– Отложи сентиментальные излияния, моя дорогая. Лучше помоги мне одеть Джози. Она вся дрожит от возбуждения, мне с ней не справиться, а ведь предстоит ее лучшая сцена, ты же знаешь.
Так оно и было, поскольку тетя написала эту сцену специально для нее, и маленькая Джози была совершенно счастлива в своем великолепном платье со шлейфом, длина которого оправдала ее самые смелые надежды. Гостиная богатого родственника была в праздничном убранстве, и сельская кузина вплыла в нее, оглядываясь на свои метущие пол оборки в таком непритворном восторге, что ни у кого не хватило духу посмеяться над хорошенькой вороной в павлиньих перьях. Она доверительно побеседовала сама с собой перед зеркалом, сообщив о недавно сделанном ею открытии: не все то золото, что блестит. Из ее слов стало ясно, что она столкнулась с искушением, более значительным, чем те, перед которыми ставила ее до сих пор девичья любовь к удовольствиям, роскоши и лести. За ней ухаживает богатый молодой человек, но честным сердцем она отвергает все, чем ее пытаются соблазнить, и, не зная, как разобраться в путанице собственных невинных желаний, горько сожалеет, что нет рядом «мамы», чтобы утешить и дать совет.
Веселый маленький танец, в котором участвовали Дора, Нэн, Бесс и несколько мальчиков, стал хорошим фоном для скромной фигуры старой женщины во вдовьем чепце, полинявшей шали, с большим зонтом и корзинкой. Наивное удивление, с которым она наблюдала за происходящим, щупала, когда никто не смотрел, дорогие занавеси и разглаживала свои старые перчатки, было изображено очень убедительно, но непритворный испуг Джози при виде матери и ее крик «Мама!» оказались такими естественными, что едва ли требовалось еще и споткнуться о собственный шлейф, бросившись в объятия, которые представлялись теперь самым надежным убежищем.
Появился богатый поклонник, и зрительный зал встречал раскатами смеха прямые вопросы и уничтожающие ответы пожилой женщины на протяжении всей беседы, которая показала девушке, как мелки его чувства и как близка она была к тому, чтобы, подобно бедной «Элизи», погубить свою жизнь. Она искренне говорит об этом молодому человеку, а затем, оставшись с матерью наедине, переводит взгляд со своего яркого наряда на потрепанное платье, загрубевшие от работы руки и ласковое лицо старой женщины, и в раскаянии, всхлипывая и целуя ее, восклицает: «Забери меня домой, мама, только с тобой я в безопасности. Я так устала от городской жизни!»
– Этот спектакль принесет тебе пользу, Мерайя; надеюсь, ты не забудешь его, – заметила какая-то леди в рядах публики, обращаясь к своей дочери, когда занавес опустился; и девушка ответила, расстилая на коленях кружевной носовой платочек, чтобы его просушить:
– Даже не знаю, почему это так берет за душу, но берет.
В следующей сцене с блеском выступили Том и Нэн. Местом действия была палата армейского госпиталя, и пожилой хирург с молодой медсестрой ходили от койки к койке, щупая пульс, назначая лечение и выслушивая жалобы раненых с энтузиазмом и серьезностью, вызвавшими приступ смеха у публики. Элемент трагедии, всегда идущей рука об руку с комедией в таких местах и в такое время, был внесен врачом, который, пока они бинтовали руку одного из солдат, рассказал медсестре о старой женщине, бродящей по госпиталю в поисках сына. Много дней и ночей она искала его на полях прошедших сражений и в полевых лазаретах, становясь свидетельницей настолько ужасных сцен, что их не вынесло бы большинство женщин. «Она скоро будет в этой палате, и я боюсь ее прихода. Похоже, тот несчастный мальчик, который только что умер, – ее сын. Я думаю, мне легче было бы стоять под огнем вражеской артиллерии, чем перед одной из этих самоотверженных женщин с их надеждой, мужеством и великим горем», – говорит хирург. «Ах, у меня сердце разрывается, когда я смотрю на этих бедных матерей!» – добавляет медсестра, вытирая глаза уголком своего большого передника, и в эту минуту в палату входит миссис Мег.
Те же платье, корзинка, зонтик, деревенская речь и простые манеры, но ужасные испытания превратили спокойную старую женщину в изможденное существо с запыленными ногами, дрожащими руками и блуждающими, горящими глазами. Страдание, горестная решимость и отчаяние, написанные на ее лице, придали невзрачной фигуре трагические достоинство и силу, тронувшие все сердца. В нескольких отрывистых фразах была рассказана вся история ее тщетных поисков, и затем печальный обход продолжился. Зрители затаили дыхание, когда вслед за медсестрой она шла от постели к постели, у каждой из которых на ее лице появлялись и сменяли друг друга надежда, страх и горькое разочарование. На узкой койке лежала длинная фигура, покрытая простыней, и здесь пожилая женщина задержалась, положив одну руку на сердце, а другой прикрыв глаза, словно собирала все свое мужество, чтобы взглянуть на безымянного мертвеца. Затем она откинула конец простыни и с долгим прерывистым вздохом облегчения сказала мягко: «Не мой сын, слава богу! Но сын другой матери», – и, склонившись, нежно поцеловала холодный лоб.
В зале кто-то громко всхлипнул, а мисс Камерон смахнула слезу с глаз, стараясь не упустить ни одного взгляда, ни одного жеста, с которыми бедная женщина, изнуренная долгим напряжением, продолжала свой путь вдоль длинного ряда госпитальных коек. Но ее поиски завершились счастливо, когда, словно пробужденный ее голосом от горячечного сна, исхудавший мужчина с безумным взглядом сел на постели и, протянув к ней руки, воскликнул так, что голос его отозвался эхом во всех концах зала: «Мама, мама! Я знал, ты придешь ко мне!»
И она подошла к нему с возгласом любви и радости, от которого затрепетало сердце каждого слушателя, и схватила в объятия со слезами, молитвами и благословениями, на какие способна только верная любящая старая мать.
Последняя сцена, радостная и светлая, являла собой полную противоположность предыдущей. В кухне деревенского дома царило рождественское оживление: раненый герой, с черной повязкой и лежащими на виду костылями, сидел у огня в старом кресле, знакомое поскрипывание которого услаждало его слух; улыбающаяся Долли суетилась вокруг, украшая комод, скамью, высокую печь и старомодную колыбель ветками омелы и падуба; их мать отдыхала возле сына с дорогим младенцем на коленях. Освеженный сном и питанием, этот юный актер покорил публику своими радостными прыжками, несвязными репликами и упорными, но тщетными попытками добраться до огней рампы – этих сверкающих игрушек, которые он очень одобрительно рассматривал сквозь пушистые ресницы. Было приятно наблюдать, как миссис Мег гладит его по спинке, обнимает пухлые ножки; а когда она наградила его кусочком сахара, к которому он долго стремился, малютка прильнул к ней с жаром благодарности, обеспечившим ему персонально настоящую овацию.
Пение за окнами нарушило тихий отдых счастливой семьи, и после рождественского гимна, исполненного в лунном свете на заснеженном дворе, в дом ввалилась шумная толпа соседей с подарками и поздравлениями. Множество интересных маленьких эпизодов сделали эту сцену особенно выразительной: возлюбленная Сэма хлопотала вокруг него с нежностью, которой Маркиза не выказала Барону, а Долли прелестно выглядела под веткой омелы со своим деревенским обожателем, очень походившим на Хэма Пегготи[245] в высоких ботинках из воловьей кожи, грубом жакете, парике и с темной бородой, так что никто не узнал бы Теда, если бы не длинные ноги, зрительно укоротить которые не могли никакие высокие ботинки. Все завершилось скромным угощением, принесенным гостями. И когда все расположились за столом, на котором стояли пончики, сыр, тыквенный пирог и другие деликатесы, Сэм поднялся на своих костылях, чтобы предложить первый тост. Подняв кружку сидра и отдав честь, он сказал прерывающимся от волнения голосом: «За маму, да благословит ее Господь!» Все поднимаются и пьют стоя. Долли обнимает старую женщину за шею, и та прячет слезы счастья на груди дочери. Неутомимый малютка в восторге стучит по столу ложкой и что-то лепечет, пока опускается занавес.
Через минуту занавес подняли снова, чтобы все взглянули еще раз на актеров, обступивших центральную фигуру спектакля, которую публика закидала букетами – к великому восторгу малыша; он ликовал, пока большой розовый бутон не стукнул его по носу и не вызвал вой, которого так боялись и который, к счастью, только усилил общее веселье.
– Для начала сойдет, – сказал Бомонт со вздохом облегчения, когда занавес опустился в последний раз, и актеры разошлись, чтобы переодеться для завершающей пьесы.
– Если считать это экспериментом, он удался. Теперь мы сможем заложить основы великой американской драматургии! – отвечала миссис Джо. Она была довольна и полна новых замыслов, хотя – как мы должны добавить – в следующем году ей так и не удалось реализовать их, по причине весьма драматических событий в ее собственной семье.
«Мраморные статуи профессора Оулздарка» завершали представление и, как нечто совершенно новое, позабавили чрезвычайно снисходительную публику. Пантеон[246] греческих богов и богинь в полном составе присутствовал на Парнасе, и, благодаря умению миссис Эми красиво драпировать ткани и подбирать позы, белые парики и хитоны из хлопка и фланели были изящны и соответствовали классическим образцам, хотя различные современные добавления несколько портили впечатление – зато они помогали понять «соль» ученых пояснений профессора.
Профессором Оулздарком был мистер Лори, в черной шапочке и мантии. После высокопарного вступления он приступил к демонстрации своих мраморных статуй. Первой из них стала величественная Афина, но, приглядевшись к ней внимательно, нельзя было не рассмеяться, так как надпись «За права женщин» украшала ее щит, с клюва восседающей на ее копье совы спускался свиток с девизом «Голосуй рано и часто», а ее шлем украшали крошечный пестик и ступка. Профессор обратил внимание публики на суровые очертания ее рта, колючие глаза и внушающее благоговение высокое чело – свидетельство могучего ума этой женщины древности. Было сделано и несколько ядовитых замечаний по поводу явных признаков вырождения среди ее современных сестер, которые не сумели исполнить свой долг.