тиры и снова поселится у экономной фрау Тецел. Он найдет какую-нибудь работу, чтобы обеспечить свое существование, как это делают многие другие студенты. Он должен оставить новых друзей, отвернуться от веселой, бездумной жизни, перестать быть легкомысленной бабочкой и занять свое место в рядах прилежных учеников. Поступить так означало лишь поступить честно, но бедному малому было нелегко подавить мелкое тщеславие, отвергнуть радости, столь дорогие сердцу молодых, признать собственную глупость и спуститься с пьедестала, позволив другим пожалеть его, посмеяться над ним и забыть.
Нату потребовалась вся его гордость и смелость, чтобы сделать это. Он обладал чувствительной натурой, уважение других было драгоценно для него, неудача очень горька, и лишь врожденное презрение к подлости и обману удержало его от обращения за помощью и попыток скрыть свою нужду каким-либо нечестным способом. Когда он сидел один в ту ночь, слова мистера Баэра припомнились ему удивительно ясно, и он опять увидел себя мальчиком, наказывающим своего учителя и тем самым дающим самому себе урок, после того как робость заставила его солгать.
– Ему не придется снова страдать из-за меня. Хоть я и глупец, подлецом быть не хочу! Я пойду к профессору Баумгартену, расскажу ему все и попрошу совета. Кажется, я охотнее встал бы перед заряженной пушкой. Но пойти к нему я должен. Потом я все распродам, заплачу долги и вернусь туда, где для меня самое подходящее место. Лучше быть честным бедняком, чем вороной в павлиньих перьях, – и Нат, несмотря на все огорчения, улыбнулся, когда окинул взглядом окружавшие его изящные дорогие мелочи и вспомнил, откуда пришел.
Он мужественно сдержал слово и почувствовал себя намного лучше, когда узнал, что произошедшее с ним не такая уж редкая история. Профессор одобрил его план, полагая, что дисциплина будет полезна, и проявил большую доброту, предложив помощь и пообещав сохранить все в тайне от своего друга Баэра, пока Нат не исправится.
Первую неделю нового года блудный сын провел, осуществляя задуманное с покаянным усердием и торопливостью, и в свой день рождения уже сидел в одиночестве в маленькой комнатке на самом верхнем этаже пансиона фрау Тецел, без всякого прежнего великолепия, но окруженный множеством непригодных к продаже сувениров от пухленьких немецких девушек, которые оплакивали его отсутствие. Его друзья высмеяли, пожалели и скоро покинули его; лишь один или два человека составили исключение, щедро предложив свои кошельки и пообещав поддержку. Одинокий и печальный, сидел он у своего маленького камина, вспоминая последний Новый год в Пламфильде, когда в этот час он танцевал со своей Дейзи.
Стук в дверь пробудил его от задумчивости, и с небрежным «Herein»[239] он обернулся, чтобы увидеть того, кто пожелал влезть так высоко ради него. Это была добрая фрау Тецел. Она гордо несла поднос, на котором стояла бутылка вина и удивительный пирог, украшенный засахаренными сливами всех оттенков и увенчанный свечами. За ней следовала фрейлейн Фогельштейн, обнимавшая горшочек с цветущим розовым деревцем, над которым покачивались ее седые кудри. Ее дружеское лицо просияло улыбкой, и она воскликнула:
– Дорогой герр Блейк, мы принесли вам поздравления и маленькие подарки по случаю этого незабываемого дня. Желаем всего наилучшего! И пусть ваша жизнь цветет в новом году так красиво, как мы, ваши сердечные друзья, вам желаем.
– Да, да, от всей души, дорогой герр Блейк, – добавила фрау Тецел. – Отведайте этого с любовью испеченного для вас Kuchen[240] и выпейте за здоровье ваших далеких друзей доброго вина.
Смеясь, однако тронутый заботой и вниманием славных женщин, Нат поблагодарил обеих и попросил их остаться, чтобы разделить с ним скромное пиршество. Они откликнулись на его просьбу с радостью, так как были добрыми женщинами и сочувствовали милому юноше, о материальных затруднениях которого знали и которому могли предложить существенную поддержку, наряду с ласковыми словами и кое-какими земными благами.
Фрау Тецел, не без некоторого колебания, упомянула о своем знакомом, который по болезни был вынужден оставить место в оркестре второразрядного театра и охотно порекомендует Ната вместо себя, если тот готов согласиться на такую скромную должность. Краснея и перебирая пальцами розы, словно робкая девушка, добрая старая фрейлейн Фогельштейн поинтересовалась, не сможет ли он в свободное время давать уроки английского в школе для девушек, где она преподает рисование, добавив, что жалование маленькое, но выплачивается регулярно.
