Разве это мудро, разве великодушно – просить его подождать, связать его обещанием или даже выразить в словах любовь и восхищение к нему? Нет, куда благороднее принести жертву в одиночку и не мучить его напрасной надеждой. Он молод, он забудет ее, а она еще лучше исполнит свой долг, зная, что ее не ждет нетерпеливый возлюбленный. Глаза затуманились слезами, рука надолго задержалась на стебле, с которого Джон снял шипы, но Элис отложила в сторону и полураскрывшийся цветок, а после спросила себя: имеет ли она право надеть хотя бы бутон? Он выглядел бледно и скромно в сравнении с остальными цветами, но самопожертвование истинной любви подсказывало: нельзя подавать даже малой надежды, если не можешь ее оправдать.
Элис с грустью рассматривала знаки любви, которые с каждым мигом становились ей все дороже, и невольно прислушивалась к тихим голосам в соседней комнате. Открытые окна, тонкие перегородки и тишина летних сумерек донесли до нее несколько слов, а потом она уже не могла удержаться, ибо речь шла о Джоне.
– Какая Людмила душенька, привезла нам всем настоящего немецкого одеколона! В самый раз после суматошного дня! Проверь, чтобы Джон забрал свой – он любит одеколон.
– Да, матушка. Ты видела, как он сорвался с места, когда Элис закончила речь? Так и бросился бы к ней, если бы я не удержала! Неудивительно, что он так рад и горд. Я сама хлопала, едва перчаток не испортила – даже позабыла о своей неприязни к женскому ораторству, до того она серьезная, непосредственная, приятная!
– Он тебе что-нибудь сказал, милая?
– Нет; а знаешь почему? Бедняга думает, что я расстроюсь. Ничуть! Но я его хорошо знаю, поэтому жду и надеюсь, что все кончится благополучно.
– А как иначе? Ни одна девушка в здравом уме не откажет нашему Джону, пусть он небогат и никогда не наживет богатства. Дейзи, я давно хотела рассказать, как он поступил со своими деньгами. Он сам мне все открыл прошлым вечером, вот я и не успела с тобой поделиться. Он отправил бедного юного Бартона в больницу и оплачивал лечение – ему там спасли зрение, а это процедура весьма дорогая. Зато Бартон теперь может работать и обеспечивать старых родителей. А так он был в отчаянии – нищий, больной, а попрошайничать ему гордость не позволяла, и тогда наш милый все до последней монетки отдал и никому не сказал, даже родной матери, пока она клешнями не вытянула правду.
Элис не расслышала ответа Дейзи, погруженная в собственные размышления – на сей раз счастливые, судя по улыбке, светящейся в глазах, и решительному жесту – она приколола бутон к груди, будто говоря: «За хороший поступок он заслуживает награды – так пусть ее получит».
Следующие слова тоже принадлежали миссис Мэг – и опять она говорила о Джоне.
– Кто-то счел бы его решение неразумным и опрометчивым, даже непредусмотрительным, ведь у Джона самого почти нет денег, но я считаю так: он сделал мудрое и надежное вложение, ибо сказано в Библии: «Благотворящий бедному дает взаймы Господу». Я так обрадовалась, так гордилась – не стала предлагать ему ни пенни, чтобы не обидеть.
– Думаю, он потому и молчит, что не видит тут ничего необычного. Он так честен – ни чуточки для себя не попросит, когда другим готов отдать почти все. Вот только он забывает, как драгоценна любовь. Даром любви он благословлен щедро, это я вижу и чувствую, и всякая женщина будет рада такому подношению.
– Верно, дорогая. Я в свое время считала так же и согласна была трудиться и ждать вместе со своим Джоном – и во имя него.
– И Элис согласилась бы – надеюсь, он поймет. Но она такая добрая, так стойко исполняет свой долг – боюсь, откажется от своего счастья. А ты была бы не против, мама?
– Ничуть – нет на свете барышни лучше и благороднее. О большем для сына я и мечтать не могу и сделаю все, чтобы он не потерял эту чудесную, отважную девушку. В сердце ее хватит места и для любви, и для долга, и дожидаться нужного часа им будет легче, если ожидание окажется взаимным – а без него, сама понимаешь, не обойтись.
– Я так рада, что ты довольна его выбором и он не познал горечи разочарования.
Голос Дейзи дрогнул, тихо зашуршали платья, послышалось бормотание – видимо, дочь искала утешения в объятиях матери.
Элис не стала слушать дальше – она закрыла окно с некоторым смущением, но и с радостью: хотя подслушивать чужие разговоры – дело неблагодарное, сегодня она узнала то, на что прежде и надеяться не смела. Все переменилось, и девушка поняла: в сердце ее поистине хватит места и для любви, и для долга, а мать и сестра Джона с радостью примут ее в семью; воспоминания о менее счастливой участи Дейзи, длительном испытании Ната, постоянной отсрочке, а возможно, и неизбежной разлуке вдруг нахлынули на Элис, и благоразумие показалось ей жестокостью, самопожертвование – сентиментальной блажью, а любой ответ кроме правдивого – предательством по отношению к возлюбленному. Полураскрывшийся цветок присоединился к бутону, а потом Элис, помешкав, с чувством поцеловала распустившуюся розу, добавила к красноречивому букетику, а себе сказала торжественно и клятвенно:
– Я согласна трудиться и ждать вместе со своим Джоном – и во имя него.
Ей повезло, что Деми не было рядом, когда она присоединилась к гостям, наводнившим дом. Радостное волнение на лице девушки приписали успеху ее речи, а легкая взволнованность при виде каждой компании джентльменов вскоре исчезла, ибо никто из них не заметил букета на груди, в которой билось счастливое сердце. Деми тем временем показывал колледж важным господам и помогал дедушке развлекать их беседами о сократовском методе обучения, Пифагоре, Песталоцци, Фребеле[64] и прочих великих людях, которым от всей души желал потонуть в морской пучине – да и неудивительно, ведь в сердце его царили любовь и розы, надежды и тревоги. Он наконец-то проводил «сановников, вельмож, властителей»[65] до Пламфилда и сбагрил дядюшке и тетушке Баэр, которые торжественно принимали гостей – один с искренней радостью от новых лиц и новостей, вторая же – с мученической улыбкой; она пожимала бесчисленные руки и делала вид, будто не замечает, как дородный профессор Плок топчется прямо по шлейфу ее праздничного бархатного платья.
Глубоко вздохнув от облегчения, Деми огляделся в поисках дорогой сердцу барышни. Любому пришлось бы довольно долго искать среди толпы облаченных в белое ангелов, наводнивших гостиные, холл и кабинет, единственного, самого нужного. Однако взгляд Деми тотчас метнулся, точно стрелка компаса к полюсу, к тому углу, где виднелась царственно поднятая головка с короной из черной косы. У горла девушки был приколот цветок: один, два – о, благодарение небу! Деми разглядел их через всю комнату и выдохнул от счастья так, что всколыхнулись короткие кудряшки мисс Перри. Распустившейся розы он не заметил – ее скрыла складка кружев, – да это и к лучшему, ибо от такого наплыва радостных новостей он, пожалуй, метнулся бы к своему божеству, растревожил гостей, а рядом не было Дейзи, чтобы схватить его за полу фрака и удержать от позора. Дородная дама, пожелавшая кое-что узнать, прервала Деми в этот волнующий миг, и пришлось юноше с ангельским терпением, за которое полагается хорошая награда, перечислять ей имена присутствовавших знаменитостей. К сожалению, неблагодарная вдова отметила рассеянность и бессвязность его речи, и после ухода Деми прошептала первой же приятельнице:
– Вина вроде бы не подавали, но юный Брук, похоже, перебрал. Приятный мальчик, воспитанный, но явно во хмелю.
И верно! Только захмелел Деми от куда более возвышенного вина, чем подают обычно на других выпускных вечерах – хотя многим присутствующим студентам его вкус был все же знаком; избавившись от общества пожилой дамы, Деми продолжил поиски юной, твердо решив обменяться с ней хоть словом. Она стояла у пианино, рассеянно листая ноты за разговором с несколькими джентльменами. Скрывая нетерпение под маской задумчивости, Деми держался рядом, готовый в нужную минуту броситься к девушке; он гадал, почему пожилые любят навязываться молодым, а не сидят себе спокойно в уголке, с ровесниками. Пожилые тем временем ушли, однако их место тотчас заняли двое нахальных юнцов – они упрашивали мисс Хит сопроводить их на танцы в Парнасе. Деми жаждал их крови, но приятно удивился разговору Джорджа и Долли, последовавшему за отказом Элис:
– Знаете, а я все больше поддерживаю совместное образование и немного жалею, что не остался здесь. Учеба приобретает благородные тона, и даже греческий становится увлекательнее, если в кабинете прелестные барышни, – заметил Пышка, который пиршество образования всегда считал несколько пресным и не отказался бы от любого соуса – и, похоже, наконец его нашел.
– Да, клянусь Юпитером! Нам, юношам, надо быть начеку, а то заберете себе все награды! Вы сегодня всех поразили, мы от вас глаз оторвать не могли, хотя жара стояла чудовищная – только ради вас я и терпел, – добавил Долли, стараясь проявить галантность: он даже предъявил трогательное доказательство своей преданности – размякший воротник, рассыпавшиеся локоны и испорченные перчатки.
– Места всем хватит; оставьте нам книги, а мы уступим вам бейсбол, греблю, танцы и флирт, излюбленные вами области науки, – любезно ответила Элис.
– Очень уж вы строги! Нельзя же вечно зубрить; да и вы, дамы, нередко предаетесь двум последним «областям науки», – парировал Долли и покосился на Джорджа, точно говоря: «Ловко я ее!»
– Некоторые – да, в первые годы обучения. Но после мы бросаем ребячество. Вы торопились в Парнас, не стану вас задерживать. – Элис вежливым кивком показала, что разговор окончен – к разочарованию молодых людей.
– Получил по заслугам, Долл. Не связывайся ты с этими учеными девицами. Разнесут в пух и прах.
Пышка вразвалку побрел прочь: он переел и пребывал в ворчливом настроении.
– Такая язва, можно подумать! Наверняка не больно-то старше нас. Девушки взрослеют раньше, вот и нечего важничать и поучать нас, точно старуха! – бормотал Долли: он, можно сказать, собственных детей принес на алтарь Паллады, а она ответила неблагодарностью.