Великий Бергман редко хвалил своих учеников, так что эти его слова наполнили душу Ната гордостью и радостью, и он трудился еще прилежнее, чем прежде, чтобы исполнить пророчество учителя. Он думал, что большего счастья, чем поездка в Англию, быть не может, но обрадовался еще больше, когда в начале июня в Лейпциг ненадолго заехали Франц и Эмиль и привезли всевозможные радостные известия, добрые пожелания и подарки для одинокого юноши, который, снова увидев старых товарищей, был готов броситься им на шею и заплакать, словно девочка. Как рад он был, что его нашли в маленькой комнатке, занятого работой, а не прожигающего жизнь на взятые в долг деньги! С какой гордостью рассказал он им о своих планах и заверил, что у него нет долгов, а потом слушал, как они хвалили его за успехи в музыке, с уважением отзывались о его экономности и упорстве, с которым он вел новую, добродетельную жизнь! Какое облегчение испытал он, когда, узнав о его проступках, они только посмеялись и признались, что в их жизни было нечто подобное и они тоже стали умнее благодаря приобретенному опыту! В конце июня он собирался приехать в Гамбург на свадьбу Франца, а позднее присоединиться к оркестру в Лондоне. Франц настоял на том, чтобы заказать для него новый костюм, и он не смог отказаться, так как ему предстояло быть шафером. А получив примерно в это же время чек из дома, он почувствовал себя настоящим миллионером – и к тому же счастливым миллионером, поскольку чек сопровождался добрыми письмами, в которых все радовались его успеху, и он уже не сомневался, что честно заработал эти деньги и ждал веселого праздника с нетерпением мальчишки.
Тем временем Дэн тоже считал дни и недели до августа, когда ему предстояло освободиться. Его не ждали ни свадебные колокола, ни праздничная музыка, ни приветствия друзей; не было у него и никаких радужных перспектив; не предстояло ему и счастливое возвращение домой. Однако его успехи были гораздо больше, чем успехи Ната, хотя только Бог и один добрый человек видели это. Он с огромным трудом победил в ужасной битве, но было ясно, что даже если внутренние и внешние враги продолжат атаковать его на жизненном пути, впредь ему будет легче, ведь он уже нашел маленький путеводитель, который нес на груди Христиан, а Любовь, Раскаяние и Молитва, три дорогие сестры, дали ему надежные доспехи. Он еще не научился носить эти доспехи и жаловался на их тяжесть, однако уже начинал ценить их, благодаря верному другу, который поддерживал его на протяжении всего этого мучительного года.
Скоро ему предстояло снова стать свободным, пусть усталым и раненым в битве, но среди других людей, под благословенным ярким солнцем, на благословенном свежем воздухе. Когда Дэн думал об этом, ему казалось, что он не в силах ждать; он должен вырваться из этой тесной камеры и улететь, как майские мухи[251], которые – когда-то он наблюдал за ними у ручья – покидают свои каменные гробы, чтобы влезть на папоротники и взмыть в небо. Каждую ночь он убаюкивал себя тем, что строил планы: как и когда он исполнит свое обещание и встретится с Мэри Мейсон, как направится прямо к своим старым друзьям, индейцам, и в прериях скроет свой позор и залечит раны. Труд ради спасения многих искупит грех убийства одного, думал он, а свободная жизнь на природе оградит от искушений, осаждавших его в больших городах.
– Со временем, когда все у меня наладится и я сделаю что-нибудь такое, о чем мне не будет стыдно рассказать, я поеду домой, – сказал он себе, чувствуя, как быстро забилось при этих словах его мятежное сердце, которое так горячо желало оказаться в Пламфильде, что смирить его Дэну было не легче, чем самую упрямую из диких лошадей, которых он объезжал в прериях. – Но сначала я должен прийти в себя. Они увидят и почувствуют отпечаток, наложенный на меня тюрьмой, если я поеду к ним сейчас, а я не смог бы взглянуть им в глаза и скрыть правду. Я не могу потерять любовь Теда, доверие мамы Баэр, уважение девушек – ведь они действительно уважали меня, за силу, во всяком случае, но теперь им было бы противно ко мне притронуться. – И бедный Дэн с содроганием взглянул на свою смуглую руку, которую невольно сжал в кулак, когда вспомнил, что сделала она с тех пор, как в ней доверчиво лежала одна маленькая белая ручка. – Я еще заставлю их гордиться мной. Никто никогда не узнает, как я провел этот ужасный год. Я могу смыть свой позор, и видит Бог, я его смою! – И сжатая в кулак рука поднялась, словно он приносил торжественную клятву, что наверстает потерянный год, если только решимость и раскаяние способны творить чудеса.
Глава 16На теннисном корте
Занятия спортом всегда поощрялись в Пламфильде, и на реке, на волнах которой раньше колыхалась старая плоскодонка, полная маленьких мальчиков, или раздавался визг маленьких девочек, пытающихся дотянуться до кувшинок, теперь было полно самых разных лодок, от изящных яликов до нарядных прогулочных шлюпок с разноцветными подушками, тентами и развевающимися на ветру вымпелами. Все занимались греблей, и девушки, наряду с юношами, устраивали свои гребные гонки и развивали мускулы по самым что ни на есть научным методикам. Большой ровный луг возле старой ивы был теперь игровой площадкой колледжа, и там бушевали бейсбольные сражения, чередуясь с футбольными матчами, соревнованиями по прыжкам и прочими спортивными состязаниями, обеспечивавшими слишком честолюбивым участникам вывихи пальцев, переломы ребер и растяжения связок. Более спокойные развлечения девиц проходили на безопасном расстоянии от этого «марсового поля»: стук крокетных молотков раздавался под вязами, окружавшими игровую площадку, ракетки энергично взлетали и опускались на нескольких теннисных кортах, а на воротцах разной высоты, расставленных поблизости, было очень удобно практиковаться в изящных прыжках. Таким прыжком каждая девушка рассчитывала однажды спасти себе жизнь, когда бешеный бык – о нем всегда помнили, но никогда его не видели – будет с ревом мчаться за ней по пятам.
Одна из теннисных площадок носила название «Корт Джози»[252], и там эта маленькая леди правила почти как королева. Она любила теннис и была полна решимости всесторонне развиваться до высшей степени совершенства, а потому каждую свободную минуту проводила, азартно сражаясь с какой-нибудь очередной жертвой. В один погожий субботний день она играла с Бесс и победила ее, так как Принцесса, хоть и более грациозная, была менее энергичной, чем ее кузина, и развивала свои таланты не столь бурными темпами.
– Ох, ну вот! Ты устала, а мальчики все до одного играют в этот дурацкий бейсбол. Что же мне делать? – вздохнула Джози, сдвинув на затылок большую красную шляпу и окидывая все вокруг печальным взглядом в поисках новых миров, которые могла бы завоевать.
– Я еще поиграю, вот только немного отдышусь. Но это скучное занятие для меня, ведь я никогда не выигрываю, – отвечала Бесс, обмахиваясь большим листом, словно веером.
Джози уже собиралась присесть рядом с ней на скамью и подождать, когда быстрым взглядом заметила вдалеке две мужские фигуры в белых костюмах. Ноги в синих гетрах, казалось, несли их к полю бейсбольной битвы, но они так и не приняли участия в ней: Джози с радостным возгласом помчалась наперерез, решив забрать себе это ниспосланное небесами пополнение. Оба приостановились, когда она подлетела к ним, и оба сняли шляпы, но о какая разница была в их приветствии! Полный молодой человек снял шляпу лениво и тут же снова надел, словно радуясь, что долг исполнен; другой, более стройный, с темно-красным галстуком, поднял свою изысканным жестом и держал в воздухе, тем самым позволяя раскрасневшейся и запыхавшейся девице видеть аккуратный пробор в его иссиня-черных волосах и один маленький завиток на лбу. Долли гордился своим поклоном и практиковал его перед зеркалом, но не удостаивал им всех подряд, считая этот жест произведением искусства, достойным только самых прекрасных и самых привилегированных из его обожательниц – он был красивым молодым человеком и воображал себя Адонисом[253].
Разгоряченная Джози явно не оценила оказанной ей чести. Она лишь кивнула в ответ и тут же принялась умолять обоих «поиграть лучше в теннис, чем бегать по жаре и пачкаться с мальчишками». Два слова – «жара» и «пачкаться» – помогли ей одержать победу, так как Стаффи уже было неприятно жарко, а Долли хотел, чтобы его новый костюм, который очень ему шел, как можно дольше оставался безупречно чистым.
– Рад сделать одолжение, – отвечал вежливый кавалер с новым поклоном.
– Вы поиграйте, а я отдохну, – добавил его полный спутник, которому очень хотелось присесть и спокойно побеседовать с Принцессой в прохладной тени.
– Да, ты можешь пойти и утешить Бесс. Я разбила ее наголову, и теперь ее нужно развеселить. У тебя, Джордж, наверняка, есть что-нибудь вкусненькое в кармане. Поделись с ней, а Дольфес сможет взять ее ракетку. Ну, полетели, – и толкая перед собой свою добычу, Джози с торжеством вернулась к корту.
Тяжело опустившись на скамью, которая заскрипела под его весом, Стаффи – как мы продолжим называть его, хотя никто больше не осмеливался теперь произносить старое прозвище – быстро извлек из кармана коробку конфет, без которой никогда не путешествовал, и любезно угощал Бесс засахаренными фиалками и другими деликатесами, пока Долли трудился изо всех сил на корте, чтобы не уступить своей весьма искусной противнице. И он победил бы ее, если бы грязное пятно на колене новых белых шортов, полученное в результате случайного падения, не расстроило его, сделав невнимательным. Окрыленная победой, Джози позволила ему отдохнуть и с иронией «утешила» в несчастье, которое явно угнетало его.
– Не будь ты суетливой старухой! Отчистится… Ты, наверное, был кошкой в прежней жизни – так волнуешься из-за грязного пятна! Или портным… и жил ради одежды!
– Ну, не бей лежачего, – отвечал Долли с травяного газона, на котором он и Стаффи прилегли, чтобы освободить скамью для обеих девушек. Один носовой платок он расстелил под собой, на другой опирался локтем, а глаза его были с грустью устремлены на зеленовато-коричневое пятно, которое приводило его в отчаяние. – Я люблю ходить чистым. На мой взгляд, невежливо разгуливать в старых ботинках и застиранных рубашках в присутствии дам. Наши гарвардские ребята – джентльмены и одеваются соответственно, – добавил он