Второй помощник Хоффман проявил мужество и заботливость, хотя ответственность лежала на его плечах тяжелым грузом. Положение капитана казалось безнадежным, горе несчастной жены раненого терзало сердце юноши, а слепая вера девушки в его способность спасти их не допускала для него никаких проявлений сомнения или страха, которые могли бы уменьшить эту веру. До сих пор мужчины с готовностью делали все, что требовалось от них, но Эмиль знал, что если голод и отчаяние превратят их в зверей, его задача может стать ужасной. Так что он держал себя в руках, сохранял мужественный вид и так бодро говорил о хороших шансах на спасение, что все инстинктивно искали у него руководства и поддержки.
Первые двое суток прошли сравнительно неплохо, но на третий день положение стало казаться безнадежным, и надежда начала угасать. Раненый бредил, жена извелась от тревоги и неопределенности, девушка слабела от недостатка еды, так как отложила половину своих сухарей для матери и отдала свою долю воды, чтобы смачивать запекшиеся губы отца. Моряки перестали грести: одни просто сидели в мрачном ожидании, открыто упрекая своего командира за то, что не следует их советам, а другие требовали дать им больше еды и становились все опаснее, по мере того как лишения и страдания начали вызывать проявление дремавших в них животных инстинктов. Эмиль делал все, что мог, но смертный здесь был бессилен, и ему оставалось лишь обращать свое осунувшееся лицо то к безжалостному небу, которое не посылало дождя, чтобы удовлетворить их жажду, то к бесконечному морю, где не появлялось ни одного паруса, чтобы обрадовать их тоскующие глаза. Весь день он старался ободрять и утешать своих спутников, пока его, как и других, томили голод и жажда, а растущий страх свинцовой тяжестью лежал на сердце. Он рассказывал истории о кораблекрушениях мужчинам, умолял их держаться мужественно ради беспомощных женщин, обещал награду, если они будут грести, пока у них есть силы, чтобы можно было вернуться к обычному курсу грузовых судов настолько близко, насколько он мог рассчитать по солнцу, и тем увеличить их шансы на спасение. Он установил навес из парусины над раненым и ухаживал за ним, как сын, утешал несчастную жену и старался заставить бледную девушку отвлечься, напевая все песни, какие только знал, или рассказывая о своих приключения на суше и на море, пока она не начинала улыбаться и не приободрялась, так как у каждой из его историй был хороший конец.
Наступил четвертый день, и запасы еды и воды почти кончились. Эмиль предложил оставить все для раненого и женщин, но два матроса взбунтовались и потребовали свою долю. Тогда Эмиль отдал то, что причиталось ему, и несколько славных моряков последовали его примеру со спокойным героизмом, который так часто проявляется в грубых, но мужественных натурах. Так удалось пристыдить других, и еще один день зловещий покой царил в этом маленьком мире страдания и неизвестности. Но ночью, когда Эмиль, измотанный усталостью, оставил на часах самого надежного моряка, чтобы хоть час поспать, те двое добрались до припасов и украли весь хлеб, воду и одну бутылку бренди, которая была заботливо отложена, чтобы иметь возможность поддержать силы в случае необходимости, и сделать соленую морскую воду пригодной для питья. Полубезумные от жажды, они пили с жадностью, и к утру один впал в оцепенение, от которого так и не очнулся, другой совсем потерял рассудок от спиртного, так что, когда Эмиль попытался успокоить его, он прыгнул за борт и погиб. Эта сцена поразила ужасом других матросов, которые с этого момента стали подчиняться всем приказам, и шлюпка продолжала плыть дальше со своим печальным грузом страдающих тел и душ.
Еще одно испытание выпало на их долю, и после него все погрузились в отчаяние, еще более глубокое, чем прежде. Появился парус, и на время безумная радость охватила всех, но лишь для того, чтобы превратиться в самое горькое разочарование, когда тот прошел мимо – слишком далеко, чтобы заметить сигналы, подаваемые ему, или услышать отчаянные крики о помощи, звеневшие над морем. Тогда Эмиль пал духом: капитан, казалось, умирал, а женщины не могли долго продержаться. Он крепился до наступления ночи, а затем в темноте, нарушаемой только слабым бормотанием раненого, произносимыми шепотом молитвами бедной жены и непрерывным рокотом волн, закрыл лицо руками и провел час в безмолвной муке, которая состарила его больше, чем могли бы состарить долгие годы счастливой жизни. Его не пугали физические страдания, хотя голод, жажда и слабость угнетали душу; страшнее всего было ужасное бессилие перед жестоким роком, который, казалось, угрожал им. О мужчинах он тревожился мало – опасности были частью жизни, которую они сами выбрали для себя, – но он любил капитана, добрую женщину, так хорошо относившуюся к нему, и милую девушку, чье присутствие сделало долгое плавание таким приятным для них всех. Ради спасения этих дорогих ему людей от жестокой смерти он охотно отдал бы собственную жизнь.
И, когда он сидел так в темноте, обхватив голову руками, подавленный этим первым в его юной жизни великим испытанием, когда над головой его было беззвездное небо, под ним – беспокойный океан, и все вокруг него – страдание, от которого не было спасения, неожиданно нежный звук нарушил тишину, и он слушал как во сне. Это Мэри пела матери, которая лежала, рыдая, в ее объятиях, совершенно лишившаяся сил после долгих физических и душевных страданий. Слабым и прерывающимся был этот голос; губы бедной девушки спеклись от жажды, но любящее сердце обратилось инстинктивно в этот час отчаяния к великому Источнику Помощи, и Он услышал ее тихую мольбу. Это был прелестный старый церковный гимн, который часто пели в Пламфильде, и пока Эмиль слушал, счастливое прошлое вернулось к нему так живо, что он забыл суровое настоящее и снова был дома. Его разговор на крыше с тетей Джо, казалось, состоялся только вчера, и, почувствовав угрызения совести, он подумал: «Красная нить! Я должен помнить о ней и выполнить свой долг до конца. Держи по курсу, старина, а если не доберешься в порт, мужественно иди ко дну со всеми парусами».
Затем, когда нежный голос убаюкал усталую женщину, Эмиль ненадолго забыл о своем тяжком бремени, погрузившись в сон, в котором снова был в Пламфильде. Он видел всех домашних, слышал родные голоса, чувствовал пожатие дружеских рук и, казалось, говорил себе: «Что ж, им не будет стыдно за меня, если я никогда больше не увижу их».
Неожиданный крик пробудил его от этого краткого отдыха, и капля, упавшая на лоб, сказала ему, что благословенный дождь наконец пошел, неся с собой спасение, так как жажду труднее вынести, нежели голод, жару или холод. Приветствуя небесную влагу криками радости, все подняли лица и хватали ее спекшимися губами, подставляли руки, расстилали одежду, чтобы поймать крупные капли, которые падали все чаще, охлаждая жар раненого, избавляя от мук жажды и неся облегчение каждому усталому телу в шлюпке. Всю ночь он поливал, всю ночь потерпевшие крушение блаженствовали под спасительным ливнем и снова ободрились, как умирающие растения, оживленные небесной росой. Облака ушли на рассвете, и Эмиль вскочил, удивительно освеженный и ободренный часами безмолвной благодарности за этот ответ на их крик о помощи. Но это было не все. Когда его взгляд блуждал по горизонту, на фоне розового неба отчетливо выделились белые паруса судна, так близко, что можно было видеть вымпел на мачте и черные фигуры, движущиеся по палубе.
Единый крик вырвался из всех глоток и понесся над морем. Каждый махал шляпой или платком, женщины простирали руки с мольбой к этому большому белому ангелу спасения, идущему к ним, и казалось, свежий ветер наполнял каждый парус, чтобы помочь кораблю приближаться быстрее.
Никакого разочарования на этот раз: ответные сигналы уверили их, что помощь близка. В восторге счастливые женщины обнимали Эмиля, и в их слезах и переполнявшей сердца благодарности была его лучшая награда. Он всегда говорил, что это был момент величайшей гордости в его жизни. Он стоял в шлюпке, держа Мэри в объятиях – стойкая девушка потеряла самообладание и прильнула к нему почти в обмороке, – а ее мать склонилась над больным, который, казалось, тоже чувствовал общее радостное волнение и попытался отдать какой-то приказ, словно опять стоял на палубе своего погибшего корабля.
Скоро все благополучно оказались на борту «Урании», на пути домой. Эмиль, глядя на своих друзей в добрых руках их спасителей, на своих матросов среди матросов «Урании», рассказал историю крушения, прежде чем успел подумать о себе и о собственном состоянии. Аромат бульона, который несли в каюту дамам, напомнил ему, что он почти умирает от голода, и, внезапно пошатнувшись, он выдал этим свою слабость. Его тут же увели, чуть не убив добротой и заботливостью, и, накормленного, переодетого и устроенного со всеми удобствами, оставили отдыхать. В тот момент, когда корабельный врач покидал каюту, Эмиль спросил прерывающимся голосом:
– Какой сегодня день? У меня в голове все спуталось; я сбился со счета.
– День благодарения, приятель! И мы угостим вас настоящим новоанглийским[231] обедом, если вы сможете его съесть, – отвечал хирург сердечно.
Но Эмиль был слишком измучен и мог лишь лежать неподвижно и благодарить Бога – более горячо и прочувствованно, чем когда-либо прежде, – за благословенный дар жизни, который делало еще приятнее чувство честно исполненного долга.
Глава 12Рождественские праздники Дэна
А где же был Дэн? В тюрьме.
Увы, бедная миссис Джо! Как болела бы у нее душа, если бы она знала, что в то время как старый Пламфильд сияет рождественскими огнями, ее мальчик сидит один в своей камере, пытаясь читать маленькую книжечку, полученную от нее при расставании, и глаза его затуманивают горячие слезы, которые никогда не могло исторгнуть у него никакое физическое страдание, а тоскующее сердце стремится ко всему, чего он лишился.
Да, Дэн был в тюрьме, но никакого крика о помощи не последовало от него: он встретил ужасную перемену в своем положении с немым отчаянием индейца, которого привязали к столбу, чтобы сжечь заживо. Собственные грехи привели его в это ужасное место, и тюремному заключению предстояло стать горьким уроком, смирившим мятежный дух.