Хорошо, что всем им дан был такой спокойный период, подготовлявший их к грядущим часам печали, так как Бет вскоре призналась, что «игла такая тяжелая», и отложила ее навсегда. Разговоры стали ее утомлять, лица беспокоили, боль потребовала внимания к себе, и ее безмятежный дух был трагически потревожен страданиями, обрушившимися на ее немощную плоть. О горе! Такие тяжкие дни! Такие долгие, долгие ночи! Какая боль в каждом сердце, какие отчаянные молитвы, когда те, что так нежно ее любили, были вынуждены видеть умоляюще простертые к ним исхудалые руки, слышать горестный крик: «Помогите мне! Ну помогите же мне!» – и сознавать, что помочь невозможно. Трагическое затмение безмятежно светлой души, пронзающая сердце борьба юной жизни со смертью… Но все это длилось недолго: прежняя безмятежность вскоре милосердно вернулась еще более прекрасной, чем когда-либо. С разрушением тела окрепла душа Бет, и, хотя девушка говорила мало, все окружающие поняли, что она готова, увидели, что их паломница, призванная первой, оказалась и самой достойной. Они ожидали вместе с нею, стоя на берегу, пытаясь разглядеть вдали Лучезарных[239], идущих встретить ее, когда она переправится через реку.
Джо никогда не оставляла сестру дольше чем на час с тех пор, как Бет сказала ей: «Я чувствую себя более сильной, когда ты здесь». Она спала в той же комнате на кушетке, часто пробуждаясь, чтобы подправить огонь в камине, накормить, приподнять, поухаживать за терпеливым созданием, редко о чем-нибудь просившем, чтобы «никому не доставлять беспокойства». Джо весь день проводила в комнате Бет, не допуская никого другого ухаживать за больною и гордясь тем, что ей выпала честь быть избранной для этого, сильнее, чем любой иной наградой, выпавшей ей на долю за ее жизнь. Эти часы явились для Джо не только драгоценным даром, но и принесли пользу, так как теперь ее сердце получило урок, в котором весьма нуждалось. Уроки терпения были так нежно ей преподаны, что она не могла не воспринять их: она научилась милосердию ко всем, обрела чудесную способность воистину простить и забыть чью-то недоброту и укрепила верность долгу, делающую самое тяжкое легким, и искреннюю, ничего не страшащуюся, не знающую сомнений веру.
Часто бывало, что, просыпаясь, она видела Бет читающей свою сильно потрепанную маленькую книжку, слышала, как сестра тихонько напевает что-то, чтобы как-то скоротать бессонную ночь, или замечала, как та прячет лицо в ладонях и слезы медленно стекают меж ее исхудалых прозрачных пальцев. Тогда Джо лежала, наблюдая за нею, и мысли ее были слишком глубоки для слез[240], ведь она понимала, что Бет просто и неэгоистично, как ей всегда было свойственно, пытается отлучить себя от столь любимой привычной жизни, приспособиться к жизни грядущей с помощью священных слов утешения, тихих молитв и музыки – всего, что она так любила. То, что Джо увидела здесь, повлияло на нее больше, чем самые мудрые проповеди, самые священные псалмы, самые пламенные молитвы, какими бы голосами они ни были произнесены. Ведь глаза, омытые горькими слезами, и горюющее сердце, смягченное нежной любовью, помогли ей увидеть и осознать всю красоту жизни, прожитой ее сестрою, – жизни без особых событий и стремлений, однако исполненной истинных достоинств, что «цветут порою и в пыли»[241], – полного забвения себя, что заставляет Небеса замечать и помнить самых смиренных на земле скорее, чем других, а ведь это и есть успех, достижимый для всех.
Однажды вечером, просматривая книги у себя на столике в поисках чего-то, что помогло бы ей забыть о смертельной усталости, переносить которую было не менее тяжко, чем боль, Бет перелистывала страницы своей давней любимицы – книжки «Путешествие пилигрима», и нашла там листок, исписанный каракулями Джо. Ее внимание привлекло имя сестры и то, что строки на листке расплылись, отчего Бет почувствовала уверенность, что на листок падали слезы.
«Бедняжка Джо! Она так крепко спит, не стану будить ее и спрашивать позволения. Она всегда показывает мне все свои вещи, не думаю, что она обидится, если я просмотрю и эту», – решила Бет, взглянув на сестру, лежавшую на коврике перед камином, с каминными щипцами под боком, готовая в любую минуту проснуться, если вдруг вывалится из огня кусок полена.
Ты ждешь, живя в тени спокойно,
Чтоб благой явился свет,
Освящаешь предостойно
Дом, где ныне мира нет.
Горе, радости земные
Исчезают без следа,
Словно всплески голубые,
Как бегучая вода
Меж брегов реки глубокой
И торжественной на вид,
Где, готова к жизни новой,
Наша Бет теперь стоит.
О сестра, ты покидаешь
Мир людских забот и бед,
Завещай, коль пожелаешь,
То, чего у меня нет:
Те достоинства, какие
Жизнь украсили твою,
Незлобивость и терпенье,
Верность долгу и смиренье,
Силу воли, стойкость к боли
И отсутствие сомненья
Даже бездны на краю,
И частичку светлой, мудрой,
Доброй храбрости твоей,
Что тропу труда и долга
Облегчает для людей.
