Вчера вечером я была в нашей гостиной, когда пришел мистер Баэр с газетами для миссис Кёрк. Ее самой там не было, но Минни – эта маленькая старушка – очень мило меня ему представила:
– Это – подруга нашей мамá, мисс Марч.
– Да, и она веселая и нам ужасно нравится, – добавила Китти, которая считается enfant terrible[183].
Мы поклонились друг другу, но тут же оба рассмеялись, так как формальное представление и не очень вежливое к нему добавление составляли довольно комичный контраст.
– Ах да, я слышать, как эти непослушки бес конец досадить вам, миис Марш. Эсли так снова, позовить мне, и я приходить сам, – сказал профессор, грозно нахмурив брови, к величайшему удовольствию маленьких негодниц.
Я обещала его позвать, и он удалился, но я, кажется, обречена часто с ним видеться, ибо сегодня, проходя мимо его двери, я ударилась о нее зонтиком, он резко раскрылся, и на пороге появился профессор в халате, с огромным синим носком, надетым на одну руку, и штопальной иглою в другой. Он вовсе не казался из-за этого смущенным, и, когда я, объяснив ему, в чем дело, повернулась, чтобы уйти, он помахал мне рукой – с носком и всем прочим, сказав громко и весело, как ему свойственно: «Вы имеет хороший погод для ваш прогулка. Bon voyage, Mademoiselle!»[184] Все то время, что я шла вниз, мне было смешно, но и немножко жалко думать о бедном профессоре, вынужденном самостоятельно чинить свою одежду. Немецкие джентльмены, насколько я знаю, вышивают, но ведь штопка чулок и носков – это совсем другое дело, и это не так красиво.
Суббота
Не произошло ничего такого, о чем стоило бы писать, кроме визита к мисс Нортон, комната которой полна красивых вещей и которая была со мной совершенно очаровательна, показала мне все свои сокровища и спросила, не соглашусь ли я время от времени ходить с нею на лекции и на концерты в качестве сопровождающей, если они мне доставляют удовольствие. Она сказала это так, будто просила о любезности с моей стороны, но я уверена, что миссис Кёрк рассказывала ей про нас и мисс Нортон делает это из доброго отношения ко мне. Я ведь горда, как Люцифер, но такие одолжения от таких людей меня вовсе не обременяют, и я с благодарностью его приняла.
Когда я вернулась в детскую, в гостиной стоял такой шум и гам, что я в нее заглянула и обнаружила там мистера Баэра на четвереньках, с малышкой Тиной на спине, Китти, ведущую его на поводке за скакалку, и Минни, кормящую тминным печеньем двух маленьких мальчиков, рычащих и яростно мечущихся в «клетках», построенных из стульев.
– Мы играем в зверушник, – пояснила Китти.
– Эта есть моя своник! – добавила Тина, крепко ухватившаяся за профессорскую шевелюру.
– В субботний день мамá всегда разрешает нам делать все, что мы захотим, когда приходят Франц и Эмиль, правда ведь, мистер Баэр? – сказала Минни.
«Лонс», столь же всерьез занятый игрой, что и все остальные, выпрямился и сел и произнес совершенно спокойно:
– Я таю вам мое слофо, это так. Эсли мы телай слишком обширно шум, вы скажете нам «Ш-ш-ш!» – и мы ведем более тихо.
Я пообещала так и сделать, но оставила дверь открытой и наслаждалась их забавами не меньше, чем они сами, потому что никогда еще не приходилось мне воочию видеть ничего более восхитительного, чем эти шалости. Они играли в пятнашки, в солдатиков, танцевали и пели, а когда стало темнеть, все кучкой сбились на диване вокруг профессора, а он принялся рассказывать им чудесные сказки про аистов на верхушках дымовых труб, про крохотных кобольдов – озорных малышей-эльфов, что катаются верхом на летящих с неба снежинках. Как жаль, что наши американцы не столь простодушны и естественны, как немцы, правда ведь?
Мне так нравится писать, что я могла бы прясть эту пряжу без конца, если бы меня не останавливало стремление к экономности, ведь, хотя я пишу на тонкой бумаге и мелким почерком, мысль о марках, которые потребуются для столь длинного письма, приводит меня в трепет. Пожалуйста-пожалуйста, перешлите мне письма Эми, как только сможете без них обойтись. Мои малые новости покажутся вам совсем плоскими после ее великолепий, но я знаю, что они вам понравятся. Неужели Тедди сейчас так усердно занимается, что не находит времени, чтобы написать друзьям? Бет, заботься о нем получше за меня, и рассказывай мне все про малышей, и передай всем целую кучу полных любви приветов. От верной вам Джо.
P. S. Перечитала письмо – оно оказалось чуть слишком баэрским, но ведь меня всегда интересуют необычные люди, и мне действительно больше не о чем было писать. Будьте благословенны!
Декабрь
Драгоценная моя Бетси,
поскольку это будут наспех написанные каракули, я адресую это письмо тебе, чтобы тебя позабавить и дать представление о том, как мне тут живется, потому что, хотя все тихо и спокойно, дела мои довольно забавны, а посему – о, возрадуйся!
