вность и несчастье настолько глубоко, насколько позволяли ей ее ограниченные возможности. Джо полагала, что успешно продвигается вперед, тогда как – не сознавая того – начинала осквернять самые женственные свойства женской натуры. Она попала в дурное общество, и, хотя оно было воображаемым, его влияние не могло не сказаться на ней, ведь ее душа и ее воображение питались опасным и несытным кормом, и последние цветы ее юности опадали из-за ее преждевременного знакомства с темными сторонами жизни, а оно в свое время все равно приходит к каждому из нас.
Она уже начинала скорее ощущать, чем осознавать это, поскольку, постоянно описывая страсти и чувства других людей, стала изучать свои собственные и размышлять о них, – нездоровое развлечение, которым здоровые молодые умы по доброй воле не увлекаются. Дурной поступок всегда несет с собою свое собственное наказание, и Джо его получила как раз тогда, когда более всего в нем нуждалась.
Я не знаю, помогло ли ей пристальное чтение Шекспира вникать в характеры, или врожденный инстинкт женщины наделил ее пониманием того, что честно, сильно и смело, но, одаряя своих воображаемых героев всеми земными совершенствами, Джо открыла для себя живого героя, который заинтересовал ее, несмотря на многие чисто человеческие недостатки. Мистер Баэр в одной из их бесед посоветовал ей присматриваться к простым, настоящим и прекрасным натурам, изучать их характеры, где бы она с ними ни встретилась, ибо это – самая лучшая подготовка для писателя. Джо поймала его на слове, хладнокровно обратила свой взор на профессора и принялась изучать его – занятие, каковое очень удивило бы его, так как этот достойный человек был весьма скромного о себе мнения.
Почему он всем нравится? – вот что озадачило Джо с самого начала. Он не был ни богат, ни велик, ни молод, ни красив, ни в каком отношении не мог быть назван обаятельным, представительным или блистательным, и тем не менее он был столь же привлекателен, как праздничный костер: людей, казалось, тянуло собраться вокруг него, словно у горящего камелька. Профессор был беден, но каким-то образом у него всегда находилось, что дать другим; чужак, он становился другом всем и каждому; уже далеко не юноша, он умел радоваться жизни, как мальчишка; он не был красив, он был странен, но лицо его многим казалось прекрасным, а странности ему прощались – ради того, каким он был. Джо часто наблюдала за ним, пытаясь открыть источник очарования, и в конце концов решила, что дело в его благожелательности, творившей чудеса. Если у него случалось какое-либо огорчение, «оно сидело, засунув голову под крыло», а сам он оборачивался к людям только своею солнечной стороной. У него на лбу было несколько морщин, но Время обошлось с ним довольно милостиво, памятуя, как он добр к окружающим. Симпатичные округлые складочки у рта служили напоминанием о множестве дружеских слов и о частом веселом смехе, взгляд его никогда не бывал холодным или жестким, а большая его рука отличалась теплым и крепким пожатием, еще более выразительным, чем слова.
Даже его одежда, казалось, старалась выказать гостеприимную натуру ее носящего. Она выглядела так, будто ей быть на нем легко и удобно, будто ей самой нравится быть удобной ему. Его объемистый жилет наводил на мысли о большом сердце, что под ним бьется. Порыжевший пиджак говорил об общительности его владельца, а обвисшие карманы брюк ясно указывали, что детские ручонки часто влезали туда пустыми, а вылезали полными. Даже его башмаки выглядели доброжелательно, а воротнички никогда не отличались поскрипывающей крахмальной жесткостью, как у других мужчин.
– Вот оно! – сказала себе Джо, когда в конце концов сделала открытие, что подлинное доброжелательство по отношению к собрату-человеку может украсить и возвеличить даже полноватого учителя немецкого языка, который торопливо ест, сам штопает себе носки и к тому же обременен неблагозвучной фамилией Баэр.
Джо высоко ценила доброту, однако испытывала и чисто женское преклонение перед интеллектом, так что ее небольшое открытие, касавшееся профессора, значительно улучшило ее отношение к нему.
Он никогда не говорил о себе, так что никто не знал, что в своем родном городе он был человеком весьма известным и пользовался большим почетом за присущую ему ученость, прямоту и честность. Не знали об этом до тех пор, пока навестить его не приехал один из его соотечественников. Тот тоже не говорил о себе, а в беседе с мисс Нортон сделал известным сей приятный факт. От нее-то Джо все и узнала, и это понравилось ей еще больше именно потому, что сам мистер Баэр об этом никогда не упоминал. Она чувствовала гордость за него, зная, что он был почитаемым профессором в Берлине, хотя в Америке стал всего лишь учителем иностранного языка, и это новое открытие придало его обыденной, занятой нелегкой работой жизни острый и облагораживающий привкус романтики. Еще один, более ценимый ею, чем интеллект, дар был показан ей с совершенно неожиданной стороны. Мисс Нортон была вхожа в самый высший круг хорошего общества, но Джо никогда не имела бы возможности сей круг увидеть, если бы не ее новая приятельница. Одинокую женщину заинтересовала честолюбивая девушка, и она доброжелательно оказывала множество услуг подобного рода и Джо, и профессору. В один прекрасный вечер она взяла их с собой на закрытый симпозиум, проводимый в честь нескольких знаменитостей[200].
Джо шла туда, готовая склониться в обожании пред могущественными творцами, которым она с юношеским энтузиазмом издали поклонялась. Однако ее преклонение перед гениальностью получило в тот вечер жестокий удар, и понадобилось некоторое время, чтобы она оправилась от потрясшего ее открытия: великие создания оказались всего-навсего лишь мужчинами и женщинами.
Представьте себе ее смятение, когда, украдкой бросив взгляд робкого обожания на поэта, чьи строки заставляли предполагать в авторе эфирное создание, питающееся лишь «святым духом, огнем и росой[201]», она увидела его поглощающим ужин со всем пылом страсти, заливающей багрянцем его интеллектуальную физиономию. Отвернувшись от него, словно от поверженного кумира, она совершила еще и другие открытия, которые быстро развеяли ее романтические иллюзии. Великий писатель постоянно фланировал меж двумя большими графинами, знаменитое божество открыто флиртовало с одной из двух мадам де Сталь[202] наших дней, бросавшей убийственные взгляды на вторую Коринну[203], которая добродушно-сатирически отзывалась о ней теперь, после того как ловко одержала над нею верх в усилиях завладеть вниманием глубокомысленного философа, тогда как тот с джонсоновским наслаждением упивался чаем[204] и, казалось, задремывал, поскольку словоохотливость дамы не давала ему возможности отвечать. Светочи науки, позабыв о своих моллюсках и ледниковых периодах, обменивались сплетнями о представителях искусств, в то же время с профессиональным рвением посвящая свое внимание устрицам и мороженому; юный музыкант, завораживавший весь город подобно еще одному Орфею, рассуждал о лошадях, а благородный представитель британской аристократии, при сем присутствовавший, оказался самым ординарным человеком в этом собрании.
Вечер еще и наполовину не закончился, а Джо уже чувствовала себя столь беспредельно разочарованной, что уселась в дальнем углу, пытаясь восстановить душевное равновесие. Вскоре к ней присоединился мистер Баэр, тоже оказавшийся как бы не совсем в своей стихии. И тут как раз несколько философов – каждый усевшись на своего конька – приблизились неторопливо иноходью, чтобы устроить интеллектуальное состязание в укромном месте. Их беседа была на бесчисленные мили вне пределов понимания Джо, но она наслаждалась ею, хотя Кант и Гегель оказались богами, ей незнакомыми, а Субъективное и Объективное – терминами, смысл которых ей был неизвестен, и единственной вещью, «извлеченной из глубин ее подсознания», стала страшная головная боль, когда это все закончилось.
Постепенно ей становилось все яснее, что привычный мир был разобран на части и снова собран на новых и, как утверждали говорившие, на гораздо лучших принципах, чем прежде, что религия должна быть справедливо и обоснованно отправлена в небытие, а единственным Богом должен стать интеллект.
Джо ничего не понимала ни в философии, ни в метафизике, но ею овладело какое-то тревожное любопытство, наполовину приятное, наполовину причиняющее боль, когда она слушала все это с таким чувством, словно ее вдруг пустили плыть во времени и пространстве без руля и ветрил, как новый воздушный шарик, запущенный в праздничный день. Она обернулась, желая посмотреть, нравится ли все это профессору, и обнаружила, что он смотрит на нее с таким мрачным выражением, какого она прежде никогда у него не замечала. Он покачал головой и поманил ее уйти прочь, однако она была зачарована свободой Спекулятивной Философии[205] и осталась сидеть, пытаясь разобраться в том, на что же эти мудрые джентльмены предполагают опираться после того, как уничтожат все прежние убеждения и верования.
Ну а мистер Баэр был человеком, недостаточно уверенным в себе, и не торопился высказывать свои взгляды – не оттого, что они были неустойчивыми, но оттого, что были слишком искренни и серьезны для легкой беседы. Переведя взгляд от Джо на нескольких молодых людей, привлеченных сверканием философской пиротехники, он нахмурил брови и возымел сильное желание заговорить, испугавшись, что какая-нибудь легко воспламеняемая юная душа будет совлечена с прямого пути этим фейерверком лишь затем, чтобы по окончании показа обнаружить, что от сверкавших ракет остался всего-навсего пустой стержень с обгоревшей ручкой.
Профессор терпел все это, сколько мог, но когда к нему обратились с просьбой высказать свое мнение, он разразился возмущенной речью и защищал религию с выразительностью, вдохновленной самою истиной, с красноречием, сделавшим его ломаный английский мелодичным, а простое лицо – прекрасным. Он вел тяжкую битву, ибо мудрые джентльмены весьма умело приводили аргументы, но он не понимал, когда его побивали в споре, и продолжал защищать свое знамя, как подобает мужчине. Каким-то образом, пока он говорил, мир Джо снова встал на свое место. Прежние убеждения и верования, просуществовавшие столь долго, теперь выглядели лучше, чем новые. Бог вовсе не был слепою силой, а бессмертие души из красивой сказки опять стало благословенной реальностью. Она почувствовала себя так, будто снова обрела твердую почву под ногами, и, когда мистер Баэр умолк, не в силах переговорить возражавших, но ни на йоту не переубежденный ими, Джо захотелось захлопать в ладоши и его поблагодарить.