Твой мне дай характер милый,
Что с небесной добротой
Все прощает всем с любовью,
И, прошу, прости мне мой!
Так наше расставанье по крупице
Теряет что-то от своей ужасной боли:
Уча урок свой, хоть и поневоле,
Я боль утраты возмещу сторицей.
Ведь это горе может нрав мой дикий
В спокойнейший характер превратить,
Дать жизни новое, благое вдохновенье,
Добром наполнить каждое мгновенье
И в мир духовный, взору неподвластный,
Заполнив душу сей мечтой прекрасной,
Бестрепетную веру укрепить.
Отныне, часто за реку взирая,
Гораздо больше видеть стану я,
Любимая душа, моя родная,
На берегу другом ты будешь ждать меня.
Надежда с верой, обострившиеся в горе,
Хранителями встанут надо мной,
Как ангелы, и Бет – моя опора –
Руками ангелов введет меня Домой[242].
Расплывшиеся, в кляксах, очень слабые и полные неточностей в ритме и рифмах строки вызвали у Бет чувство невыразимого удовольствия, и лицо ее приняло спокойное выражение, ибо главным ее сожалением было то, что она слишком мало успела в жизни сделать, а стихи Джо, казалось, уверяли ее, что жизнь ее не была бесполезной и что ее смерть не принесет в семью того безмерного отчаяния, какого она страшилась.
Она сидела, спрятав сложенный листок меж ладоней, когда обгоревшее полено вдруг выкатилось из огня. Джо тут же вскочила, возродила в камине пламя и, крадучись, приблизилась к постели Бет, надеясь, что та спит.
– Я не сплю, но я так счастлива, моя дорогая! Смотри – я нашла вот это и прочла. Я знала, что ты не станешь сердиться. Неужели я была для тебя и правда такой, Джо? – с застенчивой искренностью грустно спросила Бет.
– Ах, Бет, еще бы! И даже более того! – И голова Джо опустилась на подушку рядом с головою сестры.
– Теперь я перестану считать, что прожила свою жизнь напрасно. Я вовсе не такая хорошая, как ты обо мне думаешь, но я все же старалась делать все как надо. А сейчас, когда уже поздно даже начинать делать что-то получше, такое утешение узнать, что кто-то так меня любит и чувствует, что я хоть в чем-то смогла помочь.
– Больше, чем кто бы то ни было другой на свете, Бет. Я всегда считала, что не смогу позволить тебе уйти, однако теперь я учусь понимать, что я тебя все равно не теряю, что ты становишься для меня чем-то гораздо большим, чем когда-либо, и что смерть не способна разлучить нас, хотя и кажется, что разлучает.
– Я знаю, что не способна, и я ее уже не страшусь, ведь я уверена, что останусь по-прежнему твоей Бет, что буду любить и помогать тебе больше, чем прежде. А ты должна занять мое место рядом с папой и мамой, когда я уйду. Они прибегнут к тебе – не оставь их без своей заботы, а если тебе станет трудно одной делать это, не забывай, что я о тебе помню и что ты будешь счастливее в этих трудах, чем в сочинении великолепных книг или в лицезрении разных стран мира, ведь любовь – единственное, что мы можем унести с собою, когда уходим. А это так облегчает уход.
– Я буду стараться, Бет. – И тотчас, с места не сходя, Джо отреклась от прежних стремлений и посвятила себя новым и лучшим, признав тщету иных желаний и чувствуя благостное утешение в убеждении, что любовь бессмертна.
Пришли дни весны – и прошли, небо прояснилось, зазеленела земля, цветы расцвели довольно рано, и птицы вернулись вовремя, чтобы попрощаться с Бет. А она, словно усталое и доверчивое дитя, льнула к тем рукам, что вели ее по всей ее жизни, – ведь это отец и мать вели ее теперь через Долину смертной тени, чтобы передать затем в руки Господа.
В реальной жизни, в отличие от книг, редко случается так, чтобы умирающие уходили в мир иной с памятными словами, с прозрениями или с просветленными лицами, и те, кому приходилось провожать много отходящих душ, знают, что к большинству из них конец приходит так же естественно и просто, как сон. Как и надеялась Бет, «отлив» прошел легко и свершился в темный предрассветный час. У той же груди, где она сделала свой первый вздох, она тихо издала и свой последний, без прощальных слов, только с одним полным любви взглядом, с одним чуть слышным вздохом.
Со слезами и молитвами отец и мать вместе с сестрами нежными руками приготовили Бет к тому долгому сну, что никогда больше не будет нарушен болью. Благодарные взоры их видели, что прекрасная безмятежность очень скоро сменила на ее лице выражение трогательного терпения, столь долго надрывавшего их сердца, и с чувством благоговейной радости они подумали, что смерть к их любимой явилась как милосердный ангел, а не как устрашающий призрак.
Когда наступило утро, впервые за много месяцев в камине не было огня, место