Тед, которому было отказано в этом благородном знаке мужественности, залечил душевные раны, напялив непомерно высокий и твердый воротничок, а также галстук, вызвавший изумление у всех дам. Эта выходка стала своего рода отмщением жестокосердной маменьке, ибо его воротнички уже довели прачку до отчаяния – с ними каждый раз что-то было не так, – а завязывание галстука требовало такой несказанной ловкости рук, что трем женщинам приходилось подолгу трудиться, прежде чем, подобно Красавчику Браммелу[433], он отвернется от груды «отходов» с долгожданным: «Ладно, сойдет». Роб всегда был готов прийти на помощь в этой непростой ситуации, тем более что собственный его наряд отличался простотой, опрятностью и быстротой надевания. Тед же успевал, наряжаясь, впасть в неистовство, так что рычание, свист, приказы и стоны подолгу доносились из пещеры, где бушевал Лев и кротко трудился Агнец. Миссис Джо терпела, пока в воздухе не начинали летать башмаки и на несчастного помощника не обрушивался дождь из щеток для волос – после этого, из страха за жизнь своего старшенького, она бросалась на выручку и, остроумно сочетая шутку и властность, в итоге умудрялась убедить Теда, что он «писаный красавец», если и не «непревзойденный образец». В итоге Тед наконец-то выходил на люди, стиснутый воротничком, в сравнении с которым воротничок жалостного Билера из романа Диккенса[434] выглядел безделицей, не заслуживающей упоминания. Фрак был ему слегка велик в плечах, зато щедро открывал блестящую грудь, с которой под единственно правильным углом свисал изысканный носовой платок, что производило сногсшибательный эффект. До блеска начищенные остроносые ботинки красовались на одном конце «длинной черной прищепки для белья» – так именовала его Джози, – а юное, но крайне серьезное лицо – на другом, причем голова была закинута назад так, что, если сохранять эту позу долго, не избежать искривления позвоночника. Светлые перчатки, трость и – о, эта капля дегтя в бочке меда! – ужасная соломенная шляпа, не говоря уж об изысканной бутоньерке и часовой цепочке под ней, – дополняли наряд шикарного юноши.
– Ну как, стильно? – поинтересовался он у матери и кузин, которых должен был в тот день сопровождать вниз.
Ответом послужил взрыв хохота, прерывавшийся восклицаниями ужаса: дело в том, что Тед искусно закрепил на физиономии светлые усики, которые часто надевал на сцене. Они ему очень шли и, похоже, оказались тем единственным бальзамом, который смог заврачевать раны, нанесенные отсутствием вожделенного головного убора.
– Сними немедленно, безобразник! Что скажет отец, увидев такую умору в день, когда полагается вести себя самым благопристойным образом? – потребовала миссис Джо и попыталась нахмуриться, а про себя подумала, что среди всех ее знакомых юношей нет ни одного, который отличался бы той же красотой и оригинальностью, что и ее рослый сынок.
– Тетушка, пусть останутся! Они ему так идут! Никто не догадается, что ему еще нет восемнадцати, – воскликнула Джози, любившая все виды театрального грима.
– Папа не заметит, он будет занят важными гостями и девушками. А если и заметит, оценит шутку и представит меня своим старшим сыном. Куда Робу до меня, когда я в таком наряде!
И Тедди походкой актера-трагика вышел на сцену – прямо Гамлет во фраке и стоячем воротничке.
– Сын, изволь слушаться! – Когда миссис Джо начинала говорить таким тоном, ей подчинялись безоговорочно. Впрочем, впоследствии усы появились вновь, и многие незнакомцы остались при убеждении, что в семействе трое юных Баэров. То есть Теду остался хоть один луч во тьме.
Мистера Баэра переполнили радость и гордость, когда в назначенный час он глянул вниз на ряды юных лиц, думая о «грядках», на которых он с такой надеждой и усердием посеял много лет назад добрые семена – теперь из них вырос богатый урожай. Прекрасное пожилое лицо мистера Марча светилось тихим удовлетворением: после многих лет терпеливого ожидания сбылась мечта всей его жизни; любовь и почтение, светившиеся на обращенных к нему лицах юношей и девушек, свидетельствовали о том, что желанная награда нашла его в полной мере. Лори в таких случаях всегда старался держаться в тени, насколько позволяли приличия, ибо благодарственные оды, стихи и речи так и сыпались на основателя колледжа и благородного филантропа. Все три сестры сияли от гордости, сидя среди других дам и наслаждаясь, как это могут одни лишь женщины, почестями, которых удостаивались их любимые мужчины; что же до «плодов Плама» – так называли себя младшие, – они считали, что нынешний праздник – их личное достижение, и принимали любопытные, восхищенные и завистливые взгляды чужаков со смесью радости и достоинства, наблюдать за которыми было очень забавно.
