Когда, в ходе его размышлений, ему явились слова «братская любовь», он улыбнулся и взглянул на портрет Моцарта, что висел прямо перед ним.
«Ну что же, он был человек великий, но когда не смог получить одну сестру, он взял другую и был счастлив».
Лори не произнес этих слов вслух, но он так подумал, однако в следующую же минуту поцеловал старенькое колечко на своем мизинце и сказал себе:
– Нет, я этого не сделаю! Я не забыл, я никогда не смогу. Я снова попытаюсь, и если и на этот раз сорвется, вот тогда…
Оставив эту фразу незаконченной, Лори схватил бумагу и перо и написал Джо, что не может ни на чем остановиться, ни за что взяться, пока у него остается хотя бы малая толика надежды, что она когда-нибудь изменит свое решение. Не сможет ли она, не захочет ли она… не позволит ли она ему возвратиться домой и быть счастливым? Ожидая ответа, он ничего не делал, однако был полон энергии, так как им овладело лихорадочное нетерпение. Наконец ответ пришел и весьма эффективно направил его мысли в одну точку, ибо Джо решительно не смогла и не захотела. Она была поглощена заботами о Бет и не желала слышать ни слова о любви – никогда. Далее она просила его быть счастливым с какой-нибудь другой девушкой, но сохранить маленький уголок в его сердце и для любящей его сестрицы Джо. А в постскриптуме она выразила свое желание, чтобы он не говорил Эми, что Бет стало хуже, что к весне Эми сама вернется домой и незачем омрачать ей последние дни за границей. Времени, слава богу, еще достаточно, но пусть Лори пишет Эми почаще, не давая ей чувствовать себя одинокой, беспокоиться и тосковать по дому.
«А я и сам того хочу, напишу сейчас же. Бедная девочка, боюсь, ее возвращение домой будет таким печальным!» И Лори раскрыл свой секретер так, словно письмо к Эми было достойным завершением фразы, не оконченной несколько недель тому назад.
Однако письма в тот день он писать не стал, потому что, когда он принялся разбирать свои самые нужные бумаги, ему попалось на глаза кое-что, сразу изменившее его намерение. Замешавшись среди счетов, паспортов и разных деловых бумаг, в одном из отделений секретера лежали несколько писем от Джо, а в другом – три записки от Эми, тщательно перевязанные ее голубой ленточкой и нежно напоминающие об увядших розочках – тех, что она дала ему в Вальрозе, а он их тогда сохранил. Полураскаиваясь и полупосмеиваясь, Лори отобрал все письма Джо, тщательно их разгладил, сложил и аккуратно уложил в один из маленьких ящичков секретера, постоял с минуту, задумчиво поворачивая колечко на мизинце, потом медленно его снял, положил на письма, запер ящик и отправился слушать торжественную мессу в собор Святого Стефана, чувствуя себя так, словно только что свершились похороны, и, хотя это не было тяжкой бедой, месса казалась ему более подобающим времяпрепровождением, чем писание писем очаровательным юным леди.
Тем не менее письмо вскоре было отправлено, и на него тут же пришел ответ, так как Эми тосковала по дому и призналась ему в этом с самой восхитительной откровенностью. Переписка пышно расцветала, всю раннюю весну письма летели и туда, и сюда с безупречной регулярностью. Лори продал бюсты композиторов, сделал «спички» из обрывков своей оперы и вернулся к деду в Париж, надеясь, что кто-нибудь вскоре туда приедет. Ему отчаянно хотелось поехать в Ниццу, но он не собирался этого делать, пока его не пригласят, а Эми не приглашала его, так как у нее в это время происходили некие собственные небольшие переживания, из-за которых она очень желала избежать испытующих взоров «нашего мальчика».
Фред Воун вернулся и задал ей тот вопрос, на который она когда-то решила ответить: «Да! Благодарю вас!», но теперь сказала «Благодарю вас, нет!» – вполне доброжелательно, но твердо, ибо, когда время ответа пришло, отвага ее покинула и она вдруг обнаружила, что необходимо нечто большее, чем деньги и высокое положение, чтобы утолить то новое томление, что переполняло ее сердце любовными надеждами и опасениями. Слова «Фред неплохой парень, Эми, но не из тех мужчин, каких вы могли бы полюбить…» и лицо Лори, когда он их произносил, все время вспоминались ей столь же неуклонно, как и ее собственные, когда она – пусть не словами, но взглядом – ответила ему: «Я выйду замуж по расчету». Теперь все это ее тревожило, ей хотелось бы взять свои слова и взгляд обратно, это было так неженственно! Ей не хотелось, чтобы Лори счел ее бессердечной светской особой. Ей теперь уже и вполовину не так сильно хотелось стать украшением общества, как быть женщиной, достойной любви. Она радовалась, что он не возненавидел ее за то, что она наговорила ему столько ужасных вещей, но воспринял их просто прекрасно и стал к ней еще добрее, чем раньше. Его письма были для нее таким утешением, ведь письма из дома приходили вовсе не регулярно, а когда все-таки приходили, не могли и наполовину удовлетворить ее так, как письма от Лори. Отвечать на них было не только удовольствием, но и долгом, ведь бедный мальчик был покинут и одинок и нуждался в ласке, поскольку сердце упрямой Джо по-прежнему оставалось каменным. Джо следовало бы сделать над собою усилие и попытаться полюбить Лори. Вряд ли это было бы так уж трудно: очень многие гордились бы и радовались, если бы такой милый юноша их полюбил. Но ведь Джо никогда в жизни не поступает так, как другие девушки, так что ничего иного не остается, как быть к нему очень доброй и относиться как к брату.
Если бы ко всем братьям относились так, как в этот период относились к Лори, они представляли бы собою гораздо более счастливое человеческое племя, чем то, что ныне. Теперь Эми уже не читала нотаций. Она интересовалась его мнением по всем вопросам, расспрашивала обо всем, что он делал, дарила ему очаровательные маленькие подарки и посылала по два письма в неделю, наполненные веселыми сплетнями, сестринскими откровенностями и прелестными зарисовками пленительных видов, ее окружавших. Поскольку лишь очень немногих из братьев можно поздравить с тем, что их письма постоянно пребывают в карманах их сестер, читаются и прилежно перечитываются, вызывают слезы, если бывают слишком коротки, и поцелуи, если длинны, и бережно хранятся, словно сокровища, мы не станем намекать, что Эми совершала такие наивные и глупые поступки. Однако она действительно несколько побледнела в эту весну и стала более задумчивой, почти утратила свой восторженный интерес к веселому обществу и гораздо чаще выезжала на этюды в полном одиночестве. У нее не так много бывало такого, что она могла показать по возвращении домой: Эми, осмелюсь сказать, просто занималась изучением природы, часами сидя на террасе Вальрозы сложа руки или рассеянно зарисовывая любой предмет, вдруг затронувший ее воображение: мощную фигуру рыцаря, высеченную на могильной плите, юношу, уснувшего на траве со шляпой, наполовину прикрывающей его глаза, или кудрявую девушку в великолепном наряде, прогуливающуюся по бальной зале под руку с высоким джентльменом, причем лица их представляли собою размытые пятна – соответственно последнему крику моды в художественном творчестве, что было безопасно, но не вполне удовлетворительно.
Тетушка ее полагала, что Эми сожалеет о своем отказе Фреду, и, убедившись в том, что возражения бесполезны, а объяснения невозможны, племянница оставила тетку в покое, позволив той думать так, как ей угодно, и озаботясь лишь тем, чтобы Лори узнал, что Фред отправился в Египет. Только и всего, однако Лори сразу все понял и с видом умудренного годами старца произнес:
– Я был уверен, что она, поразмыслив, передумает. Бедный парень! Я и сам прошел через все это, так что могу ему посочувствовать.
Сказавши так, он глубоко вздохнул, а затем, словно до конца исполнив свой долг перед прошлым, улегся с ногами на диван и, роскошно растянувшись, принялся наслаждаться, перечитывая письмо от Эми.
Пока за границей происходили все эти перемены, домой пришла беда. Но письмо, сообщавшее, что Бет уходит, так и не добралось до Эми, а следующее настигло ее в Вевее, ибо зной в мае изгнал их из Ниццы и они, не торопясь, переехали в Швейцарию, проследовав через Геную и задержавшись на итальянских озерах. Эми перенесла известие вполне хорошо и молча согласилась с постановлением всех домашних, что ей не следует сокращать свое пребывание за границей, раз все равно она уже опоздала попрощаться с Бет. Лучше ей оставаться там и дать расстоянию смягчить ее горе. Но на душе у Эми было тяжело, ей ужасно хотелось домой, и каждый день она грустно глядела вдаль, за озеро, ожидая, что Лори приедет, чтобы ее утешать.
И он действительно приехал – ведь оба они получали письма той же почтой, но сам он в это время был в Германии, и письму понадобилось несколько лишних дней, чтобы до него добраться. В один момент, как только он получил письмо, Лори упаковал свой дорожный мешок, попрощался с друзьями по пешим путешествиям и отправился исполнить данное когда-то обещание с душой, полной радости и горя, надежды и неизвестности.
Вевей[246] Лори знал прекрасно, и, как только его суденышко коснулось маленькой пристани, он поспешил вдоль берега прямо к Башне, где, на условиях пансиона, поселилось семейство Кэррол. Гарсон был в отчаянии, поскольку все семейство отправилось на прогулку по озеру, но нет, мадмуазель-блондинка, возможно, осталась в саду шато. Если месьё обеспокоит себя тем, чтобы посидеть и подождать всего лишь одно мгновение времени, она будет ему предоставлена. Однако месьё не мог подождать ни одного «мгновения времени» и посредине сей речи отправился отыскивать мадмуазель самостоятельно.
Прелестный старый сад у самого края восхитительного озера, с шуршащими над головой каштанами, с плющом, обвивающим все вокруг, и черною тенью Башни, далеко протянувшейся по солнечной воде. У одного конца широкой низкой стены стояла скамья, здесь-то часто и сидела Эми, приходя сюда поработать, почитать или утешиться окружавшей ее здесь красотой. Вот и в этот день она сидела тут, склонив голову на руку, с тоскою по дому, переполнявшей ее душу, и с опечаленным взглядом, думая о Бет и задаваясь вопросом, отчего же не едет Лори. Она не слышала, как он прошел через двор далеко за нею, не видела, что он остановился под аркой подземного входа в сад. С минуту Лори стоял там, глядя на Эми новыми глазами: письма с пятнами от слез, лежавшие на ее коленях, черная ленточка, придерживающая волосы, женственное выражение страдания и терпения на лице и особенно маленький эбонитовый крестик у горла – все казалось ему необычайно трогательным, ведь это он подарил ей этот крестик, и она носила его теперь как единственное свое украшение. Если у него и были какие-то сомнения насчет того, как он будет принят, то они рассеялись в тот же момент, как Эми подняла голову и увидела его, потому что, роняя все, она бросилась к нему навстречу с возгласом, исполненным несомненной любви и тоски: