Джо опустело и в комнате царили неподвижность и тишина. Однако совсем рядом, за окном, радостно пела птица, там, под окном, только что расцвели подснежники, а весеннее солнце посылало в комнату свои яркие лучи, словно благословляя безмятежно спокойное лицо на подушке, лицо, преисполненное теперь такой умиротворенности, что те, кто ее любил, улыбались сквозь слезы и благодарили Бога за то, что Бет наконец хорошо.
Глава восемнадцатая. Учимся забывать
Отповедь Эми пошла Лори на пользу, хотя, разумеется, он очень долго не мог этого признать. Мужчины редко признают такое, ибо, когда «венцам творения» советуют женщины, они не принимают совета, пока не убедят себя в том, что они сами именно так и намеревались поступить. Затем они следуют этому совету и, если все идет успешно, отдают немощнейшему сосуду[243] лишь половину чести за успех. Если же случается неудача, то они щедро возлагают на советчицу всю вину целиком. Лори отправился к деду и несколько недель настолько преданно вел себя по отношению к нему, что старый джентльмен похвалил климат Ниццы, столь благотворно повлиявший на внука, и заявил, что тому стоит подвергнуться этому влиянию снова. Ни о чем лучшем молодой джентльмен и мечтать не мог, но после отповеди, полученной от Эми, его туда и слонами было бы не затащить. Гордость это запрещала, и, как только желание поехать туда особенно усиливалось, он противился ему, подкрепляя свое решение воспоминанием о словах, оставивших у него самое горькое впечатление: «Я вас презираю!» и «Почему бы вам не взять да сделать что-нибудь, такое великолепное, что заставило бы ее полюбить вас?».
Лори столь часто возвращался мыслями к этой проблеме, что вскоре дошел до того, что признал собственную эгоистичность и леность, сочтя, однако, что, когда у человека большое горе, он может позволить себе любые удовольствия и испытать все возможные капризы судьбы, пока не изживет это горе. Он чувствовал, что его незадавшиеся чувства теперь уже совершенно мертвы и ему ничего более не остается, как преданно носить вечный траур вдовца, хотя у него и нет возможности носить этот траур открыто. Джо его никогда не полюбит, но он мог бы заставить ее его уважать, им восхищаться, если совершит нечто такое, что доказало бы ей: никакое «нет!» ни одной девушки не способно испортить ему жизнь. Он всегда намеревался что-то совершить, и совет Эми здесь был совершенно ни при чем. Лори просто ждал, пока вышеупомянутые незадавшиеся чувства окажутся приличным образом преданы земле. Поскольку это свершилось, он вполне готов «укрыть от глаз израненное сердце и дальше продолжать свой тяжкий труд»[244].
Подобно Гёте, когда тот испытывал «блаженную печаль»[245] и изливал это чувство, вкладывая его в песнь, Лори решил забальзамировать свою горестную любовь в музыке и сочинить Реквием, который встревожит душу Джо и растопит сердце каждого, кто его услышит. Посему, когда старый джентльмен, находя, что внук снова стал беспокоен и подвержен частой смене настроений, велел ему уехать, Лори отправился в Вену, где у него были друзья-музыканты, и усердно взялся за работу с твердым намерением добиться признания. Но то ли его горе оказалось слишком велико для бальзамирования в музыке, то ли музыка слишком бесплотна, чтобы принять в себя и сохранить его смертельную скорбь, но только он осознал, что Реквием в данное время ему не под силу. Вполне очевидно, что разум его пока еще не пришел в рабочее состояние, мысли должны как следует проясниться, ибо довольно часто, когда он напевает жалобную мелодию, он неожиданно переходит к танцевальному мотиву, живо напоминающему о рождественском бале в Ницце и особенно о грузном французе. Это весьма эффективно и положило – на какое-то время – конец работе над трагической композицией.
Тогда он решил взяться за оперу, ведь поначалу ничего не было такого, что казалось бы ему невозможным, однако и здесь его одолевали непредвиденные трудности. Он хотел сделать героиней оперы Джо и призывал свою память снабдить его самыми нежными воспоминаниями и романтическими сценами из истории его любви. Но память оказалась предательницей, словно одержимой наваждением и питающей к девушке какое-то противоположное чувство: она приносила ему одни лишь странности Джо, ее промахи и причуды и стремилась представить ее в совершенно не допускающем сентиментальности виде: выбивающей коврики, с головой, повязанной фуляровым платком, забаррикадировавшей себя от него диванной подушкой или же обливающей его холодной водой а-ля миссис Гаммидж… и тогда неудержимый хохот портил печальную картину, которую Лори так стремился создать. Джо не желала умещаться в оперу ни за какие деньги, и ему не оставалось ничего иного, как оставить ее в покое со словами: «Молвить не в обиду, ну и мука же с этой девчонкой!» – и схватить себя за волосы, как подобает отчаявшемуся композитору.
Когда же он оглянулся вокруг в поисках другой, менее неподатливой девицы, каковую можно было бы обессмертить в мелодии, память тотчас предложила ему одну такую с самой услужливой готовностью. У этой тени оказалось много лиц, но у нее всегда были золотистые локоны, ее окутывало прозрачное облако, и она плыла пред его мысленным взором в увлекательном хаосе из роз, павлинов, белых пони и голубых лент. Лори не дал этому благодушному видению никакого имени, но взял его в качестве своей героини и вскоре очень к этой героине привязался, да она и стоила того, так как он наделил ее всеми талантами и добродетелями на свете и провел невредимой через такие испытания, что совершенно уничтожили бы любую смертную женщину.
