Она явно обожала дочь, что неудивительно, поскольку красота, о которой она всегда мечтала, была – во всяком случае, на взгляд любящей матери – воплощена в этом ее младшем «я». Бесс унаследовала от матери величественную, как у Дианы[154], фигуру, голубые глаза, прекрасный цвет лица и золотистые кудри, собранные в такой же классический узел на затылке. А так же – ах! вечный источник радости для Эми! – у Бесс были красивые нос и рот, той же формы, что у отца, но по-женски изящные. Строгая простота длинного и закрытого полотняного фартука вполне устраивала ее, и она трудилась увлеченно, отрешившись от всего окружающего, как все истинные художники, и не замечая, как нежно следят за ней любящие глаза матери, пока в студию не вошла энергичная тетя Джо с возгласом:
– Мои дорогие девочки, скорее бросьте ваши «куличики» и послушайте, что я вам скажу!
Обе художницы отложили инструменты и сердечно приветствовали неугомонную родственницу, хотя «гений кипел» самым великолепным образом, и своим приходом она испортила чудесный час творчества. Беседа шла чрезвычайно оживленно, когда появился Лори, которого Мег прислала к ним из зала, где он проводил занятия хора. Сев на диван между сестрами, без всяких баррикад с обеих сторон, он с интересом слушал новости о Франце и Эмиле.
– Эпидемия началась, и теперь она будет свирепствовать среди всего твоего выводка. Так что, Джо, готовься ко всевозможным романам и безрассудствам, которые ожидают их в следующие десять лет. Твои мальчики выросли и нырнут очертя голову в море проделок, похуже всех тех, с какими тебе приходилось иметь дело до сих пор, – сказал Лори, с удовольствием глядя на появившееся на ее лице выражение восторга, смешанного с отчаянием.
– Я знаю это и надеюсь, что смогу провести их через буруны и благополучно высадить на берег, но это ужасная ответственность, поскольку они будут являться ко мне и уверять, будто в моих силах сделать так, чтобы все в их маленьких любовных историях шло как по маслу. Мне это, впрочем, даже нравится, а Мег до того сентиментальна, что просто в восторге от подобной перспективы, – отвечала Джо, чувствуя себя довольно спокойно в том, что касалось ее собственных мальчиков, слишком юных, чтобы стать в ближайшем будущем жертвами упомянутой эпидемии.
– Боюсь, она не будет в восторге, когда наш Нат начнет жужжать слишком близко к ее Маргаритке[155]. Ты ведь понимаешь, что это означает? Я не только руковожу его музыкальным образованием, но и являюсь его доверенным лицом, так что хотел бы знать, какой совет дать ему, – добавил Лори серьезно.
– Тише! Ты забыл, что в комнате девочка, – шепнула Джо, кивая в сторону Бесс, которая опять углубилась в работу.
– Не тревожься, дорогая! Она сейчас в Афинах и не слышит ни слова из нашего разговора. Ей, впрочем, следовало бы кончить и пойти прогуляться. Моя дорогая, положи своего младенца спать, а сама пойди и побегай. Тетя Мег в гостиной. Выйди к ней и покажи наши новые картины, а потом мы присоединимся к вам, – добавил Лори громче, глядя на свою высокую дочь, как Пигмалион, вероятно, смотрел на Галатею[156]; Бесс была для него прекраснейшей из всех статуй в его доме.
– Хорошо, папа, но, пожалуйста, скажи, хорошо ли у меня получается, – и Бесс послушно отложила инструменты, все еще не отрывая глаз от бюста младенца.
– Моя драгоценная дочь, приверженность правде вынуждает меня констатировать, что одна щека пухлее другой, а кудри на челе этого младенца слишком уж похожи на рога, чтобы отвечать всем эталонам изящества; в других же отношениях он может соперничать с поющими херувимами Рафаэля[157], и я горжусь твоим творением.
Лори говорил со смехом, поскольку первые опыты Бесс были до того похожи на ранние творения Эми, что никто не мог относиться к ним так серьезно, как ее восторженная мамочка.
– Ты не чувствуешь красоты ни в чем, кроме музыки, – ответила Бесс, покачав золотистой головкой, которая была единственным ярким пятном в большой студии, выходящей окнами на север.
– Я вижу красоту в тебе, дорогая. А если ты не искусство, то что же такое искусство? Я только хотел бы вложить в тебя чуть больше жизни, увести тебя от этой холодной глины и мрамора к солнечному свету, чтобы ты танцевала и смеялась, как это делают другие. Мне нужна девочка из плоти и крови, а не прелестная статуя в сером фартуке, которая забывает обо всем на свете, кроме своей работы.
Он еще продолжал говорить, когда две пыльные руки обвили его шею, и Бесс сказала серьезно, чередуя слова с нежными прикосновениями губ:
– Я никогда не забываю о тебе, папа, но я так хочу создать что-нибудь прекрасное, чтобы в будущем ты мог гордиться мною. Мама часто говорит мне, чтобы я остановилась и отдохнула, но, оказавшись в этой студии, мы забываем, что есть мир за ее пределами. Мы так увлечены и счастливы… Ну вот, а теперь я пойду и буду бегать, и петь, и стану просто девочкой, чтобы доставить тебе удовольствие.
Отбросив фартук, Бесс исчезла из студии и словно унесла с собой весь свет дня.
– Я рада, что ты сказал ей о своем желании. Наша дорогая девочка слишком увлечена творческими мечтами, а ведь она еще такая юная. Это моя вина. Но я так глубоко сочувствую ее стремлениям, что забываю о благоразумии, – вздохнула Эми, заботливо покрывая бюст младенца мокрым полотенцем.
