Из всех глоток вырвался дружный крик, загремел над морем – мужчины махали шляпами и носовыми платками, а женщины просительно тянули руки к величественному белоснежному ангелу-спасителю, который стремительно приближался, ибо свежий ветер наполнял все его паруса.
На сей раз надежды оправдались: ответные сигналы подтвердили, что помощь близка, и в исступлении счастья женщины кинулись Эмилю на шею, вознаградив его слезами и благословениями. Он потом часто повторял, что никогда в жизни не испытывал такой гордости, как в тот миг, когда стоял там, держа Мэри в объятиях: отважная девушка, так долго удерживавшаяся от отчаяния, теперь сдалась и цеплялась за него, почти что лишившись чувств; мать же ее сосредоточилась на страдальце, который, похоже, заразился всеобщей радостью и начал отдавать приказы, будто на палубе своего погибшего корабля.
Вскоре все завершилось: их подняли на борт славной «Урании», направлявшейся домой. Прежде чем подумать о себе самом, Эмиль передал друзей в заботливые руки, подчиненных оставил в компании товарищей и даже успел пересказать историю кораблекрушения. Сытный запах супа, который несли в каюту дамам, напомнил, что он умирает с голоду, – он пошатнулся, выдав свою слабость. Его тут же унесли прочь и едва не погубили заботами: кормили, переодевали, утешали и только после этого наконец-то позволили отдохнуть. Когда корабельный врач покидал роскошную каюту, Эмиль охрипшим голосом поинтересовался:
– А какой сегодня день? У меня голова в тумане, никак не сосчитать.
– День благодарения, дружище! Будет тебе самый настоящий новоанглийский ужин – если хватит сил его съесть! – с чувством отвечал врач.
Но на это Эмилю сил уже не хватило – он мог только лежать неподвижно и возносить хвалу, более искренне и истово, чем раньше, за дарование бесценной жизни – и дар был лишь слаще оттого, что сопровождался чувством исполненного долга.
Глава двенадцатая. Дан и Рождество
А где был Дан? В тюрьме. Увы нашей миссис Джо! Как бы она терзалась, если бы знала, что пока в старом добром Пламе бушует рождественская радость, мальчик ее сидит один в узилище, пытаясь читать подаренную ею книжечку, но глаза ему то и дело застят горючие слезы, которых до того не могли у него исторгнуть никакие телесные тяготы, а сердце его исходит тоской по дому и по всему, что он утратил.
Да, Дан попал в тюрьму; он не стал взывать о помощи, а суровое испытание принял с немым отчаяньем индейца на костре; дело в том, что виной всему было его собственное прегрешение, пришлось принять горький урок, смиривший непокорный дух и научивший Дана властвовать собой.
Историю его падения можно рассказать в двух словах. Как оно часто бывает, все случилось в тот момент, когда его переполняли самые лучезарные надежды, благие намерения и мечты о лучшей жизни. В пути он познакомился с приятным молодым человеком и, естественным образом, проникся к нему интересом, поскольку Блэр ехал на ранчо в Канзас, к старшим братьям. В курительном вагоне играли в карты, и парнишка – ему едва исполнилось двадцать лет – прискучив долгой дорогой, садился за стол, не разбирая партнеров, ибо обладал живым характером и слегка опьянел от вольного воздуха Запада. Дан, памятуя о своем зароке, сам не играл, однако пристально следил за игроками и вскоре понял, что двое из них были шулерами и вознамерились обчистить юношу, тем более что тот легкомысленно показал им туго набитый бумажник. Дану была свойственна нежность к тем, кто слабее и моложе, а этот паренек чем-то напомнил ему Тедди; он присматривал за Блэром и посоветовал сторониться новых друзей. Разумеется, без всякого успеха; когда они заночевали в одном из больших городов, парнишка, несмотря на бдительность Дана, сбежал из гостиницы, куда тот предусмотрительно его отвел; узнав, кто увез Блэра, Дан отправился его искать – он называл себя идиотом за то, что лезет не в свое дело, но все же не мог бросить доверчивого юнца на произвол судьбы.
Он обнаружил его в сомнительном притоне, за карточным столом с теми двумя шулерами – они явно успели прикарманить его деньги; при виде Дана на встревоженном лице Блэра отразилось такое облегчение, что Дан без всяких слов понял: дело плохо, юноша слишком поздно распознал, что ему грозит.
– Я пока не могу уйти – я все проиграл; это не мои деньги, я обязан их вернуть, иначе не смогу смотреть в глаза братьям, – прошептал бедолага, когда Дан стал просить его бросить игру, чтобы не потерять последнее. Страх и стыд ввергли его в отчаяние, и он продолжал играть, уповая, что вернет вверенные ему деньги. При появлении Дана с его решительным лицом, зорким взглядом и бывалым видом шулеры насторожились, стали играть честно и позволили юноше немного отыграться; впрочем, у них не было намерения выпускать из когтей добычу, и, когда они увидели, что Дан стоит, точно часовой, у юноши за спиною, они обменялись угрожающими взглядами, которые означали: «Нужно убрать этого типа с дороги».
