Миссис Джо говорила с большим жаром: Дана она знала лучше, чем кто бы то ни было, и прекрасно понимала, что ее жеребчик пока объезжен не до конца, связанные с ним надежды смешивались со страхами – она понимала, что такой человек никогда не сможет жить легкой жизнью. А еще у нее не было сомнений в том, что прежде, чем снова покинуть ее дом, он улучит тихую минутку и раскроет перед ней свою душу – и тогда она сможет должным образом предостеречь его или ободрить. Поэтому она выжидала, наблюдая за ним исподтишка, радуясь тому, как развились его задатки, мгновенно распознавая, какой именно ущерб нанесло ему человеческое общество. Ей очень хотелось, чтобы ее «подстрекатель» преуспел в жизни – ведь многие другие раньше предрекали ему нравственную погибель; она же давно усвоила, что люди – не глина, чтобы формовать их по собственному разумению, а потому довольствовалась надеждой на то, что из этого брошенного ребенка вырастет порядочный человек; на большее она не замахивалась. Да и эта надежда казалась призрачной – слишком много в нем было буйных замашек, неукротимых страстей и природного своеволия. Ничто не в состоянии было его сдержать, кроме единственной привязанности в его жизни: памяти о Пламфилде, страха огорчить верных друзей, гордости, более сильной, чем принципы, – эта гордость удерживала его от поступков, которые уронили бы его в глазах товарищей, испытывавших к нему любовь и восхищение, вне зависимости от всех его недостатков.
– Не терзай себя, старушка; Эмиль – человек веселый и беззаботный, из тех, кто всегда выходит сухим из воды. За Натом я прослежу, а Дан встал на правильный путь. Пусть осмотрится в Канзасе и, если идея стать скотоводом утратит свое очарование, пусть возвращается к своим индейцам и творит там добро. Он как нельзя лучше подходит для этой необычной задачи – лично я надеюсь, что именно этим он и займется. Сражаться с угнетателями и дружить с угнетенными – это как раз то, что нужно его энергичной натуре, тем более что он лучше приспособлен к такой жизни, чем к разведению овечек и выращиванию пшеницы.
– Очень на это надеюсь. Что там такое? – Миссис Джо подалась вперед, вслушиваясь: ее привлекло восклицание, вырвавшееся у Теда и Джози.
– Мустанг! Настоящий, живой – мы сможем на нем ездить! Дан, ты просто молодчина! – воскликнул молодой человек.
– А у меня – полный костюм индианки! Теперь я могу сыграть Намиоку, если мальчики решат ставить «Метамору»[380], – добавила Джози, захлопав в ладоши.
– А для Бесс – голова буйвола! Господи помилуй, Дан, зачем ты ей такие страсти притащил? – спросила Нан.
– Решил, что ей полезно будет порисовать такую мощную, натуральную вещь. Ничего из нее не получится, если она так и будет возиться с разными расфуфыренными божками и лапочками-котятками, – заявил непочтительный Дан, который припомнил, что в последний его визит Бесс рассеянно перемещалась между двумя моделями: головой Аполлона и своим персидским котом.
– Спасибо. Я обязательно попробую, а если не справлюсь, мы повесим эту голову в прихожей, чтобы она напоминала нам о тебе, – сказала Бесс, возмущенная оскорблением, которое нанесли ее личным богам, но слишком воспитанная, чтобы выказать это чем-то, кроме тона голоса, сладкого и холодного, точно мороженое.
– Ты, полагаю, не захочешь приехать посмотреть на наш новый поселок вместе с остальными? Зачем тебе такая глушь? – спросил Дан, пытаясь вернуться к почтительному тону, которым мальчики когда-то обращались к своей принцессе.
– Я надолго уезжаю учиться в Рим. Там сосредоточены вся красота и все искусство мира; чтобы ими насладиться, может не хватить целой жизни, – отвечала Бесс.
– Рим – дряхлая пропыленная гробница в сравнении с «Садом богов»[381] и моими великолепными Скалистыми горами. Нет у меня интереса к искусству, а природа мне никогда не надоедает, и я мог бы показать тебе такие вещи, от которых твои старые мастера подскочили бы выше верхушек сосен. Приезжай и, пока Джози скачет верхом, будешь рисовать лошадок. Если ты не увидишь никакой красоты в диком табуне голов из ста, я уж ничем не смогу тебе помочь! – воскликнул Дан в безуспешной попытке описать мощь и грацию дикой природы – дарования ему явно не хватало.
– Я когда-нибудь приеду к тебе с папой, посмотреть, чем они лучше лошадей из собора Святого Марка[382] или с Капитолийского холма[383]. Не оскорбляй моих богов, тогда я попытаюсь полюбить твоих, – сказала Бесс, у которой зародилась мысль, что, возможно, на Западе есть на что посмотреть, пусть даже он пока не подарил миру ни Рафаэля, ни Микеланджело.
– Договорились! Я лично считаю, что, прежде чем отправляться в заморские края, нужно изучить свою собственную страну – Новый Свет тоже достоин открытия, – начал Дан в попытке заронить в душу Бесс дорогую ему мысль.
