Ни того ни другого она не сделала, но запомнила эту сцену и наградила профессора глубочайшим уважением, потому что понимала, как тяжко обошлось ему усилие, неожиданно для себя самого, открыто высказаться в том окружении и в тот вечер, поскольку собственная совесть не позволяла ему промолчать. Она увидела, что обладать сильным характером лучше, чем деньгами, чинами, интеллектом или красотой, и поняла, что если величие, как определил один из мудрых джентльменов, заключается «в правдивости, уважительности и доброжелательности»[206], то ее друг Фридрих Баэр не только хороший, но и великий человек.
Это убеждение крепло в ней день ото дня. Она ценила его почтительность в отношениях с нею, стремилась завоевать его уважение, хотела быть достойной его дружбы и как раз тогда, когда это ее желание стало наиболее искренним, чуть было не утратила все это. Начало этому положил эпизод с треуголкой: как-то вечером профессор спустился вниз, чтобы дать Джо урок, в солдатской треуголке из газеты, которую малышка Тина водрузила ему на голову, а он забыл ее снять.
«Он явно не смотрит на себя в зеркало, прежде чем выйти на люди», – подумала Джо, улыбнувшись, когда он произнес «Добри фечер» и уселся с серьезным видом, не сознавая комического контраста между предметом урока и своим головным убором – ведь он собирался читать ей «Смерть Валленштейна»[207].
Она ничего ему сначала не сказала, но ведь она любила слышать его смех – басовитый смех от всей души, когда случалось что-то забавное, так что она оставила ему возможность обнаружить это самостоятельно и вскоре совершенно обо всем забыла, ибо слышать, как немец читает Шиллера, – занятие всепоглощающее. После чтения начался урок, проходивший очень оживленно, так как Джо в тот вечер овладело веселое настроение, а из-за треуголки в глазах ее плясали смешинки. Профессор не знал, что о ней и подумать; наконец он прекратил урок и спросил с выражением мягкого, но непреоборимого изумления:
– Миис Марш, сачем вы смеетес в лицо ваш учитель? Не имеет вы уважений ко мне, рас вести так плёхо?
– Как же могу я уважать вас, сэр, когда вы забываете снимать при мне вашу шляпу?
Поднеся руку к голове, рассеянный профессор мрачно нащупал и снял маленькую треуголку, с минуту глядел на нее, а затем, откинув назад голову, рассмеялся, словно зазвучал развеселившийся контрабас.
– Ах! Тепер я его видель. Это тот шалюн Тина делаль меня дураком с моя шляпа. Это нишего, но вы будет видеть, эсли урок не идет хорошо, вы тоже будет его надевать.
Но урок несколько минут совсем не шел, потому что мистеру Баэру попалась на глаза картинка на треуголке и, развернув ее, он сказал с отвращением:
– Жаль, что такие газеты появляются в доме. Их не следует видеть детям, а молодежи не следует их читать. Это не есть хорошо, и я не имей терпений к ним, кто делает такой вред.
Джо взглянула на газетный лист и увидела приятнейшую иллюстрацию, состоявшую из безумца, трупа, злодея и ядовитой змеи. Картинка ей не понравилась, но порыв, заставивший ее перевернуть страницу, был вызван не неудовольствием, а страхом, потому что на миг ей примерещилось, что газета была – ее «Волкано». Однако это был не «Волкано», и ее паника утихла, тем более что она вспомнила: ведь даже если бы это был он и в нем – одно из ее сочинений, ее рассказы выходят без имени автора и не могут ее выдать. Она тем не менее выдала себя сама – взглядом и краской, залившей ее лицо, ибо, хотя профессор и был рассеян, он видел многое – больше, чем представляли себе о нем другие. Он знал, что Джо пишет, и не однажды видел ее вблизи газетных редакций, но, поскольку она никогда о том не упоминала, он не задавал ей вопросов, хотя испытывал сильное желание увидеть ее работу. Сейчас ему в голову пришло, что она делает нечто такое, в чем ей стыдно признаться, и это его обеспокоило.
Он не сказал себе: «Это не мое дело, я не имею права говорить ей что бы то ни было», как сказали бы многие другие. Но он помнил о том, что эта девушка молода и бедна, что живет она вдали от материнской любви, вдали от отцовской заботы, и у него тотчас возникло стремление, столь же спешное и естественное, как порыв тотчас протянуть руку, чтобы вытащить из лужи малого ребенка. В один миг все это промелькнуло у него в голове, хотя ни следа таких мыслей не выказалось на его лице, и к тому моменту, когда газета была отброшена, а игла Джо заработала снова, профессор был вполне готов сказать совершенно спокойно, но очень серьезным тоном:
– Да, вы правы отбрасывать это от вас. Я не думаю, что хорошие молодые девушки следует читать такие вещи. Они делаются приятные для некоторых, но я скорее дал бы мои мальчики порох поиграть, чем этот гадкий мусор.
– Ну, знаете ли, они ведь могут не все быть гадкими, просто глупыми, а если на них есть спрос, я не вижу вреда в том, чтобы их писали и печатали. Многие вполне уважаемые люди честно зарабатывают себе на жизнь тем, что называется «сенсационными рассказами», – сказала Джо, так яростно и небрежно собирая сборки, что вслед за ее иглой появился рядок узеньких щелочек.
– На виски тоше есть спрос, но я думаю, нам с вами не нравится ее продавать. Эсли уважаемый люди знали бы, какой вред они делают, они не чувствоваль, что это честный саработок. Они не имейт прав положить яд в сладкий леденец и позволит малыши это кушать. Нет, они долшен немного думать и вымести грязь с улиц, раньше, чем такой вещь делать.
Все это мистер Баэр проговорил весьма горячо и направился к камину, комкая в руках газету. Джо сидела недвижимо, с таким видом, будто огонь подобрался и к ней самой: щеки ее горели еще долго после того, как треуголка превратилась в струйку дыма и благополучно вылетела в трубу.
– Я бы хотель все другие посылать за ним вслед, – пробормотал профессор, с облегчением отходя от камина.
А Джо подумала о том, какое пламя разгорелось бы, брось она в камин ту пачку, что лежит у нее наверху, и в эту минуту ее трудно заработанные деньги тяжко обременили совесть девушки. Но потом она успокоила себя, молча подумав: «Мои рассказы ведь не такие, они просто глупые, но гадкими никогда не бывают, так что я не стану волноваться», – и, взявшись за свой учебник, с видом послушной ученицы, она спросила:
– Мы будем продолжать, сэр? Я стану теперь очень хорошей и буду все делать правильно.
– Я хочу надеяться так, – вот и все, что профессор ответил, но подразумевал он гораздо больше, чем она полагала, и от его доброго и серьезного взгляда Джо почувствовала себя так, будто слова «Уикли Волкано» напечатаны у нее на лбу крупным шрифтом.
Поднявшись к себе в комнату, она тотчас же достала свои бумаги и внимательно перечитала каждый из рассказов. Джо была немного близорука, а мистер Баэр иногда пользовался очками. Как-то раз она примерила их и с улыбкой заметила, насколько они увеличивают мелкий шрифт ее учебника. Теперь она, казалось, читала в «умственных» или «нравственных» очках профессора, ибо недостатки этих злосчастных рассказов, ужасая ее, бросались ей в глаза и наполняли ее душу смятением.
– Они и правда – мусор и станут еще худшим мусором, если я буду продолжать, потому что каждый следующий более сенсационен, чем предыдущий. Я слепо трудилась без передышки, вредя самой себе и другим ради денег. Я понимаю, что это так, потому что не могу читать этот вздор всерьез и по-честному без жгучего чувства стыда. И что мне делать, если они вдруг попадутся кому-то на глаза из домашних или в руки мистеру Баэру?
При одной мысли об этом Джо бросило в жар, и она тут же уложила всю толстую связку бумаг в топку, устроив в камине чуть ли не настоящий пожар – так бушевало в нем пламя.
«Да, вот самое подходящее место для такой пожароопасной чепухи. Пожалуй, лучше мне самой дом спалить дотла, чем позволить другим людям гибнуть, взрываясь от пороха, которым я даю им поиграть», – думала Джо, глядя, как уносится в трубу «Демон Юры»[208] – легкий черный пепел с огненными искрами глаз.
Но когда от ее трехмесячных трудов не осталось ничего, кроме кучи пепла в камине и кошелька с деньгами на коленях, она, сидя на полу, всерьез задумалась над вопросом, что же ей теперь делать с тем, что она заработала?
– Я думаю, что пока еще не успела принести слишком много вреда, так что могу эти деньги оставить в уплату за потраченное время, – проговорила она после долгого раздумья. Затем чуть нетерпеливо добавила: – Мне почти жаль, что у меня есть какая-то совесть, – это так неудобно! Если бы мне было все равно, делаю я правильно или нет, и я не чувствовала бы себя так неловко, поступив неправильно, я бы процветала пышным цветом. Не могу не пожалеть, что наши мама и папа особенно заботились о таких вещах.
Ах, Джо! Вместо того чтобы сожалеть об этом, возблагодари Бога за то, что ваши «папа и мама» оказались столь заботливы, и от всего сердца пожалей тех, у кого нет таких хранителей, которые могли бы оградить их со всех сторон моральными устоями, что порою представляются нетерпеливой юности тюремными стенами, но оборачиваются прочным фундаментом для построения характера взрослой женщины.
Джо больше не писала сенсационных рассказов, решив, что такие деньги недостаточны для того, чтобы оплатить «сенсации», выпавшие на ее долю. Однако, впав в другую крайность, как бывает свойственно людям ее склада, она пошла по пути миссис Шервуд, мисс Эджворт и Ханны Мор[209] и произвела на свет повествование, которое скорее можно было бы назвать эссе или проповедью, столь интенсивно нравственным было оно. С самого начала ее мучили сомнения на его счет, потому что ее живое воображение и девический романтизм страдали от чувства неловкости в одежде нового стиля, как она сама почувствовала бы себя в маскараде, обрядившись в жесткий и неуклюжий костюм прошлого века. Джо разослала эту дидактическую жемчужину в несколько издательств, но рассказ не нашел для нее покупателя, и Джо была склонна согласиться с мистером Дэшвудом, что «нравственность нынче плохо продается». Потом она попробовала написать рассказ для детей и могла бы легко им распорядиться, если бы не оказалась слишком корыстолюбивой и не пожелала на нем слишком сильно «нажиться». Единственным человеком, предложившим ей столько, чтобы можно было счесть это достаточной оплатой ее трудов, был достойный джентльмен, полагавший, что его миссия – обратить весь мир в свою особую веру. Но как бы сильно ни желала Джо писать для детей, она не могла согласиться описывать, как всех ее озорных мальчишек пожирают медведи или же как их вскидывают на рога бешеные быки из-за того, что они не посещают особую субботнюю школу, да к тому же рассказывать, как все послушные дети вознаграждаются любыми видами блаженства, от золоченых имбирных пряников до ангелов, сопровождающих их на пути в мир иной, куда они шествуют с псалмами или проповедями на шепелявящих устах. Так что ничего из этих ее попыток не вышло, и Джо заткнула пробкой свою чернильницу и промолвила в приступе весьма благотворного смирения: