«Для меня все кончено; я загубил свою жизнь, так уж что теперь? Не стану сопротивляться, и какие бы приключения мне ни подвернулись, я их не упущу. Дома будут считать, что я умер, будут и дальше меня любить и не узнают, каким я стал. Бедная матушка Баэр! Она пыталась мне помочь, но безуспешно; ее подстрекателя спасти не удалось».
Дан сидел на своей узкой койке, уронив голову на руки, и горько, но без слез скорбел об утраченном, пока милосердный сон не насылал ему видения счастливых дней, когда все мальчики играли вместе, или других, более поздних, когда ему улыбалась удача, а Пламфилд обретал новое, невиданное очарование.
В той же мастерской трудился еще один заключенный, к которому судьба оказалась даже суровее, чем к Дану: срок его заканчивался весной, но надежда, что он доживет до этого времени, была слаба; даже самый бессердечный человек испытал бы сострадание к несчастному Мейсону, который сидел, выкашливая душу в затхлой мастерской и высчитывая, сколько еще тоскливых дней пройдет, прежде чем он увидит жену и детишек. Была надежда, что его выпустят досрочно, но у него не было друзей, которые могли бы этому посодействовать, – и уже стало понятно, что великий Судия скоро дарует ему прощение и положит конец его безропотным страданиям.
Дан жалел Мейсона сильнее, чем решался показать, и это единственное трепетное чувство во дни душевных тягот было робким цветком из красивой старинной сказки, пробившимся сквозь булыжники тюремного двора и спасшим узника от отчаяния. Дан помогал Мейсону с работой, когда тот от слабости не мог справиться с заданием, и полный признательности взгляд становился тем лучиком света, который озарял камеру Дана в часы одиночества. Мейсон завидовал крепкому здоровью своего соседа и горько сожалел, что тот растрачивает его в тюрьме. Был он человеком миролюбивым и пытался – насколько способны произнесенное шепотом слово или упреждающий взгляд – удерживать Дана от «дурного общества» – так именовали мятежников. Но Дан уже отвернулся от света и с легкостью катился вниз по наклонной плоскости; мысль о всеобщем восстании, по ходу которого ему, возможно, удастся сквитаться с тираном-начальником и вырваться на свободу, была ему очень по душе, он чувствовал, что бунт позволит выпустить наружу все мучившие его сдерживаемые страсти. Ему не раз приходилось приручать диких животных, но сладить с собственным вольнолюбием он не мог – однако в конце концов отыскал опору, позволившую ему вновь стать хозяином собственной судьбы.
В воскресенье, в канун Дня благодарения, Дан сидел в часовне, наблюдая за несколькими гостями на отведенных им местах, – он вглядывался в них тревожно, боясь увидеть знакомое лицо: его до полусмерти пугала мысль, что в тюрьме появится кто-то из знакомых. Нет, одни незнакомцы, так что Дан скоро забыл о них, вслушиваясь в ободряющие слова капеллана и печальное пение многих отягощенных сердец. Гости часто обращались к заключенным с речью, поэтому никто не удивился, когда одна из дам – ей предложили сказать несколько слов – поднялась и пообещала, что расскажет короткую историю; при этих словах те, кто помладше, навострили уши и даже старшие явно заинтересовались: их подбадривало любое отвлечение от их монотонной жизни.
Говорившая была средних лет, в черном, с ласковым лицом, сострадательным взглядом и голосом, который так и согревал сердце, – в нем звучали материнские нотки. Дану она напомнила миссис Джо, поэтому он ловил каждое слово, чувствуя, что оно обращено непосредственно к нему, ибо так случилось, что прозвучали эти слова в тот самый момент, когда ему нужно было, чтобы теплое воспоминание растопило лед отчаяния, сковавший все добрые побуждения его натуры.
История оказалась незамысловатой, но захватила всех с первых же слов: речь шла о двух солдатах, лежавших в госпитале во время последней войны, – оба получили тяжелые раны в правую руку, и оба только о том и думали, чтобы сохранить способность зарабатывать на жизнь и не вернуться домой калеками. Один был терпелив, сговорчив, беспрекословно выполнял все указания – даже когда ему сообщили, что руку не спасти. Он покорился и, пройдя через жестокие страдания, поправился, благодарный, что сохранил жизнь, хотя сражаться больше и не мог. Второй взбунтовался, не слушал ничьих советов и, поскольку операцию откладывали слишком долго, умер медленной смертью, горько сожалея о своем неразумии – но было уже поздно.
– Так вот, поскольку в любой истории должна быть мораль, будет она и в моей, – добавила дама с улыбкой, обводя взглядом лица молодых людей и печально гадая, как они оказались в таком месте. – Здесь у вас – госпиталь для солдат, раненных в битве жизни; есть здесь больные души, ослабшая воля, безумные страсти, ослепшая совесть – все недуги, которые проистекают из нарушения закона, навлекая неизбежные страдания и расплату. Каждому уготована помощь и надежда, ибо милосердие Господа безгранично, а милость человеческая велика, но достичь исцеления можно лишь через покаяние и приятие. Заплатите эту цену с должным мужеством, ибо она справедлива, но почерпните из страданий и стыда силы для лучшей жизни. Шрам останется, но лучше потерять обе руки, чем собственную душу, а эти тяжкие годы могут оказаться не потерянными, но самыми ценными в вашей жизни, если научат вас обуздывать свои страсти. Ах, друзья мои, постарайтесь изжить горькое прошлое, отмыться от греха и начать заново. Если не ради себя, то ради любимых ваших матерей, детей и жен, которые ждут вас с такой надеждой и терпением. Не забывайте про них, пусть их любовь и верность не будут растрачены втуне. А если есть здесь такие, у кого нет ни одного друга, пусть их поддерживает мысль об Отце, объятия которого открыты всегда, чтобы принять, простить и утешить Его блудных сынов, пусть даже они и пришли к Нему слишком поздно.
На этом краткая проповедь завершилась, но проповедница сразу поняла, что ее слова, сказанные от всего сердца, не пропали втуне, ибо один юноша повесил голову, а несколько лиц смягчилось – на них набежала тень светлых воспоминаний. Дану пришлось прикусить губу, чтобы она не дрожала, и опустить глаза, чтобы скрыть затуманившую их влагу, когда прозвучали слова об ожидающих в надежде друзьях. Он был рад остаться один в своей камере и долго сидел в глубокой задумчивости, вместо того чтобы попробовать забыться сном. Видимо, именно этих слов и не хватало, чтобы показать ему, в каком положении он оказался и насколько важны следующие несколько дней для определения его судьбы. Присоединиться к «дурному обществу» и, возможно, добавить к уже совершенному преступлению еще одно, удлинить срок заточения, которое и так дается ему с трудом, намеренно повернуться спиной ко всему хорошему, отречься от будущего, которое, возможно, его еще ждет? Или лучше, подобно более мудрому герою истории, покориться, снести справедливое наказание, попытаться обратить его себе во благо? Хотя шрам и останется, он может стать напоминанием о битве, которая еще до конца не проиграна – он ведь спас свою душу, пусть и утратил невинность? И тогда ему, возможно, хватит душевной крепости вернуться домой, сознаться во всем и обрести новые силы в сострадании и утешениях тех, кто никогда не сочтет его безнадежным.
В ту ночь добро и зло боролись в душе Дана, как ангел и дьявол – за душу Синтрама, и трудно было сказать, кто выйдет победителем: безрассудная природа или любящее сердце. Угрызения совести и накопившиеся обиды, стыд и горе, гордость и страсти вышли на битву в тесном узилище, и бедолаге казалось, что со столь яростными противниками ему еще не доводилось иметь дела. Чашу весов склонила одна мелочь – так оно часто бывает в наших непостижимых сердцах: капля сострадания помогла молодому человеку определиться с жизненным курсом, который мог привести и к благу, и к беде.
В самый темный предрассветный час, когда Дан лежал без сна на своей койке, сквозь прутья решетки пробился луч света, засов тихо отомкнули, вошел человек. То был добрый капеллан, ведомый тем же инстинктом, который заставляет мать подойти к постели больного ребенка; долгий опыт врачевания душ научил его видеть в суровых лицах проблески надежды и угадывать, в какой момент необходимо задушевное слово или укрепляющее лекарство в виде искренней молитвы, способной утешить и исцелить усталые и страждущие сердца. Он и раньше приходил к Дану в неурочное время, но всегда заставал того в настроении угрюмом, безразличном или вздорном – и молча удалялся, чтобы терпеливо дожидаться своего часа. Наконец этот час настал: на лице узника, когда на него упал свет, отразилось облегчение, а человеческий голос показался ему на удивление приятным после того, как Дан столько вслушивался в нашептывания страстей, сомнений и страхов, на долгие часы обосновавшихся в камере, – они смущали своей мощью и напоминали, как истово он нуждается в помощи, чтобы должным образом проявить себя в битве, в которую вступал без доспехов.
– Кент, несчастный Мейсон скончался. Он просил передать вам несколько слов, и я счел необходимым сделать это немедленно, ибо мне показалось, что вас тронули сегодняшние речи и вы нуждаетесь в той самой помощи, которую Мейсон и пытался вам оказать, – произнес капеллан, усаживаясь на единственный табурет и устремляя взгляд добрых глаз на мрачную фигуру на постели.
– Благодарю вас, сэр, с удовольствием выслушаю, – отвечал Дан, у которого при этом перехватило дух от жалости, ведь бедняга умер в тюрьме, так и не взглянув в последний раз на жену и детей.
– Он отошел внезапно, однако про вас вспомнил и просил передать следующее: «Скажите, пусть он этого не делает, пусть держится, старается изо всех сил, а когда срок выйдет, пусть отправится прямо к Мэри – она его примет ради меня. У него нет друзей в здешних местах, ему будет одиноко, но рядом с женщиной человеку, переживающему тяжелые времена, будет покойно и безопасно. Передайте ему мой дружеский прощальный привет, ибо он был ко мне добр и Господь воздаст ему за это». После этого он тихо скончался и завтра отправится в свой дом, получив Господнее прощение, ибо человеческое запоздало.