Благодарный Нат принял оба предложения, найдя, что менее унизительно получать помощь от женщин, чем от друзей его собственного пола. Этой работе, наряду с уроками музыки для начинающих – профессор уже обещал ему найти учеников, – предстояло обеспечить ему скромное существование. Восхищенные успехом своего маленького заговора, дружелюбные соседки оставили его с веселыми словами, теплыми рукопожатиями и лицами, сиявшими чисто женским удовлетворением от сердечного поцелуя, который Нат запечатлел на каждой увядшей щеке, как единственное вознаграждение, какое он мог предложить за всю их ласковую заботливость.
Удивительно насколько светлее стал казаться после этого мир. Надежда подкрепляла силы лучше, чем вино, а хорошие начинания расцветали так же ярко, как маленькое розовое деревце, наполнявшее своим ароматом комнату, в которой Нат пробуждал сладкое эхо добрыми старыми мелодиями, по-прежнему находя своим лучшим утешителем музыку и обещая впредь быть ее более верным служителем.
Глава 14Спектакль в Пламфильде
Для скромного историка семейства Марч так же невозможно обойтись без рассказа о театральных постановках, как для нашей дорогой мисс Йонг[241] без двенадцати или четырнадцати детей в ее интересных повестях. Так что примем это как данность и подбодрим себя, сразу перейдя от последних печальных событий к рождественскому спектаклю в Пламфильде, так как он повлиял на судьбу нескольких из наших персонажей и о нем нельзя не рассказать.
Когда колледж был возведен, мистер Лори пожертвовал из собственных средств деньги на пристройку – очаровательный маленький театр, предназначенный не только для постановок, но и для торжественных собраний, лекций и концертов. На опускающемся занавесе был изображен Аполлон в окружении муз, и, желая сделать комплимент щедрому жертвователю, художник придал греческому богу явное сходство с нашим другом, что все остальные считали великолепной шуткой. Таланты нашлись среди домашних, что позволило обеспечить театр ведущими актерами, постоянной труппой, оркестром и художником-декоратором, и на красивой маленькой сцене давались самые удивительные представления.
В моде в то время были переделки французских пьес – любопытная смесь великолепных туалетов, ложных чувств и сомнительного остроумия, лишенная какой бы то ни было жизненной правды, которая помогла бы искупить недостатки. Но миссис Джо давно хотелось поставить какой-нибудь более значительный спектакль. Легко, конечно, было требовать пьес, полных проникновенных речей и волнующих ситуаций, но очень трудно такие пьесы писать, так что она ограничилась несколькими сценами скромной сельской жизни, в которых соединилось забавное и трогательное. Она создавала роли специально для имевшихся в ее распоряжении актеров и надеялась этой маленькой постановкой доказать, что естественность и простота еще не утратили своего очарования. Ей помогал мистер Лори. Они называли себя «Бомонт и Флетчер»[242] и получали большое удовольствие от совместного творчества, так как знание Бомонтом теории драматического искусства помогало сдерживать слишком бойкое перо Флетчера, и оба льстили себя надеждой, что, в порядке эксперимента, создали цельное и проникновенное произведение.
И вот теперь все было готово. Рождественский день прошел очень оживленно: последние репетиции, приступы паники у робких актеров, поиски забытого реквизита и украшение театрального зала. Еловые лапы и ветки падуба из леса, цветущие растения из оранжереи Парнаса и флаги всех стран сделали его в тот вечер ярким и радостным в честь прибывающих гостей, главной среди которых была мисс Камерон, сдержавшая свое обещание. Оркестранты настраивали инструменты особенно тщательно, рабочие сцены расставляли декорации с непринужденностью и вкусом, суфлер героически занял место в отведенной ему душной будке, актеры одевались, то и дело роняя дрожащими руками булавки, и безуспешно пытались наложить пудру на потные лбы. Бомонт и Флетчер носились повсюду, чувствуя, что на кону их литературная репутация: приглашение на спектакль получили разные дружественные критики, а присутствие репортеров, как комаров, невозможно исключить нигде, будь то рядом со смертным одром великого человека или в дешевом балагане.
– Она приехала? – вот вопрос, который задавали все, кто находился за занавесом, и, когда загримированный Том, игравший в пьесе роль старого хирурга, пробрался, рискуя переломать свои почтенные ноги, между огнями рампы, чтобы выглянуть в щель занавеса, и затем сообщил, что видел великолепную голову мисс Камерон в ряду почетных зрителей, всю труппу охватил трепет, а Джози, ахнув, объявила, что у нее, наверняка, будет в последний момент приступ страха перед публикой – впервые в жизни.
– Я тебя встряхну, если будет, – заявила миссис Джо, которая была в таком ужасно встрепанном состоянии после многообразных трудов этого дня, что могла бы сойти за безумную Мадж Уайлдфайр[243] без всяких лохмотьев и колтуна на голове.
– У тебя будет время, чтобы собраться с духом, пока мы начинаем. Мы, старые актеры, невозмутимы как часы, – отвечал Деми, кивнув в сторону Элис, которая, в роскошном платье и с веером в руке, уже была готова к выходу.