Музыку исполняли великолепно – да оно и не может быть иначе, если дирижерской палочкой взмахивает сам Аполлон. Стихотворения – как оно всегда бывает в подобных случаях – различались по качеству, ибо юные декламаторы пытались вложить старые истины в новые слова и придавали им веса энтузиазмом, светившимся на сосредоточенных лицах и звучавшим в молодых голосах. Приятно было видеть, с каким неподдельным интересом девушки вслушивались в слова блистательного собрата-студента и аплодировали ему так, будто ветерок шелестел над цветочной клумбой. Еще приятнее и интереснее было наблюдать за лицами молодых людей, когда тонкая фигурка в белом замирала на фоне именитых гостей в черных фраках и, попеременно краснея и бледнея, – причем губы дрожали, пока сознанию важности ее миссии не удавалось обороть девический страх, – произносила слова от всего женского сердца, используя всю силу женского ума: о надеждах и сомнениях, упованиях и наградах – обо всем том, к чему все должны обращать свои таланты, чаяния и труды. Чистый и четкий голос пробуждал все самое благородное в душах у юношей и скреплял печатью долгие годы дружества, которым предстояло навеки остаться лелеемым воспоминанием.
Лучшим выступлением дня была единодушно признана речь Элис Хит: не отличаясь цветастостью и сентиментальностью, которыми так часто грешат юные ораторы, она была исполнена искренности, рассудительности и звучала так вдохновенно, что вызвала бурю аплодисментов: славных ее соучеников так воспламенил призыв «шагать плечом к плечу», будто девушка прямо перед ними спела «Марсельезу»[435]. Один юноша пришел в такое возбуждение, что едва не вскочил с места и не подхватил выступавшую на руки, но она поспешила укрыться среди подруг, которые глядели на нее с ласковой гордостью и слезами на глазах. Юношу остановила предусмотрительная сестра, и через миг он взял себя в руки и уже внимал речи президента колледжа.
А она стоила того, чтобы послушать, ибо мистер Баэр говорил подобно отцу, провожающему своих детей на битву жизни; его нежные, мудрые и полезные слова остались в сердцах надолго – даже тогда, когда забылись все похвалы. Потом прозвучали другие выступления, все в духе Пламфилда, и вот наконец все завершилось. Почему со здания не сорвало крышу, когда могучие легкие восторженных студентов исторгли из себя заключительный гимн, навек останется загадкой; но крыша даже не шелохнулась, и лишь гаснущие гирлянды задрожали, когда пение взмыло ввысь и смолкло, оставив доброе эхо блуждать по коридорам весь следующий год.
Середина дня ушла на обед и закуски, а к закату сделалось тише – все воспользовались возможностью передохнуть перед началом вечернего празднества. Прием у президента всегда предвкушали с удовольствием, равно как и танцы на Парнасе, все эти прогулки, пение и флирт – все удовольствия, какие юноши и девушки, едва завершившие учебу, способны втиснуть в несколько часов.
Повсюду катили экипажи, и жизнерадостные компании, собравшиеся на террасах, лужайках и подоконниках, праздно гадали, кто будет среди почетных гостей. Появление сильно запыленного экипажа, нагруженного множеством сундуков, – дом мистера Баэра гостеприимно распахнул перед ним свои двери – вызвало сильный прилив любопытства, тем более что из экипажа выскочили два иноземного вида джентльмена, а за ними – две юные барышни, а Баэры приветствовали всех четверых радостными криками и крепкими объятиями. Потом все скрылись в доме, багаж унесли следом, и наблюдателям осталось только гадать, что это за таинственные незнакомцы, – пока одна из студенток со знающим видом не объявила, что это племянники профессора, один из которых совершает свадебное путешествие.
Она оказалась права: Франц с гордостью представил родным светловолосую и статную новобрачную, и едва ее успели расцеловать и благословить, как Эмиль подвел к ним милую свою англичаночку Мэри и, сияя от счастья, объявил:
– Дядюшка, тетя Джо, а вот и еще одна ваша дочь! Найдется место и для моей жены?
Кто бы в этом сомневался! Мэри едва удалось вызволить из радостных объятий новоявленных родственников, которые, припомнив, какие страшные испытания пережили вдвоем юноша и девушка, пришли к выводу, что нет ровным счетом ничего странного в столь счастливом завершении дальнего странствия, начавшегося столь трагически.
– Но почему вы не предупредили, что привезете двух новобрачных, а не одну? – осведомилась миссис Джо, которая, как всегда, выглядела не слишком благопристойно в платке, наброшенном на папильотки, – она примчалась прямиком из своей комнаты, где готовилась к тяжким вечерним испытаниям.
– Ну, я вспомнил, как вы всегда потешались над женитьбой дяди Лори, и решил устроить вам еще один такой же сюрприз, – рассмеялся Эмиль. – Я сейчас в отпуске, вот мы и решили воспользоваться добрым ветром и славной погодой и сопроводить старину Франца. Думали, что прибудем вчера, но не вышло, ну да ничего, к концу торжеств все равно успели!
– Ах, дети мои, какое несказанное счастье видеть вас такими счастливыми в вашем бывшем доме! Нет слов, чтобы фыразить мою благодарность, могу лишь попросить Фатера нашего Небесного благослофить вас и сохранить! – воскликнул профессор Баэр, пытаясь заключить в объятия всех четверых разом. По щекам его струились слезы, и он даже начал путаться в английском.