А посередине, на почетном месте, всегда залитое теплым солнечным светом и всегда обрамленное гирляндой зелени, было милое лицо мамы, изображенное с любовью и мастерством великим художником, с которым она дружила в те годы, когда он еще жил в бедности и безвестности. Красивое, совсем как живое, лицо это, казалось, улыбалось дочерям, говоря радостно: «Будьте счастливы, я по-прежнему с вами».
Три сестры стояли несколько мгновений неподвижно, глядя на любимый портрет глазами, полными нежного благоговения и печали, никогда не оставлявшей их, ибо эта благородная мать значила для них так много, что никто никогда не мог занять ее место в их жизни. Прошло лишь два года с тех пор, как она ушла, чтобы жить и любить в новом мире, оставив по себе самые светлые воспоминания, которые были и вдохновением, и утешением для всего семейства. И теперь ее дочери, придвинувшись теснее друг к другу, вновь испытали это чувство, а Лори выразил его в словах, когда с волнением произнес:
– Самое лучшее, о чем я могу просить Бога для моей дочери, – это, чтобы она стала такой женщиной, как наша мама. Бог даст, она станет такой; я приложу к этому все силы, ведь лучшим, что есть во мне, я обязан этому дорогому ангелу.
В этот момент свежий, юный голос запел «Ave Maria»[160] в другом конце зала; это Бесс, послушно подчинившаяся желанию отца занять ее музыкой, неосознанно откликнулась эхом на молитву, которую он вознес за нее. Нежные звуки мелодии, которую так часто пела прежде «наша мама», вернули слушателей к окружающему миру после нескольких мимолетных мгновений, когда им удалось вновь прильнуть душой к дорогому и утраченному. Сестры сели вместе у открытых окон, с удовольствием слушая музыку, а Лори принес им чай, сделав эту маленькую услугу особенно приятной для них своей ласковой заботливостью.
В комнату вошел Нат вместе с Деми, вскоре за ними последовали Тед и Джози, профессор и его верный Роб; все горячо желали услышать побольше о «мальчиках». Стук посуды и разговоры становились все громче, и лучи заходящего солнца ярко освещали веселую компанию, отдыхающую в красивой комнате после разнообразных трудов долгого дня.
Профессор Баэр был теперь сед, но по-прежнему крепок и весел, ведь у него была работа, которую он любил, и трудился он с таким воодушевлением, что весь колледж чувствовал на себе благотворное влияние его личности. Роб походил на него, насколько это было возможно для юноши, и его уже называли «молодым профессором» – так увлеченно занимался он науками и так старался во всем подражать своему всеми уважаемому отцу.
– Ну, душа моя, поздравляю, скоро к нам снова приедут наши мальчики, оба сразу, так что можем радоваться всем сердцем, – сказал мистер Баэр, усаживаясь рядом с Джо и с широкой улыбкой пожимая ей руку.
– О, Фриц, я так рада за Эмиля, и, если ты одобришь выбор Франца, то и за него тоже. Ты ведь видел Людмилу? Это хорошая партия? – спросила миссис Джо, вручая ему собственную чашку чая и придвигаясь ближе, как будто приветствовала того единственного, кто стал ее прибежищем как в радости, так и в горе.
– Все идет хорошо. Я видел Mädchen[161], когда ездил устраивать Франца на работу в Германии. Тогда она была совсем ребенком, но очень мила и обаятельна. Ее отец, я думаю, доволен, и мальчик будет счастлив. Он слишком уж типичный немец, чтобы его устроила жизнь вдали от Vaterland[162], так что он станет для нас связующим звеном между новым и старым, и это меня весьма радует.
– А Эмиль? Ему предстоит стать вторым помощником в следующем плавании! Замечательно, правда? Я так довольна, что у обоих твоих мальчиков хорошо идут дела, ведь ради них и их матери ты отказался от очень многого. Ты не придаешь этому значения, дорогой, но я никогда не забываю о том, чем ты пожертвовал, – сказала Джо, вложив руку в его ладонь с таким чувством, словно снова была девушкой, а ее Фриц пришел, чтобы сделать ей предложение.
Он рассмеялся беззаботно, как всегда, и шепнул, нагнувшись к ней за ее веером:
– Если бы я не приехал в Америку ради бедных мальчиков, я никогда не нашел бы мою Джо. Те трудные годы представляются теперь чудеснейшим временем, и я славлю господа за все то, что я, как мне казалось, потерял, ведь взамен я обрел счастье всей моей жизни.
– Миндальничают! Миндальничают! Смотрите, тут тайком предаются ужасному флирту! – закричал Тедди, заглядывая за веер в этот интересный момент, к большому смущению матери и удовольствию отца, так как профессор никогда не стыдился того, что по-прежнему находит свою жену прелестнейшей женщиной на свете. Роб немедленно вытолкнул брата в сад через одну из распахнутых застекленных дверей, но тут же увидел, как тот вскочил обратно в зал через другую, а миссис Джо сложила веер и держала его наготове, чтобы дать по рукам своему озорному мальчишке, когда тот опять подбежит к ней.
