Деми с отличием закончил колледж, и миссис Мег горячо желала видеть его священником, рисуя в фантазиях и первую проповедь, которую произнесет ее достойный молодой пастырь, и долгую, полезную жизнь, какую он будет вести, пользуясь всеобщим уважением. Но Джон, как она его теперь называла, решительно отказался от поступления в богословскую академию, заявив, что устал от книг и считает необходимым узнать побольше о людях и мире, и глубоко разочаровал любящую мать решением попробовать себя на журналистском поприще. Это стало для нее настоящим ударом; но она знала, что не следует пытаться навязывать свое мнение юным умам и что опыт – лучший учитель, а потому позволила сыну заняться тем, к чему лежит душа, хотя по-прежнему надеялась в конце концов увидеть его на церковной кафедре. Тетя Джо рвала и метала, когда узнала, что в семье появится репортер, и тут же наградила его прозвищем «Дженкинс»[145]. Ей нравилось, что племянник проявляет литературные склонности, но, как мы увидим в дальнейшем, у нее были все основания питать отвращение к «любопытствующим по должности». Деми, однако, твердо знал, чего хочет, и невозмутимо претворял в жизнь свои планы, оставаясь равнодушным как к увещеваниям озабоченных матери и теток, так и к насмешкам приятелей. Лори, которого теперь чаще называли «дядей Тедди», поощрял его и предрекал ему великолепную карьеру, вспоминая Диккенса и других знаменитостей, которые также начали с репортерской работы, а затем стали знаменитыми романистами или владельцами крупных газет.
У девочек тоже все было хорошо. Дейзи, такая же милая и хозяйственная, как прежде, оставалась другом и помощницей матери. Джози, в свои четырнадцать, была чрезвычайно оригинальной юной особой с большой любовью к шалостям и с немалым количеством разных причуд, последней из которых стала неодолимая страсть к театру, доставлявшая ее сдержанным матери и сестре столько же тревог, сколько и веселья. Бесс превратилась в высокую, красивую девушку с теми же привлекательными манерами и изысканным вкусом, которыми отличалась маленькая Принцесса, и с богатством талантов, унаследованных от отца и матери и развиваемых с помощью всего, что только могли обеспечить любовь и деньги. Но гордостью маленького сообщества стала Сумасбродка Нэн: подобно многим неугомонным, своевольным девочкам, она постепенно превращалась в полную энергии молодую женщину и подавала большие надежды, что всегда происходит, когда честолюбивая девушка находит самую подходящую для себя работу. Нэн начала изучать медицину в шестнадцать лет и теперь, когда ей уже исполнилось двадцать, без всяких сомнений и колебаний продолжала учебу, так как к этому времени, благодаря другим умным и образованным женщинам, доступ в колледжи и больницы был уже открыт для нее. Она не меняла цель жизни с тех детских дней, когда, сидя на старой иве вместе с Дейзи, так поразила свою маленькую подругу словами: «Я не хочу возиться ни с какой семьей. У меня будет кабинет с кучей бутылочек, ящичков и всяких там разных пестиков, и я буду разъезжать везде на лошади или в экипаже и лечить больных людей». Будущее, предсказанное когда-то маленькой девочкой, теперь быстро приближала упорным трудом молодая женщина, и учеба доставляла ей такую радость, что никакие соблазны не могли заставить ее отказаться от избранной профессии. Несколько достойных молодых людей попытались убедить ее изменить намерения и, вслед за Дейзи, предпочесть «хорошенький маленький домик и семью, чтобы о ней заботиться». Но Нэн только смеялась в ответ и обращала влюбленных в бегство предложением показать ей, как специалисту, язык, что произносил слова любви, или брала профессиональным жестом предлагаемую ей мужскую руку, чтобы сосчитать пульс. И в результате все оставили попытки завоевать ее расположение – все, кроме одного упорного молодого человека, который оставался таким преданным Трэдлсом[146], что было невозможно охладить его пыл.
Этим молодым человеком был Том, который оказался настолько же привязан к возлюбленной детских лет, насколько она сама к своим «пестикам», и постоянно предоставлял ей трогательные доказательства верности. Он изучал медицину ради одной Нэн, не испытывая никакого внутреннего влечения к будущей профессии и проявляя явную склонность к коммерции. Но Нэн была непреклонна в своих стремлениях, и Том, чтобы оставаться поближе к ней, упорно продолжал учебу, всей душой надеясь, что не станет причиной смерти большого числа своих ближних, когда начнет врачебную практику. Впрочем, эти двое оставались самыми добрыми друзьями, а перипетии ухаживания Тома за его суровой возлюбленной доставляли много веселых минут их знакомым.
В тот самый день, когда миссис Мег и миссис Джо беседовали на веранде, Нэн и Том направлялись в Пламфильд. Впрочем, не вместе. Нэн бодро шагала в одиночестве по тенистой загородной дороге, думая об интересном случае какого-то заболевания, а Том несся сзади, рассчитывая нагнать ее, как будто случайно, когда предместья останутся позади, – его обычная уловка, которая составляла неотъемлемую часть всей игры.
Нэн была красивой девушкой, со свежим цветом лица, ясными глазами, живой улыбкой и горделивой осанкой, какая всегда бывает у молодых женщин, имеющих цель в жизни. Одета она была просто и практично, шагала легко и казалась полной сил и бодрости, с широко развернутыми плечами, свободными взмахами рук в такт шагам, энергией юности и здоровья в каждом движении. Некоторые встречные даже оборачивались, чтобы посмотреть ей вслед: им было приятно видеть здоровую, счастливую девушку, шагающую за город в такой чудесный день. Эти их чувства явно разделял раскрасневшийся молодой человек, который, пыхтя, мчался за ней, со шляпой в руке, и каждый тугой завиток кудрявых волос на его голове вздрагивал от нетерпения.
Вскоре ветерок донес до Нэн негромкое «Привет!». Она приостановилась и попыталась – совершенно безуспешно – сделать вид, будто удивлена, а затем любезно отозвалась:
– Ах, это ты, Том!
– Похоже, что я. Подумал, что ты, возможно, пойдешь сегодня за город, – и веселое лицо Тома засияло от удовольствия.
– Ты отлично знал, что я пойду. Как твое горло? – спросила Нэн самым профессиональным тоном, который всегда помогал ей гасить неуместные мужские восторги.
– Горло? О! А! Да, помню. Все в порядке. Лекарство, которое ты прописала, подействовало самым чудесным образом. Я больше никогда не назову гомеопатию жульничеством.
– На этот раз ты сам жульничал, и такими же жульническими были таблетки, которые я тебе дала. В них не содержалось никакого лекарства. Если сахар и молоко могут излечивать дифтерию таким замечательным образом, я это, пожалуй, возьму на заметку. О Том, Том, неужели ты никогда не покончишь со своими вечными проделками?
– О Нэн, Нэн, неужели ты никогда не перестанешь обводить меня вокруг пальца?
И они весело засмеялись друг над другом, точно так же, как делали это в прежние времена, которые всегда живо вспоминались им, когда они шагали в Пламфильд.
– Я же знаю, что, скорее всего, не увижу тебя целую неделю, если только не выдумаю какой-нибудь предлог для визита в твою приемную. Ты все время так отчаянно занята, что мне никак с тобой не поговорить, – объяснил Том.
– Тебе тоже следовало бы заниматься делом и быть выше подобных глупостей. Право же, Том, если ты не станешь посвящать все свое внимание учебе, ты никогда ничего не добьешься, – заметила Нэн серьезно.
– Мне этой учебы и так вполне хватает, – отвечал Том, всем своим видом выражая отвращение. – Человек должен хоть немного развлечься, после того как целыми днями вскрывает трупы. Я не могу долго выдерживать это занятие без перерыва, хотя некоторым оно, похоже, доставляет огромное удовольствие.
– Тогда почему не бросить медицину и не заняться чем-нибудь более подходящим? Ты же знаешь, я всегда считала, что ты делаешь глупость, – сказала Нэн с чуть заметным выражением озабоченности в проницательных глазах, пытаясь найти признаки болезни на лице, румяном, как красное яблочко.
– Ты знаешь, почему я выбрал эту профессию и почему я останусь верным ей, даже если она меня убьет окончательно. Хоть с виду, возможно, и не скажешь, что я слаб здоровьем, но у меня застарелое сердечное недомогание, и оно рано или поздно сведет меня в могилу. Только одна докторша во всем мире может меня вылечить, но не хочет.
Выражение задумчивого смирения на лице Тома было и забавным, и трогательным; он говорил с чувством и продолжал делать такого рода намеки без малейшего поощрения со стороны собеседницы.
Нэн нахмурилась, но она уже привыкла к подобным речам и знала, как лечить Тома.
– Эта докторша применяет лучшее и незаменимое лекарство, но еще не было на свете такого трудноизлечимого пациента. Ты был на том балу, как я велела?
– Был.
– И посвятил все свое внимание хорошенькой мисс Уэст?
– Танцевал с ней целый вечер.
– И никакого воздействия на твое любвеобильное сердце?
– Ни малейшего. Один раз я зевнул ей в лицо, потом забыл принести ей угощение и вздохнул с облегчением, когда сдал ее с рук на руки ее мамаше.
– Принимай дозу этого лекарства как можно чаще и наблюдай за симптомами. Я прогнозирую, что постепенно тебя начнет к этому тянуть.
– Никогда! Я уверен, что на мой организм это не подействует.
– Увидим. Выполняй предписания врача! – отвечала она сурово.
– Хорошо, доктор, – кротко кивнул он.
На минуту воцарилось молчание; затем, словно яблоко раздора было забыто под влиянием приятных воспоминаний, вызванных знакомыми видами, Нэн неожиданно сказала:
– Как весело мы, бывало, играли в том лесу! Помнишь, как ты свалился с большого орехового дерева и чуть не сломал себе ключицу?
– Еще бы не помнить… и как ты натирала меня без конца настойкой полыни, пока я весь не сделался красно-коричневым, а тетя Джо все причитала из-за моей испорченной курточки, – засмеялся Том, снова став на минуту мальчишкой.