После того, что Эми назвала бы «Геркулановыми усилиями»[185] в области умственной и нравственной агрикультуры, мои молодые идеи принялись и стали давать ростки, а мои маленькие лозы начинают виться туда, куда я только могла бы пожелать. Они мне не так интересны, как малышка Тина и мальчики, но я старательно выполняю свои обязанности по отношению к ним, и они меня полюбили. Франц и Эмиль – чудесные мальчуганы, совершенно мне по сердцу, ибо смесь немецкого и американского духа приводит их в состояние неизменного душевного подъема. Субботние дни достойны особого упоминания, проводим ли мы их дома или нет. В приятную погоду все выходят на прогулку, словно школьный класс во главе с профессором, но со мною тоже – для поддержания порядка, и как же это весело!
Мы теперь стали очень хорошими друзьями, а еще я начала брать уроки. С этим ничего нельзя было поделать, это случилось так смешно, как бы в шутку, я просто должна тебе рассказать.
Начну с самого начала. Как-то миссис Кёрк окликнула меня, когда я проходила мимо комнаты мистера Баэра, где она что-то перебирала:
– Вы когда-нибудь видели такую берлогу, моя дорогая? Зайдите-ка сюда и помогите мне привести эти книги в порядок, потому что мне пришлось все тут перевернуть вверх дном – я пыталась выяснить, что он сделал с полудюжиной новых носовых платков, которые я подарила ему совсем недавно.
Я вошла и, пока мы там прибирали, оглядывала все вокруг, так как это и правда была берлога[186], иначе и не назовешь. Повсюду – книги и бумаги, на каминной полке – сломанная пенковая трубка и старая флейта, словно заброшенные туда навсегда, над сиденьем в одной оконной нише щебечет какая-то драная птица без малейших признаков хвоста, а у другого окна – ящик с белыми мышами. Посреди рукописей – неоконченные кораблики и куски бечевки. Перед камином сушатся грязные детские ботинки, а следы его горячо любимых племянников, ради которых профессор вынужден трудиться как последний раб, видны по всей комнате. После великих раскопок три экземпляра из утерянных предметов были обнаружены: один платок прикрывал птичью клетку, другой был выпачкан в чернилах, а третий, коричневый от огня, служил, видимо, прихваткой.
– Что за человек! – добродушно рассмеялась миссис К., бросая останки платков в мешок для тряпок. – Я думаю, другие разорваны на оснастку корабликов, на бинты для порезанных пальчиков или на хвосты для бумажных змеев. Но я даже бранить его не могу – он такой рассеянный и такой добросердечный! Эти мальчишки ездят на нем как хотят, совсем его не жалеют. Я разрешила, чтобы ему у нас стирали и чинили одежду, но он забывает сдавать свои вещи, а я забываю их просматривать, так что он иногда попадает в неприятное положение.
– Позвольте мне чинить его одежду, – сказала я. – Мне это не трудно, а ему вовсе незачем об этом знать. Я возьмусь за это с удовольствием, ведь он так любезно приносит мои письма и всегда дает мне книги почитать.
Вот так я привела его вещи в порядок и надвязала пятки на двух парах его носков, ведь от его необыкновенной штопки они совершенно потеряли форму. Никто об этом ничего не говорил, и я уже надеялась, что он так и не узнает, когда на прошлой неделе он неожиданно застал меня за этим занятием. Слушая уроки, которые он дает другим, я так заинтересовалась и нашла это столь забавным, что мне в голову взбрело тоже поучиться, потому что Тина то и дело бегает туда-сюда, оставляя дверь открытой, и я все слышу. Я сидела близ этой двери с одним из его носков, пытаясь понять, что он говорит своей новой ученице, которая тупа точно так же, как я. Девица ушла, я подумала, что и он тоже, было так тихо, а я усердно и неумело все повторяла и повторяла этот глагол, покачиваясь взад-вперед с самым нелепым видом, как вдруг какой-то короткий каркающий звук заставил меня поднять глаза, и я узрела мистера Баэра, глядящего на меня, тихо посмеиваясь и делая знаки Тине, чтобы она его не выдавала.
– Так! – произнес он, когда я остановилась и уставилась на него, как глупая гусыня. – Вы за мной подглядывает, а я подглядывает за вами, и это не плохо, но вы понимайт, я не есть просто любезни, эсли сказать, вы имеете желаний для немецкий язык?
– Да, но вы слишком заняты, а я слишком тупа, чтобы учить язык, – ляпнула я, покраснев, как пион.
– Пфуй! Мы телай время, и мы не упускай находить разум. На фечер я даю маленький урок с большой радост, так как, послюшайте вы, миис Марш, я толжен платить этот долг. – И он указал на мою работу. – «Да, – говорят они друг другу, эти добры дамы, – он глупы старик, не видит, что мы телай ему, никогда не самечаль, что его носкоф пятка уже не ходит с дырка, он тумаль, его пуговиц сам снова вырос, эсли отпал, и вериль, что шнурки сам себя телайт». Ах! Но я имеет зрений, и я много видит. Я имеет сердце, и я чувствует много благодарност за это. Приходите. Маленький урок время от время, или больше никакой добри волшебни работы для меня и моих.