Среди его знакомых была и одна приятная пожилая дама с любящей музыку дочерью – благородного происхождения, но бедная и очень желавшая выдать упомянутую дочь за какого-нибудь богатого мужчину. Небольшие выдумки Ната насчет его видов на будущее и его богатых друзей очаровали достойную фрау так же, как его музыка и почтительные манеры сентиментальную Минну. Их тихая гостиная напоминала Нату Пламфильд. В ней он мог отдохнуть, когда уставал от более шумных развлечений, к тому же материнская заботливость старшей из дам была очень приятна, а нежные голубые глаза красивой девушки всегда были полны радости, когда он приходил, сожаления, когда он уходил, и восхищения, когда он играл для нее, так что он находил невозможным для себя держаться в стороне от этого привлекательного дома. Он не желал никому вреда и сам ничего не опасался, с самого начала признавшись почтенной фрау, что помолвлен, и продолжал постоянно являться с визитами, не подозревая ни о честолюбивых надеждах пожилой дамы, ни об опасности, которой подвергал себя, благосклонно принимая проявления обожания со стороны романтичной немецкой девушки, пока не оказалось слишком поздно, чтобы можно было избавить ее от огорчения, а себя от глубокого сожаления.
Разумеется, намеки на эти новые и приятные переживания закрались в объемистые письма, писать которые каждую неделю ему не могли помешать ни веселье, ни занятость, ни усталость, и, в то время как Дейзи радовалась его счастью и успехам, а у мальчиков вызывала смех мысль о том, что «наш друг Чирикалка превращается в светского льва», старшие становились все более озабоченными и говорили между собой:
– Он становится слишком легкомысленным; надо его предостеречь, а иначе выйдут неприятности.
Но мистер Лори возражал:
– Пусть отдаст дань увлечениям молодости. Он слишком долго был зависим и подавлен. С теми деньгами, которыми он располагает, далеко не зайдешь, а в долги он не залезет. Он слишком робок и слишком честен, чтобы поступить безответственно. Для него это первый глоток свободы. Пусть насладится им; со временем он станет заниматься усерднее, я знаю… и я уверен, что прав.
Так что предостережения в ответных письмах звучали очень мягко, хотя добрые люди горели желанием услышать побольше об упорной учебе и поменьше о том, как он «великолепно проводит время». Дейзи иногда думала с болью в верном сердце, не похитит ли у нее любовь Ната какая-нибудь очаровательная Минна, Хильдегард или Лотхен, упоминаемые в его письмах, но никогда не задавала никаких вопросов, всегда писала спокойно и весело и тщетно искала в письмах, совершенно затертых после многократного перечитывания, намека на перемену в его чувствах к ней.
Незаметно проходил месяц за месяцем, пока не пришли рождественские каникулы с подарками, добрыми пожеланиями и яркими огнями праздников. Нат ожидал, что получит большое удовольствие, и сначала так и было, поскольку немецкое Рождество – зрелище, которое стоит увидеть. Но он дорого заплатил за беспечность, с которой окунулся в веселье той памятной недели, и первый день нового года стал днем расплаты. Казалось, какая-то злая фея приготовила для него все ожидавшие его сюрпризы, так неприятны они были и так поразительны оказались вызванные ими перемены, превратившие внезапно, словно в пантомиме, его счастливый мир в сцену уныния и отчаяния.
Первый сюрприз ожидал его утром, когда должным образом вооружившись дорогими букетами и конфетами он пошел благодарить Минну и ее мать за подтяжки, вышитые незабудками, и связанные умелыми руками старой дамы шелковые носки, которые нашел на своем столе в тот день. Почтенная фрау приняла его любезно, но, когда он осведомился о здоровье дочери, прямо спросила о его намерениях, добавив, что до ее ушей дошли некие сплетни, а потому он должен объясниться или больше не приходить, чтобы не ставить под угрозу душевное спокойствие Минны.
Редко можно видеть более пораженного ужасом молодого человека, чем был Нат в ту минуту, когда услышал это неожиданное требование. Он увидел слишком поздно, что его американская галантность ввела в заблуждение простодушную девушку и могла быть использована, с ужасным результатом, ловкой мамой, если бы ей того захотелось. Ничто кроме правды не могло спасти его, и у него хватило достоинства и честности объяснить все совершенно откровенно. Последовала печальная сцена. Нат был вынужден признаться, что его великолепие мнимое и что он всего лишь бедный студент, и смиренно просить прощения за бездумную свободу, с которой он пользовался их доверчивостью и гостеприимством. Если у него были какие-либо сомнения в мотивах и желаниях фрау Шомбург, они быстро развеялись благодаря искренности, с которой она выказала свое разочарование, энергии, с которой его отчитала, и презрению, которым его облила, когда все ее прекрасные воздушные замки разрушились в один миг.
Искренность раскаяния Ната немного смягчила ее, и она согласилась позволить ему попрощаться с Минной, которая подслушивала у замочной скважины и предстала перед ним вся в слезах, чтобы упасть на его грудь и прорыдать:
– Ах, мой дорогой, мое сердце разбито, но я никогда тебя не забуду!
Это было похуже, чем суровые слова ее матери. Полная фрау тоже плакала, и только после продолжительных, чисто немецких, излияний чувств и многочисленных скучных банальностей он смог убежать, чувствуя себя новым Вертером, в то время как покинутая Лотта[236] утешалась конфетами, а ее мать более ценными подарками.
Второй сюрприз он получил, когда обедал у профессора Баумгартена. Утренняя сцена уже лишила его аппетита, но за столом его душевному спокойствию был нанесен новый удар, когда приятель, тоже студент, весело сообщил ему, что собирается в Америку и сочтет приятным долгом заехать к «lieber Herr Professor Bhaer»[237], чтобы рассказать ему, как великолепно его протеже развлекается в Лейпциге. Сердце у Ната упало, как только он представил, какое впечатление эти яркие рассказы произведут в Пламфильде, – не то чтобы он сознательно обманывал своих друзей, но в его письмах многое оставалось недоговоренным – и, когда Карлсен добавил, дружески подмигнув, что лишь намекнет на предстоящую помолвку прелестной Минны с его «задушевным другом», Нат неожиданно осознал свое горячее желание, чтобы его новый, столь навязчивый «задушевный друг» пошел на дно, прежде чем ему удастся добраться до Пламфильда и разрушить все его, Ната, надежды своими рассказами о прошедшей зиме, проведенной им в пустых забавах. Собравшись с мыслями, он с поистине – как ему казалось – мефистофельской[238] ловкостью предостерег Карлсена от всяких рассказов и дал ему такие запутанные указания относительно местонахождения Пламфильда, что было бы истинным чудом, если бы его собеседник когда-либо нашел профессора Баэра. Но обед оказался совершенно испорчен для Ната. Он постарался уйти пораньше и долго бродил по улицам в унынии, не испытывая никакого желания идти в театр, а после спектакля отужинать, как собирался, в обществе веселых товарищей. Он немного утешился тем, что подал милостыню нескольким нищим, осчастливил двух детей позолоченными имбирными пряниками и выпил в одиночестве стакан пива за здоровье Дейзи, пожелав себе лучше провести наступивший год, чем провел прошедший.
Наконец он пришел домой, где его ожидал третий сюрприз в виде множества счетов, которые свалились как снег на голову и погребли его под лавиной угрызений совести, отчаяния и отвращения к самому себе. Этих счетов пришло так много, и они оказались так велики, что он был поражен и испуган, поскольку, как и предполагал мудрый мистер Баэр, плохо представлял себе ценность денег. Чтобы расплатиться по всем счетам сразу, потребовалось бы опустошить его счет в банке и остаться без гроша на следующие шесть месяцев, если только он не напишет домой и не попросит выслать еще денег. Он предпочел бы голодать, чем сделать это; и первой его мыслью было поискать выход за игорным столом, куда его часто пытались заманить новые друзья. Но перед отъездом он обещал мистеру Баэру не поддаться искушению, которое тогда считал совершенно нереальным, и теперь не мог добавить еще одно прегрешение к уже и без того длинному списку. Занять он не мог, побираться тоже. Что мог он сделать? Ведь эти ужасные счета требовалось непременно оплатить, а уроки должны были продолжаться, или его путешествие в Европу окажется позорным провалом. Но ведь он должен пока на что-то жить. А как? Мучимый угрызениями совести, он видел теперь, слишком поздно, куда плыл по течению, и часами ходил по своим красивым комнатам, чувствуя, что увязает в Болоте Уныния, и не видя руки, что могла бы помочь ему выбраться… во всяком случае, он думал так, пока не принесли почту. В ней среди новых счетов был и один сильно потрепанный конверт с американской маркой.
Ах, как обрадовался он этому письму! Как жадно читал он длинные страницы, полные добрых пожеланий от всех домашних! Каждый приписал хоть строчку, каждое знакомое имя появилось перед его глазами, и они затуманивались все больше. Дойдя до последних слов: «Боже, благослови моего мальчика! Мама Баэр», он потерял присутствие духа и, уронив голову на руки, окропил бумагу дождем слез, которые умерили душевную боль и смыли мальчишеские грехи, лежавшие тяжелым грузом на его совести.
– Дорогие мои! Как они любят меня, как доверяют мне! И как горько они будут разочарованы, если узнают, каким я был глупцом! Уж лучше я буду снова зарабатывать на улицах, играя на скрипке, чем попрошу их о помощи! – воскликнул Нат, смахнув слезы, которых стыдился, хотя чувствовал, что они принесли ему пользу.
Теперь он яснее видел, что делать, ибо рука помощи протянулась к нему из-за океана и Любовь, дорогой Евангелист, подняла его из болота и указала узкие врата, за которыми было спасение. Перечитав письмо и с жаром поцеловав тот его уголок, где была нарисована маргаритка, Нат почувствовал, что у него достаточно сил, чтобы вынести наихудшее и победить. Каждый счет должен быть оплачен, каждая вещь, которую можно продать, продана. Он откажется от этой дорогой квар