[259], ходить повсюду с большой корзинкой, опустошать ее, раздавая всякие вещи, и наполнять добрыми делами?
– Да, со всей душою, если ты будешь храбрым святым Мартином[260], прерывающим свой доблестный путь по всему миру ради того, чтобы укрыть нищего своим плащом.
– Договор заключен и вся выгода – на нашей стороне!
И наша молодая пара, подтвердив сделку рукопожатием, радостно возобновила прогулку по гостиной с ощущением, что их уютный дом стал для них еще более домом из-за того, что они собираются добавить света и в другие дома, и веря, что их ноги станут с бóльшим правом ступать по открывающейся перед ними дороге, обсаженной цветами, если станут разглаживать ухабистые пути для других ног, и понимая, что их души еще теснее связывает друг с другом любовь, не забывающая о тех, кто не столь благословен, как они сами.
Глава двадцать вторая. Дейзи и Деми
Я не смогу со всем правом почувствовать, что выполнила свой долг как смиренный историк семейства Марч, не посвятив хотя бы одной главы самым драгоценным и важным его членам. Дейзи и Деми теперь достигли того возраста, когда человек уже несет ответственность за свои поступки, ибо в наш скорый век малыши трех-четырех лет не только заявляют, но и обретают свои права, что гораздо более того, что получают многие из тех, кто старше их. Если когда-либо на свете и существовала парочка близнецов, над которыми нависла угроза быть крайне избалованными, то это именно наши маленькие щебечущие Бруки. Конечно же, они – самые замечательные из когда-либо являвшихся на свет детей, как вам станет очевидно, если я упомяну, что ходить они начали уже в восемь месяцев от роду, заговорили связно в год, а в два уже заняли свои места за большим столом и вели себя настолько прилично, что вызывали восхищение всех, кто это видел. В три года Дейзи потребовала «игойку» и действительно сшила четырьмя стежками мешочек. Кроме того, она завела целое хозяйство в кухонном чулане и управлялась с микроскопической плитой с таким умением, что вызывала слезы гордости на глаза старой Ханны. Деми тем временем выучивал с дедушкой буквы, причем дедушка изобрел новый способ обучения алфавиту, изображая буквы с помощью рук и ног, тем самым совмещая гимнастику для головы с гимнастикою для конечностей. У мальчика очень рано развились гениальные способности ко всякой механике, что восхищало его отца и приводило в отчаяние его мать, ибо он пытался воссоздать каждую увиденную им машину и приводил детскую в хаотический беспорядок посредством своей «швишины» – загадочной конструкции из веревки, стульев, бельевых прищепок и катушек – для того, чтобы колесики ходили «квугом и квугом». А еще на спинку стула была навешена корзина, куда он тщетно пытался поднять свою слишком доверчивую сестренку, которая с женской преданностью позволила брату стукать ее головой об это сооружение до тех пор, пока ее не спасли, после чего изобретатель возмущенно заметил: «Ну, ма-а-ма! Это зе мой лиф, и я побоваю ее пондять».
Совершенно несхожие характерами, близнецы тем не менее отлично ладили между собой и редко ссорились более трех раз за день. Деми тиранил Дейзи, но доблестно защищал ее от всех иных агрессоров, а Дейзи охотно соглашалась на роль галерного раба и обожала своего братца – единственное совершенное существо на свете. Дейзи – розовощекое, пухленькое, солнечное создание – находила путь к сердцу всех и каждого и поселялась там навсегда. Она была из тех очаровательных малышек, которые просто созданы для того, чтобы их ласкали, прижимали к груди, наряжали, поклонялись им, как маленьким богиням, и выставляли на всеобщее обозрение и одобрение по любому праздничному поводу. Ее детские достоинства были так милы, что девочку сочли бы поистине ангелоподобной, если бы у нее не было нескольких небольших недостатков, которые оставляли ее восхитительно человечной. В ее маленьком мире всегда царила прекрасная погода, и каждое утро, еще в ночной рубашечке, она взбиралась на подоконник, заглядывала в окно и восклицала, даже если шел дождь или снег: «О, хавоший дей! О-о, хавоший дей!» Все и каждый становились ей друзьями, и она дарила поцелуи незнакомцам так доверчиво, что даже заядлый холостяк сдавался ей на милость, а те, что любили детей, становились ее верными поклонниками.
– Я любу сех! – заявила она однажды и распахнула руки, держа в одной кружку, а в другой – ложку, словно готова была обнять и накормить целый мир.
По мере того как Дейзи росла, ее мать все яснее понимала, что в «Давкоте» по воле Провидения поселилось благословенное существо, столь же безмятежно спокойное и любящее, как то, что помогало превратить старый дом в настоящий домашний очаг, и Мег стала молиться, чтобы ее миновала утрата, подобная той, что не так давно заставила всех их понять, как долго они, сами того не зная, принимали у себя в доме ангела. Дедушка Дейзи частенько называл ее «Бет», а бабушка смотрела за нею с неустанной заботой, будто старалась искупить какую-то давнюю вину – ту, что ничей иной взгляд, кроме ее собственного, не мог разглядеть.
Деми, как истый янки, был мальчик с пытливым складом ума, желавший все знать, и его очень тревожило то, что он часто не получал удовлетворительного ответа на свои вечные «для чего?» и «почему?».
Кроме того, он имел склонность к философии – к величайшему удовольствию деда, который любил вести с ним беседы в чисто сократовском духе[261], во время которых драгоценный ученик порою, к вящему удовольствию дамской части семейства, приводил своего учителя в некоторое замешательство.
– Почему ходют мои ноги, деда? – как-то вечером, отдыхая после предпостельного буйства, спросил маленький философ, разглядывая эту активнейшую часть своего организма с задумчиво-созерцательным видом.
– Их заставляет ходить твой маленький мозг, Деми, – ответил мудрец, уважительно погладив светловолосую голову мальчика.
– А что такое – «маненький моск»?
– Это то, что заставляет двигаться все твое тело, как та пружинка, что двигала колесики в моих часах, когда я тебе их показывал.
– Откой меня, хочу видеть, как оно ходит квугом.
– Я не могу тебя открыть, так же как ты не можешь открыть часы. Тебя заводит Бог, и ты ходишь, пока Он тебя не остановит.
– Я ходю? – И карие глаза Деми стали еще больше и загорелись – ему пришлась по вкусу новая идея. – Он заводит меня, как часы?
– Да, но я не могу показать тебе как, ведь это делается, когда мы не видим.
Деми пощупал свою спину, словно ожидая найти там место завода, как у часов, а затем серьезно заметил:
– Я удадал – Он это делает, когда я спю.
Последовало весьма аккуратное объяснение, на что обеспокоенная бабушка вопрошающе промолвила:
– Дорогой, ты полагаешь, это хорошо – говорить с нашим малышом о таких вещах? У него же глазки отекают, и он учится задавать такие вопросы, на которые совершенно невозможно отвечать.
– Если он в этом возрасте задает такие вопросы, значит он достаточно взрослый, чтобы получать верные ответы. Я не вкладываю мысли ему в голову, я только помогаю ему развернуть те, что уже пришли туда. Эти дети умнее нас, и у меня нет никаких сомнений, что мальчик понимает каждое слово, какое я ему сказал. Ну-ка, Деми, скажи мне, где ты хранишь свой мозг?
Если бы мальчик, подобно Алкивиаду[262], ответил: «Клянусь богами, Сократ, я не могу сказать», его дедушка не удивился бы, но, когда, постояв с минуту на одной ноге, словно задумавшийся аистенок, тот ответил в спокойной убежденности: «У меня в животике», старый джентльмен мог лишь рассмеяться, последовав примеру жены, и тем завершить урок метафизики.
Конечно, у матери мальчика могли бы возникнуть основания для беспокойства, если бы Деми не давал убедительных доказательств того, что он не только философ в зародыше, но и настоящий мальчишка, ибо очень часто, после обсуждений, побуждавших Ханну предсказывать со зловещими кивками неизвестно кому, что «етому дитю недолго на сем свете быть», он вдруг делал крутой оборот и утихомиривал все ее страхи какой-нибудь из проделок, которыми наши дорогие, всегда замурзанные озорные плутишки то приводят в отчаяние, то до глубины души восхищают своих родителей.
Мег создала для себя множество этических правил и старалась их соблюдать, но какая же мать устоит перед всепобеждающими хитроумными проделками, изобретательными отговорками или невозмутимым нахальством этих миниатюрных мужчин и женщин, что так рано выказывают себя в роли Ловкого Доджера?![263]
– Я больше не дам тебе изюма, Деми. От него у тебя будет «тошняк», – объясняет мама юному джентльмену, охотно предлагающему ей свои услуги на кухне в день приготовления рождественского пудинга.
– Я любу тошняк.
– Ты мне здесь не нужен, так что беги-ка и помоги Дейзи делать котлетки.
Он неохотно удаляется, но уязвленная гордость тяжко давит на состояние его духа, и со временем, при первой же возможности восстановить душевное равновесие, ему удается маму перехитрить, изобретательно заключив с нею выгодную сделку.
– Ну вот, вы хорошо себя вели, и я теперь смогу играть с вами во все, что вам захочется, – объявляет Мег, ведя своих ассистентов по кухонным операциям вверх по лестнице, когда пудинг уже стал мирно подпрыгивать в кастрюле.
– Ма-а-ма, честно? – спрашивает Деми, в чью обильно напудренную мукой головенку пришла блистательная идея.
– Конечно честно. Всё, что скажете, – отвечает недальновидная родительница, готовясь спеть им про «Трех маленьких котят» не менее полудюжины раз подряд или повести их за покупками песенкой «Купим булочку за пенни», невзирая на ветер или опасность. Однако Деми загоняет маму в угол хладнокровным ответом:
– Тогда мы пойдем и съедим весь изюм.