Но эти «часы» шли, пожалуй, быстрее обычного, о чем свидетельствовал румянец, блестящие глаза и явное трепетание сердец под кружевом и бархатом. Джону и Элис предстояло начать вечер веселым маленьким водевилем, в котором они уже не раз с большим успехом играли прежде. Элис была высокой девушкой, темноволосой и темноглазой, с лицом, которому ум, здоровье и счастливое сердце придавали особую красоту. В эту минуту она была особенно хороша: парча, перья и пудра Маркизы замечательно сочетались с ее величественной фигурой; а Деми, со шпагой, в придворном костюме, треугольной шляпе и белом парике, был самым галантным Бароном, какого только можно пожелать увидеть на сцене. Джози играла служанку Маркизы и выглядела в этой роли настоящей французской субреткой – хорошенькая, дерзкая и любопытная. Состав действующих лиц ограничивался этими тремя, и успех пьесы зависел от живости и мастерства, с которым передавалась быстрая смена настроений ссорящихся влюбленных, произносились их остроумные речи и изображались изысканные придворные манеры прошлого века.
Немногие смогли бы узнать серьезного Джона и прилежную Элис в любящем порисоваться джентльмене и кокетливой леди, вызывавших своими капризами смех у зрителей, которые в то же время получали огромное удовольствие от великолепных костюмов и восхищались непринужденностью и грацией молодых актеров. Джози была заметной фигурой в пьесе: она подслушивала у замочных скважин, заглядывала в записки, высовывалась и пряталась в самые неожиданные моменты, расхаживала, задрав нос и сунув руки в карманы передничка, и любопытство пронизывало ее фигурку от бантика на макушке изящного чепчика до красных каблучков маленьких туфелек. Все шло гладко. Капризная Маркиза, после того как вволю помучила преданного Барона, признала себя побежденной в борьбе умов и как раз отдавала ему руку, которую он честно заслужил, когда неожиданный треск заставил обоих вздрогнуть: тяжелая боковая декорация наклонилась вперед, угрожая упасть на Элис. Деми увидел это и, вовремя подскочив, поддержал декорацию, после чего замер, как современный Самсон[244] с раскинутыми в стороны руками и стеной дома на спине. Опасность миновала, и он уже собирался в этой позе произнести заключительный монолог, когда взволнованный молодой рабочий сцены, взлетевший на стремянку с задней стороны декорации, чтобы срочно прибить то, что оторвалось, нагнулся и шепнул: «Я держу!» – и в этот самый момент молоток выскользнул у него из кармана и упал прямо на поднятое вверх лицо Барона, буквально вышибив у того из головы текст роли.
Занавес стремительно опустили, лишив публику возможности увидеть не предусмотренную программой очаровательную сценку, когда Маркиза бросилась к Барону, чтобы остановить кровь, с тревогой восклицая: «О Джон, ты ранен! Обопрись на меня», – что Джон охотно сделал, испытывая небольшое головокружение, однако вполне в состоянии с восторгом отметить и нежное прикосновение рук, хлопотавших вокруг него, и тревогу на лице, оказавшемся так близко к его собственному, поскольку все это говорило о ее чувстве к нему. Ради такого открытия он охотно вынес бы целый дождь молотков и падение колледжа целиком ему на голову.
В следующую минуту на месте происшествия появилась Нэн с коробочкой, которую всегда носила в кармане, и рана была аккуратно заклеена пластырем к тому времени, когда прибыла миссис Джо, трагически вопрошая:
– Из-за раны он не сможет снова выйти на сцену? Если так, моя пьеса погибла!
– С настоящей раной вместо грима я еще больше подхожу для моей роли. Не беспокойтесь, я буду готов появиться перед публикой. – И, подхватив свой парик, Деми удалился, бросив красноречивый, полный благодарности взгляд на Маркизу, которая испортила ради него свои перчатки, но, казалось, ничуть не огорчилась, хотя они были до локтя и очень дорогие.
– Как твои нервы, Флетчер? – спросил мистер Лори в напряженный момент, когда они стояли за кулисами бок о бок, ожидая последнего звонка.
– Почти в таком же порядке, как твои, Бомонт, – отвечала миссис Джо, отчаянными жестами призывая миссис Мег поправить съехавший на ухо чепчик.
– Крепись, соавтор! Я поддержу тебя, что бы ни случилось!
– Я предчувствую успех, так как, хотя это лишь драматургический пустячок, в него вложено немало труда и искренних чувств. Разве Мег не вылитая деревенская женщина, добрая и немолодая?
И Мег действительно выглядела так, когда сидела у яркого огня в фермерской кухне, качая колыбель, напевая старую песню и штопая чулки, словно всю жизнь и не делала ничего другого. Седые волосы, умело изображенные морщины на лбу, простое платье, чепчик, небольшая шаль и клетчатый передник превратили ее в добрую старушку мать, располагавшую к себе с первой же минуты, когда занавес поднялся и она предстала перед зрителями. Пьеса началась с короткого разговора пожилой женщины с самой собой о Сэме, ее сыне, который хочет пойти в армию, о Долли, ее неудовлетворенной маленькой дочери, мечтающей о городских удовольствиях, и о бедной «Элизи», которая неудачно вышла замуж и теперь вернулась домой умирать, поручив своего младенца матери, чтобы порочный отец не забрал его себе. Сцену делало эффектной настоящее кипение подвешенного над огнем чайника, тиканье высоких напольных часов и мелькание пары синих шерстяных пинеток над колыбелью под нежный младенческий лепет. Эти бесформенные маленькие тапочки вызвали первые аплодисменты, и мистер Лори, от радости забыв об изяществе выражений, шепнул своему соавтору:
– Я знал, что на младенца они клюнут!