– У него есть свои достоинства, но не слишком многочисленные. В Англии женщины имеют право голоса, а мы – нет. Мне стыдно, что во многих благородных начинаниях Америка далеко не первая! – воскликнула Нан, придерживавшаяся самых передовых взглядов по поводу всевозможных реформ и крайне трепетно относившаяся к собственным правам – ведь за многие из них ей пришлось сражаться.
– Ох, даже не начинай. Все вечно бранятся по этому поводу, обзываются и никак не могут договориться. Пусть сегодняшний вечер пройдет тихо и мирно! – взмолилась Дейзи, которая ненавидела разногласия так же сильно, как Нан их любила.
– В новом городе, Нан, будешь голосовать, сколько тебе заблагорассудится; становись хоть мэром, хоть мировым судьей – бери на себя все заботы. Там всем будет полная воля – в противном случае я не смогу в нем жить, – сказал Дан, а потом добавил со смехом: – Смотрю, миссис Проказница и миссис Шекспир Смит так же расходятся во мнениях, как и в прежние времена.
– Не будь разных мнений, мир никуда бы не продвинулся. Дейзи – милочка, но по натуре – старая клуша; приходится толкать ее в бок, так что следующей осенью она пойдет за меня голосовать. Деми нас сопроводит, чтобы мы осуществили то единственное, что нам пока доступно.
– Сопроводишь их, Дьякон? – осведомился Дан, прибегнув к старому прозвищу, как будто оно ему нравилось. – В Вайоминге это отлично работает.
– С превеликой радостью. Мама с тетушками проделывают это каждый год, а Дейзи поедет со мной. Она так и осталась моей лучшей половиной, куда я – туда и она, – заявил Деми, приобняв сестренку, которую обожал даже сильнее прежнего.
Дан бросил на него завистливый взгляд, подумав, какое это счастье – такая привязанность; в этот момент его одинокая юность представилась ему особенно грустной – он припомнил все свои борения. Шумный вздох, который испустил Том, погасил всю сентиментальность; тот задумчиво произнес:
– Я всегда хотел быть одним из близнецов. Приятно и уютно, когда кто-то всегда готов с радостью опереться на тебя и утешить, если другие девушки к тебе жестоки.
Поскольку безответная страсть Тома была в семье предметом постоянного подшучивания, в ответ на эти слова зазвучал хохот – он стал только громче, когда Нан выхватила пузырек рвотного снадобья и с профессиональной серьезностью произнесла:
– Понятно: ты за чаем объелся омарами. Четыре пилюли – и несварение как рукой снимет. Том вечно вздыхает и говорит вздор, когда съест лишнего.
– Давай. Хоть что-то сладкое из твоих рук. – И Том мрачно захрустел пилюлями.
– «Кто может исцелить болящий разум, из памяти с корнями вырвать скорбь»[384], – трагическим тоном процитировала Джози со своей жердочки на перилах.
– Поехали со мной, Томми, я сделаю из тебя настоящего мужчину. Бросай свои пилюли и порошки, посмотри на мир – и ты скоро напрочь забудешь, что у тебя есть сердце, да и желудок тоже, – предложил Дан, у которого имелась одна панацея от всех мыслимых бед.
– Пошли со мной в рейс, Том. Хороший приступ морской болезни тебя закалит, а крепкий северо-восточный ветер унесет все горести. Можешь пойти корабельным врачом – обязанности плевые, а удовольствий хоть отбавляй.
А если неласкова Нэнси с тобой,
Не к сердцу ей форма морская,
Снимайся с якоря – в новом порту
Тебя приголубит другая, –
добавил Эмиль: на всякую горесть и невзгоду у него имелся подходящий куплет, и он щедро делился ими с друзьями.
– Я об этом подумаю, когда получу диплом. А потратить впустую три года единственной жизни – это не по мне. До тех пор…
– Я никогда не покину миссис Микобер[385], – прервал его Тедди, шумно всхлипнув.
Том немедленно сбросил его со ступенек в мокрую траву, а когда они закончили угощать друг друга тумаками, звон чайных ложек возвестил, что подано куда более приятное угощение. В былые времена девочки обслуживали за столом мальчиков, чтобы те ничего не перепутали; теперь же молодые люди спешили обслужить дам, и молодых, и старых; этот незамысловатый факт отчетливо показывал, как время изменило все расклады. Как же все это было замечательно! Даже Джози сидела спокойно, дожидаясь, пока Эмиль принесет ей ягод, и наслаждалась собственной благовоспитанностью, но тут Тед стащил кекс у нее с тарелки, она немедленно позабыла про хорошие манеры и наградила его шлепком по костяшкам пальцев. Дану, как почетному гостю, единственному было позволено ухаживать за Бесс – она по-прежнему занимала в этом маленьком мирке самое почетное место. Том старательно выбирал для Нан самые лакомые кусочки, но его надежды сокрушила отрывистая фраза:
– Я в такое время ничего не ем и тебе не советую: потом будут кошмары сниться.
Послушно смиряя голодные спазмы, Том отдал тарелку Дейзи, а вместо ужина удовольствовался лепестками роз.