о ты лесбиянка. Что у тебя редкое заболевание крови, поэтому ты такая тощая (ты действительно худая, потому что по три часа в день занимаешься пилатесом, принимаешь выписанные врачом амфетамины, не ешь углеводов и регулярно проходишь курсы колонотерапии).
Твой менеджер по связям с общественностью устраивает тебе участие в утренних ток-шоу и комедийных программах для полуночников. Ты снимаешься в рекламном ролике спрайта и ролике против СПИДа. Потом снимаешься в другом фильме, а потом еще в одном. Твое лицо — на рекламных щитах, в телевизионных рекламных роликах, на автобусных остановках, в журналах. Людей от тебя тошнит. Тебя саму от себя тошнит.
Люди узнают тебя в продуктовом магазине, в кофейнях, на улице — повсюду. Они окружают тебя толпой, делают всякие странные признания и просят о всяких глупостях. «Вы не оставите автограф на коляске моего ребенка?», «Вы не одолжите мне тысячу долларов?», «Какие трусы вы носите?», «Прошлой ночью я видела вас во сне. Я не могла поверить, что у вас целлюлит на заднице. У меня тоже на заднице целлюлит!», «А грудь у вас настоящая?», «А это ваш настоящий нос?», «Может, для следующего фильма вам стоит немного похудеть?», «А в настоящей жизни вы стерва?», «Я обожаю вас, мать вашу за ногу!»
Доходит до того, что ты не можешь выйти на улицу без сопровождающих. Такую известность называют синдромом внезапной смерти, поскольку она появляется внезапно, протекает тяжело и влияет на твою жизнь почти так же катастрофично, как смерть. Ты перестаешь понимать, кто ты такая, как будто выбросила свою прежнюю личность и обрела новую. Все, кем ты была, исчезло. Все, что у тебя было, исчезло. Ты больше не принадлежишь самой себе — ты принадлежишь своим продюсерам, агентам, менеджерам по связям с общественностью, зрителям. Всем хочется кусочек тебя. Тебя передают по рукам, чтобы поделить, нарезать тонкими ломтиками и съесть.
Агентство нанимает человека, который постоянно находится при тебе. Он забирает тебя в семь утра, приносит тебе завтрак. Штука только в том, что это каждый раз новое лицо — постоянно меняющийся нанятый агентством работник. Стены становятся все выше и выше. Ради твоей же безопасности тебя потихоньку отрезают от мира (в частности, после того, как ты получила серию писем с фантазиями на тему убийства и изнасилования). Оказывается, что тебе совсем не нужно то, чего, как тебе казалось, ты хочешь, — внимание, деньги, слава и прочее.
Потом удача поворачивается к тебе лицом, только происходит это довольно необычным образом. На поливаемом дождем пароме до Каталины тебя укачивает, и съемочная группа оставляет тебя одну (даже знаменитости несексуальны, когда их рвет). Ты прокрадываешься к противоположной части парома, где можешь спокойно блевать, перегнувшись через бортик.
Ты чувствуешь, как кто-то касается теплой рукой твоей спины между лопатками. Дождь прошел, и ты, промокнув насквозь, стоишь у перил. «Эй, — высокая и стройная женщина протягивает тебе чашку. — Ты, похоже, уже в состоянии выпить горячего чая». Она смотрит вниз, ее короткие растрепанные волосы закрывают темные глаза, над губой у нее маленькая родинка. Тебе хочется немедленно поцеловать эту родинку, почувствовать ее языком. Она роется в кармане и выуживает упаковку драмамина. «Возможно, мы успеем сойти с корабля, прежде чем это подействует, но хуже не будет».
Ты пьешь чай, и тебе становится немного лучше. Вы вдвоем заходите внутрь, садитесь в кафе и болтаете. Ее зовут Кристиана, она дизайнер ювелирных украшений и едет навестить своих бабушку с дедушкой. Они фермеры из Голуэя, выращивают помидоры. Кристиана говорит, что ей очень жаль, но она ненавидит помидоры. Терпеть не может их вкус, запах и даже вид. Вы обе хохочете.
— Ты знаешь, кто я? — спрашиваешь ты.
— Нет, — отвечает она. — А должна знать?
Есть в ней что-то такое, что заставляет тебя расслабиться, — она напоминает тебе о том, что ты живой человек, а не товар. Она не знает, что ты «звезда», и от этого кажется только более привлекательной. Довольно скоро ей станет об этом известно, поэтому ты наслаждаешься мгновениями, когда можно побыть нормальным человеком. Когда вы прибываете в порт, уже поздно, и ты предлагаешь ей остановиться в гостинице вместе с тобой. Она принимает предложение. Этой ночью вы спите в одной постели, ты лежишь рядом с ней, чуть дыша, не касаясь ее.
Наконец, ближе к рассвету, после того как вы долго старались не касаться друг друга, Кристиана поворачивается и гладит тебя по щеке. Она наклоняется, чтобы поцеловать тебя. Ты ощущаешь прикосновение странной серебристой субстанции, светящейся цепочки раскаленных добела шариков ртути, которая вращается вокруг твоей головы, твоего сердца и ступней. В этом есть что-то странное. Словно она проникает в тебя, в то пространство, где ты сама являешься редким видом. Кристиана наклоняется и целует тебя — мягко, нежно. Это похоже на рай. Или дом.
Ты рассказываешь ей о том, что чувствуешь себя загнанным зверем в этой своей новой жизни, как будто все сделано из пенопласта и стекла. «Бросай все это, — говорит она. — Мы можем убраться отсюда и путешествовать вместе. Никогда не поздно исчезнуть».
Потом появляется дьявол-искуситель в виде продюсера крупнобюджетного голливудского фильма. Он звонит и сообщает тебе о том, что они подбирают актеров для фильма класса А и хотят, чтобы в нем играла ты. У тебя будет карьера, как у Джулии Робертс. Как у Греты Гарбо.
Ну что?
Если ты соглашаешься сниматься в фильме, перейди к главе 166.
Если ты отказываешься сниматься в фильме, перейди к главе 167.
102
Ты отказываешься сниматься в фильме. «Розовая» на жаргоне означает «порно», по крайней мере это тебе известно. Ты говоришь им, что перезвонишь позже, чего ты, разумеется, делать не собираешься. Вместо этого ты еще несколько дней колесишь по Лос-Анджелесу, ничем особенно не занимаясь, пока твоя тарахтящая и хрипящая машина не ломается окончательно, и тебе приходится заплатить автомеханику все до последнего цента, чтобы отремонтировать свое чертово средство передвижения.
У тебя кончились деньги, пойти некуда. Наконец в отчаянии ты приезжаешь обратно к дому своих друзей, где звонишь в дверь до тех пор, пока хватает терпения. Потом ты поднимаешь с земли камень, один из тех, которыми выкладывают клумбы, и кидаешь его в окно кухни. Вынимаешь осколки стекла и осторожно пробираешься внутрь, где тебя сражает запах.
Здесь что-то не так. И это тебя пугает. В доме слишком тихо и жарко. Тебе надо бы позвать хозяев, но что-то заставляет тебя молчать. Здесь не надо шуметь. Ты оглядываешь гараж. Пустой контейнер из-под мороженого, по полу рассыпаны куриные кости. Над раковиной с измельчителем кружатся мухи, на всех поверхностях толстый слой пыли.
Из коридора до тебя доносится какой-то стон. В животе становится холодно, будто ты кусок льда проглотила, тебе страшно, хочется убежать, но ты успокаиваешь себя, идешь на звук в хозяйскую спальню и толчком открываешь дверь.
Хэдли, дивный лабрадор твоих друзей, лежит на полу, подвывая и пытаясь вильнуть хвостом. Он тяжело дышит, глаза с лопнувшими сосудами затянуты пленкой, в уголках пасти пена. Его грудная клетка впала, он выглядит еле живым от голода.
«Хэдли? — ты вытираешь ему морду, приносишь кофейную чашку с водой и выливаешь ее ему в пасть. — Где они? Что случилось?»
Ты носишься по всему дому, включая везде свет, дергая выключатели (включаешь стерео и телевизор, комнаты заполняются какофонией звуков). «Шерри? Миша?» Она — блондинка из Уокегана, он — русский студент (который всегда был склонен к декадентской мрачности и предсказуемым вспышкам раздражительности), приехавший по обмену из Киева. Ты рыщешь по всему дому и никого не находишь. Потом замечаешь, что дверь в подвал приоткрыта.
Внизу запах еще хуже. Спертый ржавый запах то ли водорослей, то ли спекшейся крови. Твое сердце начинает биться чаще, ладони потеют, желудок сжимается, к горлу подкатывает ком. Потом ты видишь ее. Шерри лежит лицом вниз на раскладывающемся столе, ноги раздвинуты, руки выброшены вперед. Она не двигается. Ты подходишь ближе и касаешься ее плеча. Оно холодное. Потом в пяти футах позади нее ты видишь Мишу, упавшего на сушилку. Ты стараешься не смотреть ему в лицо, большая часть которого отсутствует. Его рука все еще сжимает ружье.
Весь персонал ветеринарной клиники в Санта-Монике в шоке от вида Хэдли. «Это соседский пес, — объясняешь им ты. — Они съехали и бросили его. — Ложь течет рекой. Они привязали его к ручке плиты на кухне и уехали. Я услышала, как он воет, взяла камень и бросила в окно, чтобы забрать его». В какой-то степени это даже правда.
Людям в Лос-Анджелесе абсолютно наплевать на других людей, но раненое животное? Это для них непереносимо. Хэдли колют витамины, его лечат ароматерапией, антибиотиками, ему делают обертывания с морскими водорослями. Его помещают в гипербарическую камеру, где в углу есть маленький телевизор, по которому двадцать четыре часа в сутки показывают новости Си-эн-эн, чтобы он всегда слышал человеческий голос. Ему дают собачий корм с добавлением яиц, оливкового масла, рубленой печенки, дают пожевать игрушки из копченых говяжьих кишок, а спит он на огромной пуховой подушке.
Однако Шерри и Миша остаются мертвыми застывшими фигурами в комнате для стирки. Ты слишком боишься кому-нибудь рассказать. Что, если обвинят тебя? Ты сказала всем, что просто нашла собаку, и никто тебе не задает вопросов, потому что тела никто до сих пор не нашел. Ты каждый день проезжаешь мимо их дома, и там по-прежнему темно. У входной двери скопилась почта.
Хэдли полностью выздоравливает. Он окреп настолько, что на вторую неделю его готовы выписать. Медсестры, прекрасно понимая, что у тебя нет ни цента, чтобы оплатить счета за лечение, просто вручают тебе поводок и отводят глаза. Ты ничего им не должна. Они берут расходы на себя, а работу рассматривают в качестве благотворительности. В конце концов, ведь ты — героиня, которая его нашла.