Благодаря этому вдохновению Лори некоторое время продолжал свой труд без сучка без задоринки, однако работа постепенно утрачивала свое очарование, он забывал сочинять музыку и сидел, задумавшись, с пером в руке или бродил по веселящемуся городу с целью найти новые идеи и освежить свой ум, который, казалось, в эту зиму находился в несколько неустойчивом состоянии. Он успел сделать не так уж много, но очень много размышлял и пришел к выводу, что с ним, вопреки ему самому, происходит какая-то перемена. «Вероятно, во мне закипает гениальность. Пусть закипает потихоньку, посмотрим, что из этого выйдет», – сказал он себе, в то же время втайне подозревая, что речь может идти вовсе не о гениальности, а о чем-то гораздо более обыкновенном. Чем бы это ни оказалось, оно закипало явно с какою-то целью, ибо его все сильнее и сильнее стала тревожить собственная беспорядочная жизнь, он затосковал по какому-нибудь настоящему, честному делу, каким он смог бы заняться, отдавшись ему и душою и телом. В конце концов он пришел к мудрому заключению, что не всякий любящий музыку человек способен стать композитором. Возвратившись с одной из великих опер Моцарта, великолепно поставленной в Королевском театре, он просмотрел свое сочинение, сыграл несколько самых удачных пассажей, посидел, устремив взгляд на бюсты Мендельсона, Бетховена и Баха, которые, в свою очередь, благосклонно взирали на него. Затем, поддавшись порыву, принялся страницу за страницей рвать ноты собственного творения и, когда последние клочки бумаги вылетели из его рук, серьезно сказал самому себе:
– Она права – талант еще не гениальность, и ты не можешь сделать его таковой. Гениальная музыка выбила из меня тщеславие точно так, как Рим избавил от него Эми, и я не стану больше обманываться. Но что же мне делать теперь?
Казалось, что на этот вопрос ответить очень трудно, и Лори даже пожалел, что ему не нужно зарабатывать себе на хлеб насущный. Теперь ему, более чем когда-либо прежде, представлялась удобная возможность «пойти ко всем чертям», как он яростно когда-то выразился, ибо денег у него имелось много, а делать ему было нечего, а Сатана, как говорится, обожает находить занятия для полных и праздных рук. Беднягу Лори соблазны окружали со всех сторон, и снаружи и внутри, однако он вполне удачно противился им, ибо, при всей его любви к свободе, он еще более ценил преданность и доверие, так что его обещание деду и желание иметь возможность с честным взглядом сказать женщинам, так его любившим: «Все в порядке!», помогали ему сохранять стойкость и благополучие.
Вполне вероятно, что некая миссис Гранди заметит: «Да не поверю я в это ни за что. Мальчишки – всегда мальчишки, а молодые мужчины должны перебеситься, и женщинам незачем ждать от них чудес». Разумеется, вы не поверите, миссис Гранди, но это все же правда. Женщины совершают множество чудес, и я глубоко убеждена, что они даже способны поднять уровень человечества уже хотя бы тем, что откажутся повторять подобные поговорки. Пусть мальчишки остаются мальчишками, и чем дольше, тем лучше, и пусть молодые мужчины стремятся перебеситься, если им это необходимо. Но матери, сестры и женщины-друзья могут помочь этим последним сократить сроки и не позволить самому процессу нанести слишком большой вред, поверив – и показав, что верят, – в возможность приверженности мужчин тем достоинствам, что делают их в глазах лучших женщин самыми мужественными мужчинами на свете. Если такое убеждение – всего лишь чисто женская иллюзия, оставьте нас наслаждаться ею, пока мы можем это делать, ибо, исчезни она, половина красоты и романтичности жизни исчезнет с нею и горестные предчувствия омрачат все наши надежды на смелых, нежных душою подрастающих мальчиков, которые пока еще любят своих матерей больше, чем самих себя, и не стыдятся признавать это.
Лори полагал, что задача забыть его любовь к Джо потребует напряжения всех его сил и способностей на много лет вперед, но, к великому своему удивлению, обнаружил, что ему становится с каждым днем все легче и легче. Поначалу он отказывался этому поверить, сердился на самого себя, не мог понять, что происходит, но ведь эти наши сердца – вещь такая любопытная и противоречивая, а время и человеческая природа творят над нами собственную волю, не испрашивая на то нашего согласия. Сердце Лори не желало болеть. Рана упорно заживала с такой быстротой, что ему оставалось только поражаться, и вместо того, чтобы стараться забыть, он обнаружил, что старается вспоминать. Такого оборота событий он никак не ожидал и оказался к нему совершенно не готов. Он стал отвратителен самому себе, был удручен собственным непостоянством и полон странного разочарования, смешанного с чувством облегчения оттого, что так скоро смог оправиться от столь невероятного удара. Он с великим тщанием перемешивал тлеющие угольки своей утраченной любви, но они не желали разгораться в пламя. От них шло всего лишь приятное сияние, согревавшее его и несшее с собою что-то доброе, не вызывая лихорадочного возбуждения, так что ему пришлось, хоть и неохотно, признать, что его мальчишеская страсть понемногу превращается в гораздо более спокойное чувство, очень нежное, чуть печальное и пока еще немного обиженное, но обида должна была со временем пройти, оставив лишь братскую любовь, которая продлится до скончания дней.