– Не трогай его! Дэн это запретил! Оставь бедное животное в покое! Я не позволю!
Роб редко приказывал, но когда приказывал, Тед был вынужден подчиняться. Но в этот момент он был в ярости, а повелительный тон Роба совершенно вывел его из себя, так что он не смог удержаться и не нанести хотя бы один удар непокорному животному, прежде чем подчиниться приказу брата. Только один удар, но обошелся он дорого. Когда Тед нанес его, пес прыгнул на обидчика с рычанием, и Роб, бросившийся вперед, чтобы разделить этих двоих, почувствовал, как острые зубы вонзились ему в ногу. Одно слово заставило Дона разжать челюсти и упасть в раскаянии у ног Роба. Пес любил его и явно сожалел, что, по ошибке, причинил боль другу. Погладив его в знак прощения, Роб, хромая, отошел к амбару, куда за ним последовал Тед, гнев которого мгновенно сменился стыдом и огорчением, когда он увидел капли крови на носке Роба и маленькие ранки на его ноге.
– Мне ужасно жаль, что так вышло. Зачем ты вмешался? Вот, смой кровь, а я дам тебе тряпочку для перевязки, – сказал он, торопливо смочив губку водой и вытаскивая из кармана очень мятый носовой платок. Роб обычно легко относился к своим несчастьям и был сверх меры склонен прощать, если вина лежала не на нем самом, а на других, но теперь он сидел совершенно неподвижно, глядя на красные пятна с таким странным выражением на побелевшем лице, что Тед обеспокоился, хотя и добавил со смехом: – Ну что ты, Робби, неужели боишься укуса маленькой собачки?
– Я боюсь гидрофобии[212]. Но если Дон действительно взбесился, то я предпочел бы, чтобы пострадал именно я, а не кто-то другой, – отвечал Роб с улыбкой и содроганием.
Услышав ужасное слово, Тед побледнел даже сильнее, чем брат, и, уронив губку и платок, уставился на него с испуганным лицом, шепча в отчаянии:
– Ох, Роб, что ты говоришь! Что же нам делать, что нам делать?
– Позови Нэн. Она знает, что делают в таких случаях. Не пугай тетю и не говори никому, кроме Нэн. Она на заднем крыльце, позови ее сюда как можно скорее. Я обмою рану, пока жду ее. Может быть, ничего страшного нет. Не смотри так испуганно, Тед. Я только подумал, что такое возможно, поскольку Дон ведет себя странно.
Роб старался говорить твердо и решительно, но Тед ощутил странную слабость в своих длинных ногах, когда поспешил к дому, и ему повезло, что он никого не встретил на пути, так как лицо непременно выдало бы его. Нэн с удовольствием покачивалась в гамаке, развлекаясь чтением интересной научной работы о крупе[213], когда взволнованный мальчик, неожиданно схватив ее за локоть и почти вывалив из гамака, зашептал:
– Идем скорее к Робу в амбар! Дон взбесился и укусил его, и мы не знаем что делать, и это все моя вина, и никто не должен знать. Бежим скорее!
Нэн уже была на ногах, ошеломленная, но не потерявшая присутствия духа, и оба, не говоря больше ни слова, тихонько обогнули дом, где ничего не подозревающая Дейзи весело болтала с подругами в гостиной, а тетя Мег спокойно спала после обеда в своей комнате на втором этаже.
Роб ободрился и был совершенно спокоен и тверд, когда они нашли его в пристройке, где хранилась упряжь; он предусмотрительно удалился туда, чтобы его никто не увидел. Вскоре Нэн уже знала всю историю и, медленно переведя взгляд с Дона, сидевшего печально и угрюмо в своей конуре, на корыто, полное воды, сказала:
– Роб, в целях безопасности можно сделать только одну вещь… и сделать ее необходимо немедленно. Мы не можем откладывать наши действия, чтобы узнать действительно ли Дон… болен… или идти за доктором. Я могу сделать, что требуется, и сделаю, но это очень больно, а мне так неприятно причинять тебе боль, дорогой.
В голосе Нэн была совершенно не подобающая голосу профессионала дрожь, а ее зоркие глаза затуманились, когда она взглянула на два встревоженных лица, так доверчиво обращенные к ней в ожидании помощи.
– Я знаю, надо прижечь рану. Хорошо, сделай это, пожалуйста. Я смогу вынести боль. Но Теду лучше уйти, – сказал Роб, решительно сжав губы и кивнув в сторону огорченного брата.
– Я не тронусь с места. Я тоже могу это вынести, если он может. Только это я должен был оказаться на его месте! – воскликнул Тед, прилагая отчаянные усилия, чтобы не заплакать; огорчение, страх и стыд переполняли его душу, и казалось, что он не сможет мужественно вынести предстоящее зрелище.
– Теду лучше остаться и помочь. Это будет ему полезно, – отвечала Нэн, стараясь говорить сурово, хотя сердце замирало у нее в груди; ей гораздо лучше было известно, что может ожидать обоих несчастных мальчиков. – Сидите тихо. Я через минуту вернусь, – добавила она, направляясь к дому, в то время как ее живой ум был занят торопливыми соображениями о том, что и как лучше всего сделать.
В этот день в Пламфильде гладили постельное белье, и жаркий огонь все еще горел в пустой кухне, откуда горничные ушли наверх в свою комнату, чтобы отдохнуть. Нэн положила на горящие угли тонкую кочергу, чтобы раскалить ее, а сама, пока сидела в ожидании, закрыла лицо руками, прося помощи у Бога в эту, так неожиданно пришедшую, тяжелую минуту, когда ей потребовались и сила духа, и смелость, и благоразумие, а рядом не было никого, к кому она могла бы обратиться за советом. Несмотря на свой юный возраст, она знала, что надо сделать, если только у нее хватит на это хладнокровия. К любому другому пациенту она отнеслась бы со спокойным любопытством, но то, что в опасности оказался милый, славный Робин, гордость отца, утешение матери, всеобщий любимец и друг, было совершенно ужасно, и несколько горячих слез упали на добела выскобленный деревянный стол, пока Нэн старалась успокоиться, напоминая себе, что, вполне вероятно, их предположения ошибочны и все это естественная, но напрасная тревога.
– Я должна сделать вид, что не придаю случившемуся большого значения, иначе мальчики потеряют самообладание, и тогда начнется паника. Зачем огорчать и пугать всех, пока мы еще ничего не знаем наверняка? Я не буду никого волновать. После прижигания я сразу же отведу Роба к доктору Моррисону и позову ветеринара осмотреть Дона. А потом, сделав все, что можем, мы посмеемся над нашими страхами… если это только страхи… или будем готовы ко всему, что бы ни случилось. Теперь займемся моим бедным мальчиком.
Вооружившись раскаленной докрасна кочергой и прихватив кувшин ледяной воды и несколько носовых платков с рамы для сушки белья, Нэн вернулась в амбар, готовая сделать все, на что была способна, в этом самом серьезном в ее практике случае «оказания неотложной медицинской помощи». Мальчики сидели неподвижно, как статуи: один – воплощение отчаяния, другой – покорности судьбе; и Нэн потребовалась вся ее хваленая выдержка, чтобы сделать ее работу быстро и хорошо.
– Ну, Роб, одна минута, и тогда мы в безопасности. Стой рядом, Тед; Роб может почувствовать головокружение, и его надо будет поддержать.
Роб закрыл глаза, стиснул руки и сидел как герой. Тед стоял на коленях рядом с ним, испуганный и белый как полотно; угрызения совести мучили его, а сердце останавливалось при мысли о том, что всю эту ужасную боль Робу придется вынести только из-за его, Теда, упрямства. Все было кончено за минуту, только с одним маленьким стоном, но, когда Нэн взглянула на своего ассистента, чтобы тот подал кувшин с ледяной водой, оказалось, что вода больше нужна самому Теду: он лишился чувств и лежал на полу жалким комком, состоявшим, казалось, из одних длинных рук и ног.
Роб засмеялся, и, ободренная этими неожиданными звуками, Нэн перевязала рану – руки ее не дрожали, хотя на лбу стояли крупные капли пота, – а затем предложила воды пациенту номер один, прежде чем заняться пациентом номер два. Тед был пристыжен и совершенно подавлен, когда узнал, что в решающий момент упал в обморок, и умолял никому не рассказывать, так как он, право же, ничего не мог с собой поделать; затем, в довершение его и без того глубокого унижения, невольные истерические слезы хлынули у него из глаз, что казалось позорным для его мужской души, но принесло ему огромную пользу.
– Ничего, ничего, теперь мы все в порядке, и никому другому ничего и знать не нужно о том, что случилось, – сказала юный доктор оживленно, в то время как бедный Тед икал, смеялся и рыдал на плече утешавшего его Роба, а она обмахивала обоих старой соломенной шляпой Сайласа. – А теперь, мальчики, послушайте меня и запомните, что я скажу. Мы пока не будем никого тревожить. Я пришла к выводу, что наши страхи – просто вздор. Дон лакал воду из поилки, когда я проходила мимо, так что думаю, никакой он не бешеный. Но все же, чтобы успокоить нашу тревогу, поднять нам настроение и на время исчезнуть из вида с нашими виноватыми лицами, нам, на мой взгляд, лучше съездить в город к моему давнему другу доктору Моррисону – просто для того, чтобы он оценил, как я справилась с делом, и дал нам чего-нибудь успокаивающего, так как мы все изрядно переволновались. Посиди здесь, Роб, а ты, Тед, запряги лошадь, пока я сбегаю, возьму шляпу, скажу тетечке, что мы едем на прогулку, и попрошу ее передать мои извинения Дейзи. Я все равно не знакома с этими девочками Пенниман, а Дейзи будет только рада, что сможет выпить с ними чаю в нашей комнате. А мы втроем славно перекусим у меня дома и вернемся в Пламфильд веселыми и жизнерадостными.
Нэн говорила все это, давая выход своему волнению, проявить которое иначе ей не позволяла профессиональная гордость. Мальчики сразу одобрили ее план, поскольку действовать всегда легче, чем спокойно ждать. Тед, пошатываясь, ушел, чтобы под насосом смыть с лица слезы и растереть бледные щеки до появления хоть какого-то румянца, прежде чем отправиться запрягать лошадь. Роб спокойно лежал на сене, снова следя за ласточками, и переживал минуты, которые надолго остались в его памяти. Хоть он и был еще совсем мальчиком, пришедшая столь неожиданно мысль о смерти не могла не вызвать глубоких чувств, так как это очень серьезно, когда возможность великой перемены останавливает человека в разгар полной трудов и событий жизни. Не было никаких грехов, в которых следовало бы раскаиваться; было лишь немного недостатков и много отданных исполнению долга счастливых лет, воспоминание о которых приносило глубочайшее удовлетворение. Так что Роба не тревожили никакие страхи, не угнетали никакие сожаления, и, что лучше всего, поддерживала и утешала глубокая и простая набожность.