– Я думаю, что возможность жить в наших детях – одна из самых больших радостей на свете, но стараюсь не забывать те слова, которые однажды мама сказала Мег: отцы должны вносить свой вклад в воспитание как девочек, так и мальчиков. Поэтому я, когда только можно, оставляю Теда с его отцом, а Фриц присылает ко мне Роба, мягкие манеры которого так же благотворно действуют на меня, как проявления бурного темперамента Теда на его отца. Так что настоятельно советую тебе, Эми, позволить Бесс забросить на время ее «куличики» и заняться музыкой с Лори; тогда ее развитие не окажется однобоким, а он не будет ревновать.
– Правильно! Правильно! Даниил! Сущий Даниил![158] – воскликнул Лори, очень довольный. – Я так и знал, Джо, что ты замолвишь за меня словечко. Я немного ревную Бесс к Эми и хочу больше участвовать в воспитании моей девочки. Ну же, миледи, уступите ее мне на это лето, а в следующем году, когда мы поедем в Рим, я уступлю ее вам и высокому искусству. Разве это не будет «честная сделка»?
– Я согласна; но, стараясь заразить ее твоим увлечением природой с музыкой в придачу, не забудь, что, хотя нашей Бесс только пятнадцать, умом она старше большинства девочек ее возраста, и с ней нельзя обращаться как с ребенком. Она так дорога мне; у меня такое чувство, как будто я хотела бы навсегда сохранить ее такой же чистой и прекрасной, как любимый ею мрамор.
Эми говорила с сожалением, окидывая взглядом прелестную комнату, где провела так много счастливых часов со своей дорогой девочкой.
– «Все по очереди – никто не в обиде», как мы говаривали в детстве, когда все хотели покататься на Яблоневой Эллен или поносить кожаные сапоги, – вмешалась Джо оживленно. – Так и вы должны поделить вашу девочку между собой, а потом увидите, кто из вас принес ей больше пользы.
– Так мы и поступим, – отвечали любящие родители со смехом, который вызвали воспоминания, навеянные словами Джо.
– С каким удовольствием прыгала я на ветках той старой яблони! Ни одна поездка на настоящей лошади никогда не дала мне столько радости и столько движения, – сказала Эми, глядя за окно, словно снова видела дорогой старый сад и играющих под деревьями маленьких девочек.
– А сколько веселья доставляли мне те замечательные сапоги! – засмеялась Джо. – У меня до сих пор хранится то, что от них осталось. Мальчики износили их до дыр, но я по-прежнему люблю эти сапоги и с удовольствием прошлась бы в них по сцене внушительным театральным шагом, если бы только они еще на это годились.
– Мои самые нежные воспоминания связаны с металлической грелкой и «колбасой». Сколько проказ мы затевали! И как давно это было! – сказал Лори, пристально вглядываясь в двух женщин, сидевших рядом с ним, словно ему было нелегко осознать, что это уже не маленькая Эми и мятежная Джо.
– Не пытайтесь, милорд, убедить нас в том, что мы стареем. Мы еще только расцвели и в окружении наших юных бутонов выглядим как прелестный букет, – отвечала миссис Эми, расправляя складки своего розового муслина с тем выражением утонченного удовлетворения, с которым в юности появлялась на людях в новом платье.
– Не говоря о наших шипах и увядших листьях, – добавила Джо со вздохом; ее жизнь никогда не была легкой, и даже теперь у нее было немало материальных забот и душевных тревог.
– Пойдем и выпьем чаю, старушка, и посмотрим, чем занята молодежь. Ты устала, и тебя нужно «подкрепить вином и освежить яблоками»[159], – сказал Лори, подавая руку каждой из сестер и уводя их к вечернему чаю, который лился на Парнасе так же обильно, как некогда нектар богов.
Они нашли Мег в летней гостиной – восхитительном просторном зале, который в этот час заливало мягким светом вечернее солнце и наполнял шелест деревьев, так как четыре большие застекленные двери, выходившие в сад, были распахнуты настежь. В одном конце просторного зала обычно проходили занятия хора, а в противоположном, в глубоком алькове, за лиловыми занавесями, было устроено нечто вроде маленькой домашней святыни. Там висели три портрета, стояли по углам два мраморных бюста, а кушетка и овальный столик с полной цветов вазой были единственными предметами мебели в этом уютном уголке. Бюсты – работы Эми – были скульптурными изображениями Джона Брука и Бесс; оба отличались замечательным портретным сходством, и оба были полны безмятежной красоты, всегда приводившей на память известное изречение о том, что «глина символизирует жизнь, алебастр – смерть, а мрамор – бессмертие». Справа, как пристало основателю дома, висел портрет мистера Лоренса, с его обычным гордым и вместе с тем благожелательным выражением, – портрет, совсем не потускневший от времени и такой же привлекательный, как в тот день, когда сам мистер Лоренс застал в своей библиотеке девочку Джо, с восхищением вглядывающуюся в полотно. Напротив висел доставшийся в наследство Эми портрет тети Марч во внушительном тюрбане, с наипышнейшими рукавами и в длинных перчатках на руках, благопристойно скрещенных на фоне ее темно-фиолетового шелкового платья. Время смягчило суровое выражение ее лица, и казалось, что пристальный взгляд красивого старого джентльмена, чей портрет висел напротив нее, вызывал легкую, чуть жеманную улыбку на устах, которые вот уже много лет не произнесли ни одного резкого слова.