Тем временем Нат, заметив знак, который сделал ему чайной ложечкой мистер Баэр, приблизился и остановился перед ним с выражением почтительной, искренней привязанности, которую всегда испытывал к замечательному человеку, так много сделавшему для него.
– У меня готовы для тебя рекомендательные письма, сын мой. Они адресованы двум моим давним лейпцигским друзьям. Эти славные люди помогут тебе в новой жизни, которую ты начнешь в Европе. Я рад, что они будут рядом с тобой, Нат, так как в первое время на сердце у тебя будет тяжело из-за Heimweh[163], и тебе потребуется поддержка, – сказал профессор, вручая ему несколько писем.
– Спасибо, сэр. Да, я думаю, мне будет довольно одиноко, пока не начнутся занятия, но потом музыка и надежда добиться успеха помогут мне воспрянуть духом, – отвечал Нат, который одновременно и хотел, и боялся покинуть старых друзей и обзавестись новыми.
На вид он уже был молодым мужчиной, но его голубые глаза смотрели, как всегда, простодушно, его рот по-прежнему выдавал некоторую слабость характера, несмотря на заботливо отращиваемые небольшие усики, а высокий лоб явно свидетельствовал о творческой, музыкальной натуре юноши. Скромный, ласковый, исполнительный, Нат был, на взгляд миссис Джо, приятным, хотя и не блестящим свидетельством успеха ее метода воспитания. Она любила его, доверяла ему и не сомневалась, что он покажет себя с самой лучшей стороны, но не ожидала от него никаких великих свершений, разве что стимулирующее воздействие европейского образования и самостоятельная жизнь в чужой стране помогут ему усовершенствоваться как музыканту и стать более волевым мужчиной, чем на то можно было надеяться до сих пор.
– Я пометила все твои вещи – вернее, это сделала Дейзи, – и, как только мы соберем твои ноты, можно начинать упаковывать чемоданы, – сказала миссис Джо, которая так привыкла отправлять своих мальчиков в самые разные части света, что даже собрать кого-нибудь из них на Северный полюс оказалось бы ей вполне по силам.
Нат покраснел при упоминании дорогого для него имени – или то был последний отблеск заката на его довольно бледных щеках? – и его сердце радостно забилось при мысли о милой девушке, вышивавшей «Н» и «Б» на его скромных носках и носовых платках. Нат обожал Дейзи, и мечтой его жизни было достичь успеха в качестве музыканта и добиться согласия этого ангела стать его женой. Надежда на осуществление заветной мечты поддерживала его больше, чем советы профессора, заботливость миссис Джо или щедрая помощь мистера Лори. Ради Дейзи он трудился и ждал, черпая мужество и терпение в мыслях о том счастливом будущем, когда Дейзи станет хозяйкой в его маленьком домике, а он своей скрипкой заработает для нее состояние. Миссис Джо знала это; и хотя Нат казался ей не совсем таким мужчиной, какого она сама выбрала бы для племянницы, ей было ясно, что ему всегда будет нужна именно та разумная и нежная забота, которую может обеспечить ему Дейзи. А без этой заботы для него существует опасность стать просто одним из приятных и пустых людей, которые не добиваются успеха из-за отсутствия верного лоцмана, способного благополучно провести их корабль по жизни. Миссис Мег смотрела на любовь бедного мальчика с явным неудовольствием и не желала даже слышать о том, чтобы отдать ее дорогую девочку кому-то, кроме самого лучшего мужчины, какого только можно найти на земле. Она была очень добра, но при этом так непреклонна, как только могут быть непреклонны столь нежные души; и Нат бежал от нее за утешением к миссис Джо, которая всегда горячо защищала интересы своих мальчиков. Теперь, когда эти мальчики становились взрослыми, для нее начинался период совсем новых забот, и она предвидела, что с любовными историями, которые уже зарождались среди ее выводка, не будет конца как тревогам, так и веселью. Миссис Мег, как правило, выступала ее лучшим союзником и советчиком: чужие романы интересовали ее и сейчас так же живо, как тогда, когда она сама была цветущей девушкой. Но в случае с Натом она ожесточилась сердцем и не желала слушать никаких уговоров. «Нату не хватает мужественности, и так будет всегда; никто ничего не знает о его семье; жизнь музыканта тяжела; Дейзи слишком молода; пройдет лет пять-шесть, и, вероятно, тогда станет ясно, сохранятся ли их чувства. Посмотрим, что изменится за время его отсутствия». И это было ее последнее слово. В раздражении эта мать-пеликан[164] могла проявить немалую твердость, хотя ради своих драгоценных детей всегда была готова вырвать из груди последнее перо и отдать последнюю каплю крови.
Обо всем этом думала миссис Джо, глядя на Ната, пока тот беседовал с ее мужем о Лейпциге. Она решила постараться прийти к полному взаимопониманию с ним по этому вопросу, прежде чем он уедет, так как всегда говорила со своими мальчиками совершенно откровенно о тех испытаниях и искушениях, которые встречаются на пути всех молодых людей и так часто портят им жизнь из-за того, что некому сказать нужное слово в нужный момент.