– Я вон из кожи лез, но все оказалось напрасно!
– Вы имеете в виду, что хорошо колледж окончили? Так этим вы не более как сделали то, что должны были сделать ради вашего дедушки. Стыдно было бы провалиться, затратив столько времени и денег на учебу, когда все на свете знали, что вы можете прекрасно успевать.
– Но ведь я и правда провалился, раз Джо меня не смогла полюбить, – начал было Лори, в отчаянии опуская голову на руку.
– Нет, это не так, и вы сами в конце концов так скажете, потому что это пошло вам на пользу и доказывает, что вы смогли бы что-то сделать, если бы постарались. Если бы только вы теперь поставили перед собою какую-то другую задачу, вы снова стали бы таким, как прежде, – крепким, сердечным, веселым и забыли бы о своей беде.
– Это невозможно.
– Попробуйте, и увидите. И незачем пожимать плечами, думая, мол, много она понимает в таких делах! А я и не претендую на мудрое понимание, просто я наблюдаю и вижу гораздо больше, чем вы могли бы себе представить. Потому что меня интересует опыт других людей, их состоятельность или несостоятельность, и, хотя объяснить этого я не могу, я все запоминаю и использую это для собственного блага. Любите Джо хоть до скончания ваших дней, если вам угодно, но не допускайте, чтобы ваша любовь вас испортила, ведь это жестоко – выкинуть столько прекрасных даров из-за того, что вам недоступен тот, который вам так нужен. Впрочем, я не собираюсь больше читать вам нотации, потому что знаю – теперь вы проснетесь и снова будете мужчиной, несмотря на то что эта девица оказалась столь жестокосердна.
Несколько минут оба они молчали. Лори сидел, поворачивая у себя на пальце маленькое колечко, а Эми добавляла последние штрихи к быстро сделанному рисунку, над которым трудилась во время разговора. Вскоре она положила листок на колено Лори и спросила:
– Как вам это? Нравится?
Лори взглянул и… улыбнулся – никак не мог удержаться: набросок был выполнен прекрасно – лениво распростертая на траве фигура с вяло-равнодушным лицом и полузакрытыми глазами, одна рука держит сигару, из которой вьется дымок, веночком обвивающий голову сонного мечтателя.
– Как хорошо вы рисуете! – сказал он с искренним удивлением, радуясь ее умению, и добавил с усмешкой: – Да, это я.
– Вы – как есть. А это – вы, как были.
И Эми положила рядом с первым другой рисунок, вовсе не так хорошо сделанный, но полный жизни и одухотворенности, что компенсировало многие его недостатки, и он так живо напоминал о прошедшем, что при взгляде на него лицо молодого человека вдруг совершенно изменилось. Это был всего лишь черновой набросок – Лори, укрощающий коня. Шляпа и пальто, каждая черточка активно действующей фигуры, решительное лицо и властный вид – все выражало энергию и было исполнено смысла. Прекрасное животное, только что приведенное к покорности, стояло, изогнув шею под туго натянутой уздой, одним копытом нетерпеливо ударяя о землю, и, навострив уши, точно прислушивалось к голосу того, кто только что его усмирил. В спутанной гриве, во взъерошенных ветром волосах наездника, в его напряженно прямой фигуре чувствовалось внезапно остановленное движение, сила, отвага и юношеское жизнелюбие. Все это резко контрастировало с ленивой грацией этюда «Dolce far niente».
Он ничего не сказал, однако в то время, как взгляд Лори переходил с одного рисунка на другой, Эми увидела, как лицо его вспыхнуло и он плотно сжал губы, будто прочел и воспринял преподанный ему новый небольшой урок. Это ее удовлетворило, и, не ожидая, чтобы он заговорил, она с обычной своей живостью сказала:
– А вы помните тот день, когда вы изображали Рейри[234] с Паком, а мы все были зрителями? Мег и Бет пугались, Джо аплодировала, а я сидела на заборе и вас рисовала. Я на днях отыскала тот набросок у себя в портфеле, немножко его подправила и сохранила, чтобы вам показать.
– Премного обязан. Вы сильно преуспели с тех пор, я вас поздравляю. Могу ли я осмелиться в этом «земном раю для медового месяца» высказать предположение, что в пять часов в вашем отеле время обеда?
Произнося это, Лори поднялся на ноги, улыбаясь, с поклоном возвратил ей этюды и взглянул на часы, будто желая напомнить Эми, что даже лекции о нравственности должны иметь конец. Он пытался возобновить свой прежний легкий, безучастный стиль, но теперь это стало явно напускным, ибо пробуждение оказалось гораздо более действенным, чем самому Лори хотелось бы признать. Эми тотчас ощутила холодок в его манере обращаться с нею и сказала себе: «Ну вот, я его обидела. Что ж, это только ему на пользу. Я рада, а если он меня возненавидит, мне будет жаль, но все это правда, и я не могу взять назад ни единого слова».
Они смеялись и болтали всю дорогу домой, и маленький Батист сзади, наверху, подумал, что месье и мадмуазель пребывают в замечательном настроении. Однако оба они чувствовали себя неловко. Дружеская близость была поколеблена, солнечное сияние омрачила тень, и, несмотря на видимую веселость, в душе у каждого из них поселилась тайная тревога.
– Мы увидим вас сегодня вечером, mon frere?[235] – спросила Эми, когда они расставались у дверей ее тетушки.
– К сожалению, я буду занят. Au revoir, mademoiselle[236]. – И Лори склонился, как бы желая – в чужестранной манере – поцеловать ее руку, что шло ему гораздо больше, чем многим другим мужчинам.
Что-то в его лице побудило Эми поспешно и горячо произнести:
– Нет, Лори, прошу вас, будьте самим собой со мною! Расстанемся по-старому, как в былые добрые дни. Я бы предпочла одно крепкое и сердечное английское рукопожатие всем сентиментальным французским приветствиям.
– До свиданья, дорогая. – И с этими словами, сказанными тем тоном, который ей так нравился, Лори ушел, сердечно, чуть не до боли, пожав ей руку.
На следующее утро, вместо обычного визита, Эми получила записку, которая вызвала у нее сначала улыбку, а потом вздох:
«Мой дорогой Ментор, прошу Вас передать мои прощальные приветствия Вашей тетушке и возрадоваться в душе, ибо Ленивый Лоренс отбыл к своему дедуле, как самый послушный из всех на свете внуков. Приятной Вам зимы, и пусть боги даруют Вам полный счастья медовый месяц в Вальрозе! Я думаю, Фред весьма много выиграет, получив такого „пробудителя“. Передайте ему это вместе с моими поздравлениями. Ваш благодарный Телемах»[237].
– Какой послушный мальчик! Я так рада, что он уехал, – сказала Эми с одобрительной улыбкой. В следующий миг физиономия ее вытянулась, так как, обведя взглядом пустую гостиную, она добавила с невольным вздохом: – Да, я рада, но как же я буду без него скучать!
Глава семнадцатая. Долина смертной тени[238]
Когда первая горечь осознания ослабела, семья приняла беду как неизбежность, и все старались переносить происходящее без уныния, помогая друг другу с той особой любовью, которая является в тяжкие времена, чтобы еще нежнее связать семью воедино. Они отгоняли личное горе, и каждый старался внести свою лепту, стремясь сделать последний год Бет счастливым.
Ей выделили самую приятную комнату в доме, и там было собрано все то, что она больше всего любила, – цветы, картины, ее рояль, маленький рабочий столик и ее любимые кошечки. Туда же отыскали путь любимые книги отца и маменькино глубокое кресло, конторка Джо, лучшие этюды Эми, а Мег каждый день приводила к ней своих малышей, устраивая им «паломничество любви» ради «тетечки Бет, чтобы для нее ярче сияло солнышко». Джон молча отложил некую сумму, желая получить возможность постоянно доставлять больной фрукты, какие она любила или очень хотела. Старая Ханна без устали изобретала для нее изысканные блюда, стараясь улестить ее капризный аппетит, то и дело роняя во время стряпни слезы, а из-за моря приходили маленькие подарки и веселые письма, приносившие, как казалось, теплое дуновение и благоухание из стран, не ведающих зимы.
Здесь, в этой комнате, и пребывала Бет, бережно лелеемая, словно фамильная святыня в особой раке, спокойная, всегда чем-то занятая, ибо ничто не могло изменить ее милую альтруистичную натуру, и даже готовясь покинуть эту жизнь, она старалась сделать ее более счастливой для тех, кого оставляла за собою. Ослабевшие пальцы никогда не бывали праздными, и одним из ее главных удовольствий было делать маленькие вещицы для маленьких школьников, каждый день проходивших то туда, то обратно, и ронять для них из своего окна то пару митенок для посиневших от холода детских ручек, то подушечку-книжечку для иголок, предназначенную маленькой матушке множества кукол, то многослойные перочистки для юных каллиграфов, с трудом пробирающихся сквозь дебри крючков и палочек, или альбомы для вырезок – тем глазам, что любят картинки, а также всякие другие приятные и нужные поделки, так что ребятишки, не слишком охотно карабкавшиеся вверх по лестнице школьных знаний, обнаружили, что путь их усыпан, можно сказать, цветами, и стали считать добрую дарительницу как бы своей волшебницей-крестной, что пребывает где-то наверху и ниспосылает им дары, чудесно отвечающие их вкусам и нуждам. Если Бет и ждала какой-то благодарности, она находила ее в сияющих физиономиях ребят, неизменно обращенных к ее окну, в кивках и улыбках, в смешных записочках, приходивших к ней, полных благодарности и клякс.
Несколько месяцев прошли очень счастливо, и Бет довольно часто, оглядевшись вокруг, говорила: «Как все это прекрасно!» Так бывало и когда они все вместе сидели в ее солнечной комнате, малыши Мег возились и щебетали на полу, маменька и сестры работали рядом, а отец читал им своим чудесным голосом из мудрых старых книг, которые были, казалось, преисполнены добрых и успокаивающих слов, столь же пригодных ныне, как и века тому назад, когда были написаны. Комната стала как бы маленькой домашней часовней, где отец-священник преподавал своей пастве трудный урок, какой должны выучить все живущие: он старался показать им, что любовь может быть утешена надеждой, а вера помогает смириться с неотвратимым. Простая проповедь эта проникала прямо в души тех, кто ее слушал, ибо вера священника жила в самом сердце отца, чей голос часто срывался, невольно придавая особую выразительность тому, что он говорил или читал.