Дан ничего не сказал, лишь закинул руку на лицо и лежал неподвижно. Увидев, что нехитрое послание подействовало даже сильнее, чем он ожидал, капеллан продолжил, не сознавая, каким утешением стал его отеческий голос для несчастного узника, который мечтал о «возвращении домой», но был убежден, что лишил себя права на это.
– Надеюсь, вы не разочаруете своего скромного друга, который в последний миг думал только о вас. Я знаю, что в тюрьме назревают беспорядки, и боюсь, что вас склонят к тому, чтобы примкнуть к недостойным. Не делайте этого, ибо умысел их не увенчается успехом – так оно бывает всегда – и обидно будет испортить вашу репутацию, которая пока почти не пострадала. Мужайтесь, сын мой, пусть этот тяжелый опыт пойдет вам не во вред, а на пользу. Помните, что благодарная женщина ждет вас в своем доме, чтобы выразить свою признательность – если у вас нет иных друзей, а если есть, сделайте ради них все возможное, а еще попросим Господа помочь так, как помочь в состоянии только Он.
После этого, не дожидаясь ответа, добрый священник вознес истовую молитву, а Дан вслушивался в нее, как еще не вслушивался никогда; одиночество, слова умирающего, внезапно всколыхнувшееся в душе добро – как будто светлый ангел спустился с небес, чтобы спасти его и утешить. После той ночи в Дане произошла перемена, хотя знал об этом один только капеллан: для остальных он оставался прежним молчаливым, суровым, неразговорчивым узником, который, повернувшись спиной и к плохому и к хорошему, находил удовольствие в одних лишь книгах, которые приносил ему его друг. Очень медленно – так упорная капля точит камень – человек этот своим терпением и добротой завоевал доверие Дана, и под его водительством тот начал подниматься из Долины Унижения к горам, откуда сквозь тучи можно разглядеть Град Небесный, к которому рано или поздно направляют истосковавшиеся глаза и изможденные стопы все паломники. Много было неверных шагов, много борений с великаном Отчаяние и с ярым Аполлионом, много мрачных часов, когда жизнь делалась в тягость и хотелось одного – совершить побег вслед за Мейсоном. Но пожатие дружеской руки, звук братского голоса, неутоленное желание искупить прошлые ошибки ради лучшего будущего и завоевать право вновь увидеть свой дом помогали бедняге Дану справляться со своей нелегкой задачей. А старый год тем временем клонился к закату, и на пороге дожидался новый, чтобы с его приходом перевернуть страницу в книге, по которой Дан сейчас учил самый непростой урок.
В Рождество он так тосковал по Пламфилду, что исхитрился отправить туда весточку, дабы подбодрить встревоженные сердца друзей и успокоить собственное. Он написал Мэри Мейсон – она жила в другом штате – и попросил отправить по почте вложенное письмо. В нем говорилось только, что он здоров и очень занят, отказался от мысли о ферме, у него другие планы, о них позднее; домой, скорее всего, до осени не вернется, писать часто не сможет, но все у него хорошо, он шлет всем любовь и поздравления с Рождеством.
А потом он вернулся к своей одинокой жизни и попытался выплатить все долги, как подобает мужчине.
Глава тринадцатая. Нат и Новый год
– От Эмиля я пока вестей не жду, Нат пишет регулярно, а вот где Дан? После его отъезда всего три послания. Он, с его-то энергией, уже мог бы скупить все фермы в Канзасе, – заметила однажды утром миссис Джо, когда принесли почту, но ни на открытке, ни на конверте опять не оказалось размашистого почерка Дана.
– Ты же знаешь, он пишет редко: сделает дело – и приедет домой. Похоже, для него месяцы и годы не имеют значения; полагаю, он бродит где-то в глуши, позабыв о времени, – ответил мистер Баэр, внимательно читавший одно из длинных писем Ната из Лейпцига.
– Да, но он обещал сообщать мне о своих успехах, а Дан, если есть возможность, всегда держит слово. Боюсь, с ним что-то неладно.
И миссис Джо, чтобы утешиться, погладила по голове Дона, который подошел, услышав имя хозяина, и поднял на нее свои глаза, полные почти человеческих ума и тоски.
– Не волнуйся, мумуля, с этим ничего не случится. Явится, как миленький, возникнет в один прекрасный день на пороге: в одном кармане – золотоносная шахта, в другом – прерия, а сам бодрый как огурчик, – пообещал Тед, которому очень не хотелось возвращать Окту законному владельцу.
– Может, он отправился в Монтану и передумал заводить ферму. Мне показалось, ему больше нравится среди индейцев. – Роб, помогавший маме с корреспонденцией, заодно помог ей рассеять тревоги.
– Всей душой на это надеюсь, потому что так для него лучше. Вот только я убеждена: он рассказал бы нам о перемене планов, да и за деньгами бы прислал тоже. Нет, нутром чую: что-то не так, – заявила миссис Джо, похожая в своем утреннем чепце на величественную судьбу.
– Значит, мы скоро об этом услышим. Дурные вести не лежат на месте. Не расстраивайся раньше времени, Джо, лучше послушай, какой молодец у нас Нат. Я понятия не имел, что у него найдутся иные интересы, кроме музыки. Мой добрый приятель Баумгартен помог ему освоиться, и все будет хорошо, если он не потеряет головы. Славный он паренек, вот только неопытный, а Лейпциг для человека беспечного полон ловушек. Да поможет ему Бог!
И профессор зачитал восторженный рассказ Ната о музыкальных и литературных вечерах, которые он посетил, о красоте оперы, доброте его новых друзей, радостях обучения под руководством такого педагога, как Бергман, надеждах на стремительный профессиональный рост и бесконечной благодарности тем, кто открыл перед ним этот зачарованный мир.
– Да, вот это утешает и обнадеживает. Я еще до того, как Нат уехал, подозревала, что у него есть скрытые таланты: он настоящий мужчина и строит такие прекрасные планы, – довольным голосом произнесла миссис Джо.
– Посмотрим. Урок он, вне всякого сомнения, получит, – и это пойдет ему на пользу. В юности такое происходит со всеми. Надеюсь, наш школяр с честью пройдет испытание, – с мудрой улыбкой отвечал профессор, вспомнив собственные студенческие деньки в Германии.
Он оказался прав: жизнь уже преподавала Нату уроки, причем со стремительностью, которая сильно удивила бы его оставшихся дома друзей. Мужские задатки, так радовавшие миссис Джо, развивались в неожиданном направлении, и тихоня Нат погрузился в наиболее безобидные развлечения, доступные в оживленном городе, с пылом неопытного юнца, впервые почувствовавшего вкус удовольствий. Полная свобода и ощущение самостоятельности были упоительны, ибо бесчисленные благодеяния начинали казаться ему бременем, хотелось встать на собственные ноги и найти свой путь в жизни. Здесь никому не было ведомо его прошлое; обладая обширным гардеробом, значительной суммой на счету и обучаясь у лучшего преподавателя в Лейпциге, он дебютировал в роли юного джентльмена-музыканта, а в свет его вывели всеми уважаемый профессор Баэр и богатый мистер Лоренс – у последнего было множество друзей, готовых распахнуть свои двери перед его протеже. Благодаря таким рекомендациям, свободному владению немецким, скромным манерам и безусловному таланту, новоприбывший юноша был встречен с исключительной сердечностью и незамедлительно введен в круг, доступа в который безуспешно добивались многие честолюбивые молодые люди.
Все это несколько вскружило Нату голову; и вот, сидя в блеске огней оперного театра, беседуя с дамами на великосветском приеме или порхая в танце с дочерью знаменитого профессора (он при этом пытался вообразить, что это Дейзи), Нат часто задумывался, неужели этот жизнерадостный молодой человек и есть тот самый бедный, бездомный уличный музыкант, который некогда высадился под дождем из дилижанса у ворот Пламфилда. Сердце у него было верное, побуждения благие, амбиции возвышенные; однако слабость его натуры проявилась во всей полноте, тщеславие сбило с толку, удовольствия опьянили, и на какое-то время он забыл обо всем, кроме радостей новой прелестной жизни. Не желая сознательно никого обманывать, он, однако, не развеивал представлений о том, что он – отпрыск благородного семейства с большими видами на будущее; ему случалось похваляться богатством и влиятельностью мистера Лори, славой профессора Баэра, авторитетом колледжа, в котором он получил образование. Сентиментальные фрейлейн с удовольствием слушали про миссис Джо, книги которой успели прочесть, а исполненным симпатии маменькам он повествовал об очаровании и добродетелях своей ненаглядной Mädchen. Эта мальчишеская похвальба и невинное самолюбование перетолковывались сплетниками, Нат представал весьма значимым человеком – к собственному его удивлению, удовлетворению и отчасти – стыду.
В итоге ему пришлось пожать горькие плоды своего тщеславия, ибо, поняв, что его считают представителем высшего класса, он скоро пришел к мысли, что не может жить на скромной квартире, которую выбрал поначалу, не может вести тихую, сосредоточенную на учебе жизнь, которую для него замышляли. Он познакомился с другими студентами, с молодыми офицерами и всевозможными прожигателями жизни – ему льстило, что в их обществе ему рады; разумеется, подобные удовольствия были затратными, и Нат часто ощущал уколы совести. Тем не менее он поддался искушению и снял более дорогое жилье на более модной улице, оставив добрую фрау Тецель горевать о потере, а свою соседку-художницу, фрейлейн Фогельштайн, покачивать седыми локонами и предрекать, что он еще вернется, погрустневшим и помудревшим.
Деньги, выделенные ему на расходы и незамысловатые удовольствия, которые не мешали бы учебе, Нату представлялись целым состоянием, хотя их в его распоряжении было меньше, чем поначалу предлагал щедрый мистер Лоренс. Профессор Баэр с обычной своей мудростью предписал ему проявить благоразумие, ибо Нат не обучен обращению с деньгами, а славный профессор знал, в какие искусы способен ввести набитый кошелек в этом возрасте, когда удовольствия ценятся столь высоко. Нат от души наслаждался своей изящной квартиркой и безрассудно пополнял ее все новыми предметами роскоши. Музыку он любил и никогда не пропускал занятий, а вот часы, предназначавшиеся для самостоятельной работы, слишком часто уходили на посещение театров, балов, пивных или клубов – в этом не было ничего дурного, кроме растраты бесценного времени и средств, Нату не принадлежавших. Подлинных пороков у Ната не было, и досуг он проводил так, как подобает порядочному человеку, – пока. Однако в нем постепенно наметилась перемена к худшему, – он сам это чувствовал. Первые шаги по ус