– Если дорогая крошка не вздумает вопить в самый неподходящий момент, мы спасены. Но это все же риск. Будь готов схватить и унести его, если все ласки Мег не помогут, – отвечала миссис Джо и добавила, схватив мистера Лори за локоть, когда на сцене за окном фермерской кухни появилось осунувшееся лицо:
– Вот и Деми! Надеюсь, никто не узнает его потом, когда он выйдет еще и в роли сына. Никогда тебе не прощу, что ты не согласился сыграть злодея.
– Я не могу режиссировать и играть одновременно. А он отлично загримирован и любит небольшие мелодраматические эффекты.
– Эта сцена должна была идти позже, но мне хотелось с самого начала показать зрителю, что мать – настоящая героиня. Мне надоели умирающие от любви девицы и сбежавшие от мужей жены. Мы докажем, что и со старыми женщинами связано немало романтического. Вот он входит!
На сцену неуклюжей походкой вышел явно опустившийся мужчина, оборванный, небритый, со злым взглядом. Пытаясь принять повелительный вид, он привел в ужас спокойную старую женщину, потребовав отдать его ребенка. Последовала яркая сцена, и миссис Мег удивила даже тех, кто знал ее актерские способности. Она со скромным достоинством встретила мужчину, которого боялась. Затем, когда он грубо стал настаивать на своем, она умоляла дрожащим голосом и с дрожащими руками оставить ей крошку, защитить которого обещала его умирающей матери. Когда же он попытался забрать младенца силой, публику охватил трепет: старая женщина бросилась к колыбели, схватила ребенка и, крепко прижав его к груди, именем Бога бросила злодею вызов: пусть он только попробует вырвать дитя из этого священного убежища! Сцена действительно была сыграна хорошо: негодующая старая женщина, розовый, сонно мигающий ребенок, уцепившийся за ее шею, и обескураженный мужчина, который так и не осмелился осуществить свои дурные намерения, получив отпор от решительной защитницы беспомощной невинности. Бурные аплодисменты убедили взволнованных актеров, что первая сцена имела успех у публики.
Вторая сцена была спокойнее: Джози, изображавшая костлявую деревенскую девчонку, накрывала на стол к ужину в плохом настроении. Она с раздражением плюхала на стол тарелки, пихала чашки и небрежно нарезала большую буханку черного хлеба, рассказывая о своих девичьих огорчениях и надеждах. Сыграно было великолепно. Миссис Джо не сводила глаз с мисс Камерон и видела, как та одобрительно кивнула несколько раз, отмечая естественную интонацию или жест, интересный немой эпизод или выражение юного лица, которое было переменчиво, как апрельская погода. Ее борьба с вилкой для тостов вызывала немалое веселье в зрительном зале, так же, как и презрение к нерафинированному сахару, которым она подслащала себе свои утомительные обязанности, отправляя в рот кусок за куском, а когда она села, как Золушка, у очага, слезливо наблюдая за отблесками пламени, танцующими на стенах скромной комнаты, в зале послышался голос какой-то взволнованной юной зрительницы:
– Бедняжка! Ей бы надо хоть немножко развлечься!
Входит пожилая женщина, и следует красивая сцена, в которой дочь упрашивает и угрожает, целует и плачет, пока не добивается от матери неохотного согласия отпустить ее в город к богатому родственнику, и Долли, как только ее желание удовлетворено, из маленькой грозовой тучи превращается в обворожительно веселую и добрую девочку. Бедная старая женщина едва успокоилась после этого испытания, как входит сын в синей армейской форме и говорит, что вступил в армию и уходит на войну. Это тяжелый удар, но патриотичная мать выносит его мужественно, и только после того, как беспечные молодые люди торопливо уходят, спеша сообщить друзьям хорошие новости, она теряет присутствие духа. Зрелище сельской кухни становится глубоко трогательным: старая мать сидит одна, горюя о своих детях, а затем, обхватив руками седую голову и упав на колени возле колыбели, плачет и молится, и только младенец по-прежнему с ней, чтобы утешать ее любящее и верное сердце.
Всю последнюю часть сцены в зале слышались всхлипывания, а когда занавес опустился, публика была занята тем, что утирала навернувшиеся на глаза слезы, и в первый момент забыла аплодировать. Эти мгновения тишины были более лестными для актрисы, чем любые аплодисменты, и миссис Джо, стерев настоящие слезы с лица сестры и не подозревая о мазке румян на собственном носу, заявила торжественно:
– Мег, ты обеспечила успех моей пьесе! О, почему ты не настоящая актриса, а я не настоящий драматург?