– Милые, как они меня любят, как мне доверяют! И каким горьким разочарованием станут для них мои безрассудства! Нет, уж лучше я пойду играть на улице, как раньше, чем попрошу у них помощи! – воскликнул Нат, отирая слезы: он их стыдился, хотя и понимал их целительность.
Будущее представилось ему отчетливее: через море протянулась рука помощи, и Любовь, безотказный целитель, вытащила его из трясины и указала на узкие врата, за которыми лежало спасение. Перечитав письмо и страстно поцеловав один его уголок, где была нарисована маргаритка, Нат почувствовал, что теперь у него хватит сил осмыслить и преодолеть даже самое худшее. Необходимо оплатить все счета, продать все пригодные для этого личные вещи, отказаться от дорогого жилья; а вернувшись к рачительной фрау Тецель, он найдет работу себе на прокорм – подрабатывают же многие другие студенты. Нужно расстаться с новыми друзьями, забыть о беззаботной жизни, перестать порхать мотыльком и занять место среди дождевых червей. Это – единственный способ поступить честно, хотя несчастному юноше и было нелегко совладать с мелочным тщеславием, отречься от радостей, столь дорогих молодости, осознать свое безрассудство и сойти с пьедестала, под которым ждали жалость, насмешки и забвение.
Нату пришлось призвать на помощь всю свою гордость и мужество, ибо человеком он был чувствительным, высоко ценил уважение и горько переживал неудачи: только врожденное презрение к бесчестности и обману удерживало его от того, чтобы воззвать о помощи или попытаться неким непорядочным образом скрыть свои прегрешения. Вечером он сидел в одиночестве, и ему с особой отчетливостью вспомнились слова мистера Баэра: он снова был маленьким мальчиком из Пламфилда и наказывал своего учителя, чтобы преподать урок самому себе после того, как робость заставила его солгать.
– Ему больше не придется из-за меня страдать, а я не буду увиливать, как последний глупец. Пойду расскажу все начистоту профессору Баумгартену и попрошу его совета. Проще встать перед дулом заряженной пушки, но иного пути нет. Потом распродам что могу, заплачу долги и вернусь туда, где мне место. Лучше быть честным нищим, чем галкой среди павлинов.
И Нат, несмотря на свое горе, улыбнулся, обводя взглядом свою элегантную комнатку и вспоминая, откуда он родом.
Он сдержал свое слово, как подобает мужчине, и испытал сильное облегчение, когда история его оказалась далеко не в новинку его педагогу: тот одобрил его план, мудро рассудив, что дисциплина пойдет юноше на пользу, великодушно предложил помощь и пообещал не сообщать своему другу Баэру о безрассудствах Ната, пока тот не поправит положение.
Первую неделю нового года наш блудный сын провел, с покаянной дотошностью претворяя в жизнь свой план; в день рождения он остался в одиночестве в тесной каморке под крышей в доме фрау Тецель, полностью лишившись всей прежней роскоши, – осталось лишь несколько непригодных к продаже подарочков от дородных дев, скорбевших по утраченному кавалеру. Друзья-мужчины высмеяли его, пожалели, а потом оставили в покое – за исключением одного-двух, щедро раскрывших для него свои кошельки и пообещавших не бросать в беде. Нату было одиноко, тяжело на сердце, он угрюмо сидел у маленького очага и вспоминал последний Новый год в Пламфилде, когда в этот самый час он танцевал с Дейзи.
Стук в дверь заставил его очнуться; небрежно бросив: «Herein»[407], он стал гадать, кто ради него полез на такую высоту. Оказалось – добрая фрау: она гордо несла поднос, на котором стояли бутылка вина и изумительный торт, украшенный засахаренными сливами всех возможных оттенков и увенчанный свечками. Следом вошла фрейлейн Фогельштайн с розой в цветочном горшке – ее седые локоны развевались, а дружелюбное лицо так и сияло радостью; она воскликнула:
– Дорогой герр Блак, мы пришли вас поздравить и принесли пару подарочков в честь этого памятного дня. Желаем вам всего самого лучшего! И пусть в следующем году сбудутся все наилучшие пожелания ваших сердечных друзей!
– Да-да, дорогой герр, – прибавила фрау Тецель. – Откушайте kuchen[408] – он приготовлен от всей души – и выпейте за здоровье далеких и милых этого доброго вина!
Позабавленный и тронутый добротой славных женщин, Нат поблагодарил обеих и попросил разделить с ним скромное пиршество. Они согласились с радостью, будучи дамами материнской складки и от души жалея прелестного юношу, о злоключениях которого знали, а потому решили оказать ему помощь по существу, присовокупив к этому добрые слова и заботу.
Слегка поколебавшись, фрау Тецель упомянула о своем знакомом, который вынужден был по болезни оставить место в оркестре второразрядного театра и с радостью предложил бы его Нату, если тот согласится на столь незавидную должность. Зардевшись и поигрывая розами, будто стеснительная барышня, добрая старушка Фогельштайн осведомилась, не согласится ли он на досуге давать уроки английского языка в школе для благородных девиц, где сама она преподавала живопись, присовокупив, что ему будет выплачиваться небольшое, но регулярное жалованье.
Нат с благодарностью согласился на оба предложения – принимать помощь от женщин ему казалось менее унизительно, чем от представителей собственного пола. Этих доходов хватит на скудное существование, а поденная музыкальная работа позволит продолжить учебу. Радуясь успеху своего нехитрого плана, доброжелательные соседки удалились, подбодрив его словами и рукопожатиями, – лица их засветились свойственным женщинам удовольствием, когда Нат запечатлел по поцелую на их увядших щеках – более ему было нечем отплатить за помощь и доброту.
Удивительно, насколько ярче показался ему мир после, ибо надежда бодрит сильнее вина, а добрые намерения – цветы столь же свежие, что и бутоны на розовом кусте, которые заполнили комнату дивным ароматом, когда Нат пробудил в ней эхо звуками милой старинной мелодии, обретя, как и всегда, утешение в музыке, которой пообещал отныне служить даже преданнее прежнего.
Глава четырнадцатая. Спектакли в Пламфилде
Поскольку скромному летописцу семейства Марч не удастся написать ни одной истории, в которой не упоминался бы театр – как вот ненаглядная наша мисс Янг[409] не может не включить в каждый из своих занимательных рассказов штук двенадцать-четырнадцать детей, – примем это за данность и поднимем себе настроение, испорченное описанными выше событиями, послушав рассказ о рождественских спектаклях в Пламфилде; дело в том, что они повлияли на судьбу нескольких наших персонажей, а значит, опустить их нельзя.
При строительстве колледжа мистер Лори добавил к проекту небольшой очаровательный театр, в котором проходили не только спектакли, но еще и декламации, лекции, концерты. На занавесе был изображен Аполлон, окруженный музами: дабы почтить того, кто пожертвовал деньги на строительство, художник придал богу явственное сходство с нашим знакомцем – всем остальным это показалось отличной шуткой. Все здешние таланты – примы, члены труппы, оркестранты и декораторы – были доморощенными, однако на милой уютной сцене давали просто замечательные представления.
Миссис Джо уже довольно давно задумала поставить пьесу, которая превосходила бы модные тогда переводы с французского: они представляли собой безалаберную смесь пышных нарядов, фальшивых чувств и неостроумных шуток, лишенных всякой естественности. Легко задумывать пьесы, полные выспренних монологов и трагических ситуаций, куда труднее их писать, а потому миссис Джо удовольствовалась несколькими сценами из скромной жизни, в которых смешалось комическое и патетическое, а поскольку персонажей она создавала, имея в виду конкретных актеров, у нее были все основания полагать, что это скромное начинание покажет: истина и простота еще не полностью утратили способность очаровывать. Мистер Лори оказывал ей помощь, и, дав друг другу прозвища Бомонт и Флетчер[410], они с большим удовольствием осуществляли совместный замысел, причем познания Бомонта в области театрального искусства с большой пользой смиряли слишком бурные порывы пера Флетчера; в итоге они могли похвастаться тем, что итогом их эксперимента стало дельное и ладное произведение.
Все было готово; последние репетиции, метания оробевших актеров, поиски пропавшего реквизита и установка декораций придали живость празднованию Рождества. Из леса принесли остролист и еловые ветки, из оранжереи на Парнасе – цветущие растения, а флаги всех стран приветствовали приглашенных гостей, самым почетным из которых считалась мисс Камерон – она честно сдержала свое обещание. Оркестранты с необычайным тщанием настраивали свои инструменты, рабочие сцены старались создать на ней как можно более элегантную обстановку, суфлер героически занял место в своем душном закутке, а актеры одевались – дрожащие руки роняли булавки, а с мокрых лбов облетала пудра. Бомонт и Флетчер поспевали повсюду, понимая, что на кону их литературная репутация, ибо приглашены были многочисленные дружественные критики, а репортеров, привязчивых, как мошкара, вообще невозможно отогнать ни от какого земного события, будь то смертное ложе великого человека или выставка уродцев.
– Приехала? – Этот единственный вопрос не сходил со всех языков за кулисами, и, когда Том, исполнявший роль старика, с риском для жизни просунул свои почтенные ноги за рампу и возгласил, что видит на почетном месте очаровательную головку мисс Камерон, всех охватил дружный трепет, а Джози с прерывистым вздохом объявила, что впервые в жизни боится выходить на сцену.
– Давай я тебя тряхну как следует, – предложила миссис Джо, растрепанная до невообразимости после своих разнообразных трудов – она запросто могла бы исполнить роль Мэдж Уайлдфайер[411] без всяких дополнительных лохм и лохмотьев.