Дан это заметил и был готов ко всему: они с Блэром тут были чужими, а в таких местах до беды всегда недалеко – а потом концы в воду. Тем не менее Дан не бросил юношу и следил за каждой картой, пока не заметил явного передергивания и не сказал об этом вслух. Дошло до перепалки, негодование Дана вытеснило его же благоразумие, и, когда мошенник с оскорбительными словами отказался вернуть украденное и вытащил пистолет, Дан вспылил и сбил того с ног – шулер с размаху ударился головой о печь и, обливаясь кровью, без чувств рухнул на пол. Последовала дикая сцена, посреди которой Дан шепнул пареньку:
– Уходи отсюда и держи язык за зубами. Обо мне не думай.
Блэр, испуганный и растерянный, тут же покинул город, Дан же провел ночь в полицейском участке, а через несколько дней предстал перед судом по обвинению в убийстве, ибо шулер скончался. Друзей у Дана не было, он один раз кратко изложил все обстоятельства, а потом замолчал – больше всего его заботило, чтобы об этом горестном происшествии не узнали дома. Он даже скрыл свое имя, назвавшись Дэвидом Кентом – ему и раньше случалось использовать в экстренных случаях этот псевдоним. Все завершилось быстро: приняв во внимание смягчающие обстоятельства, Дана приговорили к году каторжных работ.
Ошеломленный тем, сколь стремительно и ужасно изменился ход его жизни, Дан полностью осознал свое положение, только когда за ним захлопнулась железная дверь и он оказался один в камере, узкой, холодной и безмолвной, как гробница. Он знал: стоит сказать слово – и мистер Лори примчится с помощью и утешениями, но ему невыносимо было бы признаться в своем бесчестии и увидеть горечь и стыд в глазах друзей, которые возлагали на него такие надежды.
– Нет, – произнес он, стиснув кулак, – уж пусть лучше считают меня погибшим. Да так оно и будет, если меня здесь продержат подольше.
Он вскочил и заходил по каменному полу, точно лев по клетке, – в душе его бушевали гнев и горе, смятение и раскаяние, они жгли сердце и мозг – Дан понял, что сейчас лишится рассудка, и принялся колотить в стены, отделявшие его от воли, что составляла всю его жизнь. Много дней он провел в страшных терзаниях, а потом изнемог и погрузился в черную меланхолию, которая выглядела даже страшнее, чем возбуждение.
Начальником в этой тюрьме служил грубый мужлан, завоевавший всеобщую ненависть своей непомерной жестокостью, зато капеллан оказался полон сострадания и свой нелегкий долг исполнял усердно и от всей души. Он делал, что мог, для бедного Дана, только это не помогало – пришлось священнику дождаться, когда труд успокоит расшатанные нервы, а плен смирит гордый дух, готовый страдать, но не жаловаться.
Дана определили в мастерскую по изготовлению щеток, и, поняв, что в труде – единственное спасение, он вкладывал в работу всю свою энергию, быстро завоевав одобрение владельца и вызвав зависть менее сноровистых товарищей по несчастью. День за днем сидел он на своем рабочем месте, под неусыпным присмотром вооруженного стражника; произносить разрешалось лишь самые необходимые слова, разговоры с соседями были запрещены, все перемещения ограничивались переходами из камеры в мастерскую, физические упражнения – унылыми маршами, по ходу которых каждый держал руку на плече того, что впереди: это скорбное шествие совсем не походило на бодрый солдатский марш. Молчаливый, угрюмый, изможденный, Дан выполнял работу, ел горький хлеб и подчинялся приказам с бунтарским блеском в глазах – начальник тюрьмы часто повторял:
– Опасный это человек. Следите за ним. Рано или поздно он сбежит.
В тюрьме были заключенные куда опаснее – закоренелые преступники, готовые на любые безумства, только бы прервать унылое течение своего долгого срока. Они скоро разгадали настроение Дана и непостижимыми способами, которые в ходу у каторжников, еще до конца месяца сообщили ему, что при первой возможности собираются устроить бунт. День благодарения должен был предоставить им долгожданную возможность поговорить – им полагался час свободы в тюремном дворе. Тогда и предполагалось все порешить и предпринять дерзкую попытку, которой наверняка предстояло завершиться кровопролитием и поражением для большинства и свободой для немногих. Дан уже планировал собственный побег и выжидал подходящий момент, становясь все более угрюмым, озлобленным и несговорчивым по мере того, как утрата свободы истачивала его душу и тело; и действительно, внезапная смена вольной, здоровой жизни на вот такую – тоскливую, безысходную, мрачную – не могла не произвести страшного впечатления на человека Данова возраста и темперамента.
Он мрачно размышлял о своей загубленной жизни, отказался от всех радужных надежд и планов, говорил себе, что никогда больше ноги его не будет в милом старом Пламфилде, он не коснется дружественных рук собственной, обагренной кровью. На мерзавца, которого он лишил жизни, ему было наплевать – он считал, что отнять такую жизнь не грех, но позор тюремного заключения уже не стереть из памяти, пусть даже сбритые волосы отрастут, серую робу сменит новая одежда, а решетки и запоры окажутся в прошлом.