– Если смогу. Но, Бет, я еще не опускаю руки. Я намерена верить, что это твоя болезненная фантазия, и не позволять тебе думать, что она верна, – заявила Джо, стараясь говорить бодрым тоном.
Бет с минуту лежала, задумавшись, потом заговорила в своей обычной спокойной манере:
– Не знаю, как выразить то, что со мной происходит, да и не нужно мне пытаться это сделать ни для кого, кроме тебя, потому что я ни с кем не умею свободно говорить, лишь с тобой, с моей Джо. Я хочу сказать только, что у меня такое чувство, что я никогда не была предназначена для долгой жизни. Ведь я не такая, как вы все. Я никогда не строила планов насчет того, что буду делать, когда вырасту. Никогда не думала о замужестве, как все вы. Кажется, я никогда не могла представить себя никем иным, кроме как глупой маленькой Бет, семенящей по всему нашему дому и умеющей быть полезной только здесь, и больше нигде. Мне никогда не хотелось уехать из дома, и самое трудное сейчас для меня – это разлука со всеми вами. Я не боюсь, только мне кажется, что и на небе я стану тосковать по дому и о вас.
Джо не могла говорить, и несколько минут не раздавалось ни звука, кроме вздохов ветерка и плеска прибоя. Белокрылая чайка пролетела над ними, отблеск солнца сверкнул на ее серебристой грудке. Бет провожала ее взглядом, пока та не скрылась, но глаза ее были полны печали. Маленькая серая трясогузка прибежала вприпрыжку к ним через пляж, тихонько щебеча что-то про себя, как бы наслаждаясь солнцем и морем. Она подошла совсем близко к Бет, взглянула на нее дружелюбным глазком, уселась рядом на теплый камень и принялась причесывать свои влажные перышки, чувствуя себя совершенно как дома. Бет улыбнулась и тоже почувствовала, что у нее стало спокойнее на душе. Казалось, что крохотная птичка предлагает ей свою дружбу и напоминает, что мир прекрасен и им еще возможно наслаждаться.
– Какая милая пичужка! Смотри-ка, Джо, она совсем ручная! Мне щебетуньи нравятся больше, чем чайки. Они не такие дикие, не такие красивые, но кажутся такими радостными и доверчивыми маленькими созданиями. Я прошлым летом назвала их моими пичужками, а маменька сказала, что они похожи на меня – хлопотливые, в неяркой одежде, держатся поближе к своему берегу и всегда щебечут свою негромкую, безмятежную песенку. Ты – чайка, Джо, сильная и свободная, ты любишь и ветер, и бурю, ты улетаешь далеко в море и бываешь счастлива в одиночестве. Мег – голубка, а Эми словно жаворонок, о котором она пишет, взлетающий вверх, к облакам, но всегда слетающий вниз, в свое гнездышко. Милая наша девочка! Она так тщеславна, но сердце у нее доброе и нежное, и как бы высоко она ни взлетела, она всегда будет помнить о доме. Я надеюсь еще ее увидеть, но она, кажется, так далеко!
– Она возвращается этой весной, и я уверена, что ты будешь готова ее увидеть и насладиться встречей с нею. Я собираюсь добиться, чтобы ты снова была румяной и здоровой к этому времени, – начала Джо, почувствовав, что самой значительной переменой в Бет была перемена в ее манере говорить, потому что казалось, что для этого ей теперь не требовалось делать над собой усилие, она просто размышляла вслух в совершенно не свойственной застенчивой Бет манере.
– Джо, дорогая, не стоит больше надеяться. Это ведь ничему не поможет. Я в этом уверена. Мы не будем несчастными, мы станем наслаждаться тем, что мы вместе, пока мы ждем. У нас будут счастливые дни, потому что ведь я не очень страдаю, и я благодарна, что отлив идет легко, если ты мне помогаешь.
Джо склонилась к сестре и расцеловала ее спокойное лицо, и этими поцелуями посвятила себя всею душой и телом любимой Бет.
Джо оказалась права. Не было нужды в словах, когда они вернулись домой, ибо и отцу и матери стало вполне очевидно то, что они так боялись увидеть и от чего молили Небо их избавить. Уставшая от недолгого переезда, Бет сразу отправилась в постель, успев лишь сказать, как она рада снова быть дома, а когда Джо спустилась в гостиную, она поняла, что будет избавлена от трудной задачи открыть родителям секрет сестры. Отец их стоял, опершись лбом о каминную полку, и не обернулся, когда она вошла, а мама простерла к ней руки, словно моля о помощи, и Джо принялась утешать ее без единого слова.
Глава четырнадцатая. Новые впечатления
В три часа пополудни все фешенебельное общество Ниццы можно лицезреть на Promenade des Anglais[212] – в месте очаровательном, ибо этот широкий бульвар, окаймленный пальмами, цветами и тропическими кустарниками, по одну сторону граничит с морем, а по другую – с великолепной дорогой для экипажей с отелями и виллами по обеим ее обочинам, а за нею простираются апельсиновые сады и открывается вид на горы. Здесь представлены многие нации, звучит множество языков, видны разнообразные одежды, и в солнечные дни зрелище становится столь же веселым и сверкающим, как во время карнавала. Высокомерные англичане, оживленные французы, серьезные немцы, некрасивые русские, боязливые евреи, непринужденные американцы – все катаются верхом или в экипажах, сидят или прогуливаются здесь, обсуждают новости, критикуют новых знаменитостей – Ристори[213], Диккенса, короля Виктора Эммануила или королеву Сандвичевых островов. Экипажи столь же разнообразны, как само общество, и так же много привлекают внимания, особенно низенькие плетеные, словно корзиночки, ландо с дамами, которые правят парой мчащихся пони сами, яркие сетки придерживают их пышные воланы, чтобы те не выплеснулись за края крохотного экипажа, а на запятках у них непременно стоит маленький грум.
Вдоль этого бульвара в рождественский день, заложив руки за спину, медленно шел высокий молодой человек с несколько отсутствующим выражением на физиономии. Внешне он походил на итальянца, одет был как англичанин, а держался независимо, словно американец, каковое сочетание заставляло каждую пару женских глаз с одобрением обращаться ему вослед, тогда как каждый денди в черном бархатном костюме, при галстуке цвета розы, в желтых кожаных перчатках и с оранжевым цветком в петлице, лишь пожимал плечами, но не мог не завидовать его росту. На бульваре встречалось множество красивых женских лиц, однако молодой человек уделял им мало внимания. Лишь изредка он время от времени бросал взгляд на одну какую-нибудь блондинку в голубом. Вскоре он решительно покинул Promenade и остановился на миг у перехода, как бы не уверенный, стоит ли пойти и послушать музыку, доносившуюся из Jardin Publique[214], или пройтись вдоль пляжа к Замковой горе[215]. Торопливый перестук конских копыт заставил его поднять глаза – по дороге к нему быстро приближался как раз такой маленький экипаж, содержавший одну-единственную юную леди. Эта леди была молода, светловолоса и вся в голубом. Какой-то миг молодой человек приглядывался, а затем лицо его словно проснулось, и, размахивая шляпой словно мальчишка, он поспешил леди навстречу.
– О Лори, неужели это и правда вы?! Я думала, вы уже никогда не приедете! – вскричала Эми, бросая вожжи и протягивая ему обе руки, ужасно скандализовав тем самым французскую маман, поспешившую увести прочь свою дочь, чтобы та не была развращена зрелищем слишком свободного поведения этих «безумных англичан».
– Меня задержали в переездах, но ведь я обещал провести с вами Рождество, и вот он – я!
– А как ваш дедушка? И когда же вы приехали? Где остановились?
– Прекрасно – вчера вечером – в отеле «Шовен». Я заходил к вам в гостиницу, но вас не было.
– Мне так много нужно вам сказать. Даже не знаю, с чего начать! Садитесь ко мне, и мы сможем поговорить без помех. Я собралась проехаться, а Фло экономит силы для вечера. Я просто истосковалась по компаньону.
– А что намечается – бал?
– Рождественский вечер в нашем отеле. Там полно американцев, и они устраивают праздник. Вы же, конечно, пойдете с нами? Тетушка будет в восторге.
– Спасибо. А теперь куда? – спросил Лори, откинувшись на спинку сиденья и сложив руки. Этот его поступок весьма устроил Эми, так как она предпочитала править сама, ведь ее кнут с зонтиком от солнца и голубые вожжи на фоне белых спин двух ее пони доставляли ей высочайшее эстетическое наслаждение.
– Мне сначала нужно зайти к банкирам за письмами, а потом я собиралась на Замковую гору. Вид оттуда прекрасный, а еще я люблю кормить там павлинов. Вы бывали там когда-нибудь?
– Часто. Сто лет тому назад, но я вовсе не прочь взглянуть на нее еще раз.
– А теперь расскажите мне все про себя. Последним, что я о вас слышала, было сообщение вашего дедушки о том, что он ожидает вас из Берлина.
– Да, я провел месяц в Берлине, а потом приехал к нему в Париж, где он решил провести зиму. У него там друзья, и он находит себе массу развлечений, так что я приезжаю туда и уезжаю, и у нас сложились великолепные отношения.
– Ну что ж, это вполне по-дружески, – заметила Эми, которой чего-то явно недоставало в теперешней манере общения Лори, хотя она не могла бы определить, чего именно.
– Ну как же! Видите ли, он терпеть не может путешествия, а я ненавижу сидеть на одном месте, так что каждый из нас выбирает то, что ему более по нраву, и у нас не возникает никаких разногласий. Я часто бываю с ним, и он наслаждается рассказами о моих приключениях, мне же приятно чувствовать, когда я возвращаюсь из своего бродяжничества, что есть кто-то, кто всегда рад меня видеть. Грязная ветхая дыра, правда? – прервал он себя, когда, проезжая по бульвару, они приблизились к дому Наполеона в старом городе.
– Эта грязь живописна, так что я не против. Река и холмы восхитительны, а промельки пересекающихся улиц вызывают у меня просто восторг. Но вот теперь нам придется пережидать, пока пройдет эта процессия. Они идут в храм Святого Иоанна.
Пока Лори с полным безразличием наблюдал за процессией священников, шествовавших под балдахинами, за монахинями под белыми покрывалами, несущими в руках тонкие горящие свечи, а также за членами какого-то братства в синих одеждах, бормотавшими что-то нараспев в такт шагам, Эми наблюдала за самим Лори и чувствовала, как ею овладевает непривычная новая застенчивость, ибо он стал иным, и она уже не могла отыскать мальчика с веселыми глазами, оставленного ею дома, в этом грустнолицем взрослом мужчине, что сидел теперь с нею рядом. Он стал еще красивее, чем когда-либо прежде, значительно изменился к лучшему, думала она, но сейчас, когда миновал первый всплеск радости от встречи с нею, он казался усталым и опустошенным – не бол