– Так их не интересуют драки и все такое. Они любят только про шахты, про героев и прочее в том же духе. И я тоже про это люблю и ужасно горжусь тобой, но вижу по твоим глазам, что было что-то еще до этого, так что я твердо решил выяснить, кто такие Блэр и Мейсон и кто кого ударил, а кто убежал, ну и все остальное.
– Что! – воскликнул Дэн таким тоном, что Тед подпрыгнул.
– Ну, ты, бывало, бормотал про них во сне, и дядя Лори все удивлялся. Да и я тоже. Ну да ладно… если не можешь или не хочешь вспомнить…
– Что еще я говорил? Странно, какую чушь несет человек, когда впадет в беспамятство.
– Это все, что я слышал, но мне твои слова показались интересными. Я упомянул о них просто так… Подумал, может, это немного освежит твою память, – сказал Тедди вежливо, взглянув на помрачневшее лицо Дэна.
Услышав такой ответ, Дэн перестал хмуриться и, посмотрев на мальчика, вертевшегося от нетерпения на стуле, решил развлечь его игрой в «недоразумения»[306], чтобы, частично открыв правду, умерить его любопытство и тем прекратить неприятные для себя расспросы.
– Дай подумать… Блэр – это паренек, с которым я познакомился в поезде, а Мейсон – бедный малый, который был в… ну, в чем-то вроде госпиталя, где я случайно оказался. Блэр сбежал к своим братьям, и я думаю, можно сказать, что Мейсон получил удар, так как он там и умер. Ты удовлетворен?
– Нет. Почему Блэр убежал? И кто ударил того, другого? Я уверен там где-то была драка, разве нет?
– Была!
– Мне кажется я знаю из-за чего.
– Неужели? Давай выслушаем твою догадку. Должно быть, будет забавно, – сказал Дэн, изображая непринужденность, которой не испытывал.
Обрадованный тем, что ему позволили высказаться, Тед тут же изложил давно лелеемую мальчишескую разгадку той тайны, которая, как он чувствовал, присутствовала в недосказанных словах Дэна.
– Тебе не обязательно говорить «да», если я угадал, а ты поклялся хранить молчание. Я все узнаю по твоему лицу и никогда никому не расскажу. Теперь слушай, разве я не прав? Там на Западе случаются всякие безумные истории, и я уверен, что ты попал в одну из них. Я не говорю про ограбление почтовых поездов или Ку-клукс-клан[307] и все такое, но иногда, если надо защитить поселенцев, повесить какого-нибудь негодяя, а то и подстрелить нескольких, человеку приходится сделать что-нибудь этакое… в порядке самозащиты. Ага! Вижу, что угадал! Можешь ничего не говорить. Я все понял! Как у тебя вспыхнули глаза! И кулачище ты сразу сжал. – Тед, довольный, запрыгал на стуле.
– Продолжай, шустрый мальчишка, и не теряй след, – сказал Дэн, испытывая странное чувство удовлетворения и горячо желая, но не смея подтвердить те из догадок Теда, что были справедливы. Он мог бы, пожалуй, признаться в преступлении, но не в последовавшем наказании, ощущение позорности которого было по-прежнему сильно в его душе.
– Я знал, что доберусь до истины! Меня нельзя долго держать в неведении, – начал Тед с таким гордым видом, что Дэн не мог удержаться от смешка. – Ведь и тебе, Дэн, теперь легче? Тяжесть с души упала, да? Только доверься мне; тебе ничего не грозит, если только ты не поклялся молчать.
– Я поклялся.
– О… ну, тогда не говори, – и лицо Теда омрачилось, но в следующее мгновения он снова воспрянул духом и сказал с видом человека, повидавшего мир: – Ладно… Я понимаю… честь обязывает… молчание до смерти… и все такое. Рад, что ты постоял за твоего приятеля в госпитале. Сколько ты убил?
– Только одного.
– Негодяй, разумеется?
– Страшный мерзавец.
– Ну, не смотри так мрачно; я никаких возражений не имею. Сам был бы не прочь пальнуть в какого-нибудь из этих кровожадных мерзавцев. Потом, я думаю, пришлось прятаться и сидеть тихо?
– Довольно тихо и довольно долго.
– Удрал в конце концов и поехал к своим шахтам, и там совершил ужасно смелый поступок. Вот это, спору нет, интересная и стоящая жизнь! Я рад, что все теперь знаю, но болтать не буду.
– Смотри, помалкивай… Послушай, Тед… А если бы ты убил человека, это тревожило бы тебя… плохого человека, я хочу сказать?
Паренек открыл рот, чтобы воскликнуть: «Ни капли!», – но не произнес этих слов, как будто что-то в выражении лица Дэна заставило его внезапно изменить мнение.
– Ну, если бы это был мой долг, скажем, на войне или в порядке самозащиты, то я думаю, что нет. Но если бы я пальнул в него просто в гневе, то думаю, очень сожалел бы потом об этом. Пожалуй, я не удивился бы, если бы он начал мерещиться мне повсюду… и угрызения совести, наверное, стали бы меня мучить, как Арама[308] и других убийц… Ты не сердишься, нет? В твоем случае это ведь была честная схватка, да?
– Да, я был прав, но все равно жалею, что не остался в стороне. Женщины этого не понимают, они с ужасом смотрят на такие вещи. Поэтому потом так трудно; впрочем, это не так уж важно.
– Просто ничего им не рассказывай, вот они и не будут беспокоиться, – сказал Тед, кивнув с видом человека, знающего, как обходиться с противоположным полом.
– Не собираюсь никому ничего рассказывать. Да и ты, смотри, держи свои догадки про себя. Некоторые из них очень далеки от истины… Теперь можешь почитать вслух, если хочешь. – На этом разговор закончился, но Теду он доставил большое удовлетворение. С того времени он уже не заговаривал о тайне Дэна и лишь глубокомысленно таращил глаза, словно старая сова.
Последовали несколько недель затишья, во время которых Дэн скучал и досадовал на задержку, а когда наконец пришло известие, что необходимые ему документы готовы, почувствовал, что очень хочет поскорее уехать, за работой забыть о безнадежной любви и жить для других, раз не может жить для себя.
Так что в одно ветреное мартовское утро наш Синтрам уехал с лошадью и собакой, чтобы снова встретиться лицом к лицу с врагами, которые одолели бы его, если бы не помощь Небес и человеческая жалость.
– Ах! Кажется, что жизнь состоит из одних расставаний, и чем мы старше, тем труднее их переживать, – вздохнула миссис Джо неделю спустя, когда сидела вечером в гостиной Парнаса, где вся семья приветствовала возвратившихся из Вашингтона путешественников.
– Не только из расставаний, но также из встреч, дорогая. Вот мы уже здесь, и Нат на пути домой. Ищи светлую изнанку у каждой тучки, как говаривала мама, – отвечала миссис Эми, радуясь, что снова дома и не застала никаких волков, рыщущих возле ее овечьего стада.
– Я так беспокоюсь в последнее время, что не могу не брюзжать. Я все спрашиваю себя, какие чувства испытал Дэн, когда услышал, что не сможет проститься с тобой и Лори? Ты поступила благоразумно, но какую радость доставила бы ему возможность взглянуть еще раз на дорогие лица, прежде чем отправиться в прерии, – сказала миссис Джо с сожалением.
– Так, как вышло, гораздо лучше. Мы оставили записки и все, что, на наш взгляд, могло ему понадобиться, и ускользнули, прежде чем он пришел попрощаться. Бесс, кажется, в самом деле, испытывает облегчение, а уж о себе я не говорю, – и морщинка тревоги исчезла с высокого белого лба миссис Эми, когда она улыбнулась дочери, которая стояла чуть поодаль и весело смеялась, беседуя со своими кузинами.
Миссис Джо покачала головой, словно ей казалось, что найти светлую изнанку у этой темной тучи довольно трудно, но у нее не было времени, чтобы снова начать «брюзжать»: именно в этот момент в гостиную вошел мистер Лори, чем-то очень довольный.
– Новая живая картина для вас. Обернитесь к двери, мои дорогие, и скажите мне, нравится ли вам она. Я назвал ее «Всего лишь скрипач», по названию романа Андерсена[309]. А как бы назвали ее вы?
С этими словами он распахнул широкие двери, и за ними они увидели молодого человека с широкой улыбкой на лице и скрипкой в руке. Не было сомнений в том, как назвать эту картину, и с криком «Нат! Нат!» все в волнении вскочили. Но Дейзи подбежала к нему первой и, казалось, совершенно потеряла по пути свое обычное спокойствие: она прильнула к нему, рыдая от неожиданного удивления и радости, слишком сильных для нее, чтобы можно было выразить их спокойно. Все было решено в ту самую минуту этими слезами и нежными объятиями, так как, хотя миссис Мег поспешно одернула дочь, сделано это было лишь для того, чтобы занять ее место. Деми тем временем с братской теплотой тряс руку Ната, а Джози приплясывала вокруг них, как макбетовские три ведьмы в одном лице, напевая самым трагическим тоном:
– Чирикалкой ты был; вторая скрипка ты теперь; первой скрипкой ты будешь![310] Будь здрав, будь здрав!
Это вызвало общий смех и сразу сделало обстановку веселой и по-домашнему непринужденной. За этим последовал град вопросов и ответы на них. И пока мальчики восхищались белокурой бородкой Ната и костюмом иностранного покроя, а девочки прекрасным цветом его лица (он был свеж и румян благодаря хорошей английской говядине, пиву и попутным морским ветрам, что так быстро пригнали его корабль домой), старшие радовались его надеждам на будущее. Конечно же, все хотели послушать его игру на скрипке, и он охотно показал им свое искусство, удивив самых критично настроенных своими достижениями в музыке даже больше, чем энергией и самообладанием, которые сделали застенчивого Ната новым человеком. А когда наконец скрипка – этот самый человечный из всех музыкальных инструментов – пропела им прелестнейшие песни без слов, он сказал, глядя на всех своих старых друзей с довольным и счастливым выражением, которое мистер Баэр называл «прочувствованным»:
– Теперь позвольте мне сыграть еще одну песню. Вы все помните ее, хотя никогда не полюбите так, как люблю я, – и, стоя в позе, которую обессмертил Оле Булль, он заиграл простую уличную мелодию. Это была та самая песня, которую он исполнил для них в тот вечер, когда впервые в жизни появился в Пламфильде. Они помнили ее и подхватили жалобный припев, точно выражавший его собственные чувства: