– Она стара, как сами горы. Вы могли видеть ее на целой дюжине девиц, но до сих пор не замечали, что она хороша, stupide![225]
– Я никогда прежде не видел ее на вас, этим, как вы понимаете, и объясняется моя оплошность.
– Прошу без таких штучек, это запрещается. Я сейчас с большей охотой приму от вас кофе, чем комплименты. Нет, не сидите так развалясь, это меня нервирует!
Лори немедленно сел прямо и смиренно принял от нее опустевшую тарелку, получая странное удовольствие оттого, что «маленькая Эми» им командует, ибо она вдруг утратила свою застенчивость и почувствовала непреодолимое желание всячески своего рыцаря усмирять, как восхитительно поступают юные девы, когда «венцы творения» проявляют малейшую готовность подчиняться.
– Где же вы научились всяким таким штукам? – спросил Лори, устремив на нее лукавый взгляд.
– Поскольку «всякие такие штуки» выражение довольно расплывчатое, не будете ли вы любезны объясниться? – ответствовала Эми, прекрасно понимая, что он имел в виду, но жестоко побуждая его описывать неописуемое.
– Ну… умение создать атмосферу, внешний вид, стиль, обрести самообладание, и… и… этот «иллюзион», наконец… ну, вы же понимаете, – рассмеялся Лори, не выдержав и помогая себе выбраться из затруднения посредством нового слова.
Эми была удовлетворена, однако никак этого не выказала, только с притворной скромностью ответила:
– Жизнь за границей наводит на тебя лоск, хочешь ты того или нет. Я учусь и вместе с тем играю, а что до этого… – И она легким жестом коснулась своего платья. – Ну что сказать? Тюль и кисея дешевы, букетики цветов покупаешь за бесценок, а я привыкла использовать то бедное и немногое, что у меня есть, наилучшим образом.
Эми тут же пожалела о своих последних словах, опасаясь, что они отдают дурным вкусом, но Лори она понравилась из-за этого еще больше, и он обнаружил, что еще сильнее восхищается и уважает ее за мужественную стойкость, с которой она наилучшим образом использует свои возможности, и за радостную бодрость духа, с какой она укрывает бедность цветами.
Эми не понимала, почему он смотрит на нее с такой добротой, почему заполняет ее бальную книжечку своей собственной фамилией, тем самым восхитительно отдавая себя в ее распоряжение на весь оставшийся вечер, но ведь порыв, способствовавший столь благотворной перемене, был явным результатом того нового впечатления, какое оба они, сами того не сознавая, произвели друг на друга.
Глава пятнадцатая. В долгом ящике
Во Франции девицы ведут жизнь весьма скучную вплоть до замужества, когда их девизом становится «Vive la liberte!»[226]. В Америке же, как известно всем и каждому, девушки очень рано подписываются под декларацией независимости и наслаждаются свободой с республиканской горячностью. Зато юные матроны обычно отказываются от этого права с первым же наследником семейного престола и скрываются в уединении, почти столь же строгом, хотя вовсе не столь же покойном, как женский монастырь во Франции. Волей-неволей они оказываются вроде бы убраны в долгий ящик, как только заканчиваются свадебные торжества, и почти каждая из них могла бы воскликнуть, как это сделала на днях очень миловидная женщина: «Я хороша по-прежнему, но никто не обращает на меня внимания, потому что я замужем!»
Мег не была ни признанной красавицей, ни модной дамой и не испытывала таких терзаний вплоть до того времени, когда ее малышам исполнился год, потому что в ее маленьком мирке царили самые простые обычаи и она наслаждалась еще большей любовью и восхищением, чем прежде. Она была очень женственна, и естественно, что материнские чувства ее были очень сильны, поэтому заботы о детях поглощали ее целиком: теперь она не замечала ничего иного и никого другого вокруг. Днем и ночью ее не покидали мысли о детях, она занималась ими с неустанной преданностью и беспокойством, оставляя заботы о Джоне на милость доброй ирландской дамы, которая теперь возглавляла у них министерство кухонных дел. А Джону, как человеку сугубо домашнему, разумеется, недоставало внимания жены, к которому он успел привыкнуть, но он обожал своих малышей и решил на время отказаться от собственного комфорта, с мужской самонадеянностью полагая, что покой вскоре будет восстановлен. Однако миновало три месяца, а спокойствие и комфорт не возвращались. Мег выглядела изможденной и нервной, младенцы занимали каждое мгновение ее времени, дом был запущен, а Китти – кухарка, смотревшая на жизнь очень «лёхко», держала его на голодном пайке. Когда он уходил утром, его обременяли мелкими поручениями для кормящей матери. Если вечером он приходил радостный, жаждая обнять свое семейство, его глушили строгим «Ш-ш-ш! Они только что заснули, прокапризничав весь день». Если он предлагал небольшое развлечение дома, отвечали: «Нет, это потревожит детей». Если он заговаривал о лекции или концерте, он получал взгляд, полный упрека, и решительное: «Бросить моих детей ради развлечений? Никогда!» Сон его нарушали младенческие вопли и зрелище призрачной белой фигуры, бесшумно мечущейся то туда, то сюда, неся ночную вахту. Трапезы Джона прерывались частыми исчезновениями возглавляющего стол доброго духа, покидавшего беднягу, не накормив и наполовину, чуть заслышится слабый щебет из гнездышка наверху. Когда же вечером он усаживался почитать газету, колика Деми вторгалась в новости о торговых морских перевозках, а падение Дейзи влияло на стоимость акций, так как миссис Брук интересовали только домашние новости.
Бедному мужу жилось очень несладко, ведь дети лишили его жены, дом превратился в детские ясли, а постоянное шиканье рождало в нем неприятное чувство, что он всего лишь жестокий нарушитель спокойствия, когда бы он ни вступил в священные пределы Бебиленда – этого младенческого королевства. Целых шесть месяцев он весьма терпеливо сносил все это, а когда не появилось ни малейшего признака улучшения ситуации, он поступил так, как поступают все отцы-изгнанники, – попытался найти покой и комфорт в ином месте. Его приятель Скотт к этому времени женился и занимался ведением своего хозяйства совсем неподалеку, вот Джон и завел себе привычку по вечерам сбегать к ним на часок-другой, пока его собственная гостиная пустовала, а его собственная жена наверху пела колыбельные песенки, которым, казалось, не будет конца.
Миссис Скотт была веселая, миловидная молодая женщина, у которой не имелось иных занятий, помимо того, чтобы быть приятной, и эту свою миссию она выполняла с завидным успехом. Гостиная была всегда ярко освещена, шахматная доска приготовлена, пианино настроено, множество забавных сплетен и милый легкий ужин предлагались в очаровательном стиле. Джон предпочел бы посидеть у своего собственного камина, если бы не чувствовал себя там так одиноко, но раз так сложилось, приходилось с благодарностью принимать не самое лучшее, и он наслаждался обществом своего соседа.
Поначалу Мег даже одобряла это новое заведение у них в доме и находила облегчение, полагая, что Джон хорошо проводит время, вместо того чтобы дремать в гостиной или топать по всему дому, будя детей. Однако со временем, когда закончились тревоги с прорезыванием зубов и кумирчики стали засыпать в положенные им часы суток, оставляя мамочке какое-то время для отдыха, она стала скучать по мужу и находить, что рабочая корзинка – вовсе не такая уж интересная компания, если он не сидит у камина напротив в старом своем халате, с большим комфортом поджаривая подошвы домашних туфель на каминной решетке. Она не собиралась просить мужа оставаться дома, но чувствовала себя уязвленной тем, что он не понимает, как он ей нужен, без того, чтобы ему об этом говорили, и напрочь забывала о многих вечерах, когда он напрасно ждал ее в гостиной. Мег нервничала, она была измождена ночными бдениями и вечным беспокойством и находилась в том неблагоразумном состоянии духа, в каком порой оказываются даже самые лучшие юные матери, когда домашние заботы слишком их обременяют. Невозможность выходить, бывать на свежем воздухе лишает их бодрости, а слишком большая преданность всеамериканскому кумиру – заварному чайнику – заставляет их чувствовать себя так, словно они состоят из сплошных нервов, а мышц у них просто нет.
– Да, – говаривала она тогда, глядя на себя в зеркало, – я старею и становлюсь уродливой. Джон уже не находит меня интересной, вот и покидает свою увядшую жену и идет повидать хорошенькую соседку, у которой нет таких обременительных забот. Ну и ладно, мои малыши меня любят, им не важно, что я худа и бледна и мне некогда завивать волосы, дети – мое утешение, и когда-нибудь Джон увидит и поймет, чем я радостно пожертвовала ради них, правда ведь, солнышки мои?
На это жалостное обращение Дейзи отвечала что-то вроде «агу» или Деми издавал какой-то радостный крик, и Мег откладывала свои ламентации, чтобы предаться шумным материнским радостям, на какое-то время умерявшим ее одиночество. Но боль ее нарастала по мере того, как Джон все больше увлекался политикой и то и дело бегал к Скотту, чтобы обсудить с ним интересные проблемы, совершенно не сознавая, что Мег ужасно по нему скучает. Она ведь ни слова ему не говорила до тех пор, однако, пока ее матушка в один непрекрасный день не застала ее в слезах и не настояла на том, чтобы узнать, в чем дело, тем более что и до этого подавленное настроение дочери не ускользнуло от ее взгляда.
– Я никому не стала бы говорить об этом, мама, кроме вас, но мне действительно очень нужен совет, потому что, если с Джоном так будет продолжаться еще какое-то время, я смогу считать себя все равно что вдовой, – отвечала матери миссис Брук с уязвленным видом, осушая слезы нагрудничком Дейзи.
– Продолжаться как, моя дорогая? – встревоженно спросила ее матушка.
– Его нет дома целый день, а вечером, когда мне хочется его видеть, он постоянно уходит к Скоттам. Это несправедливо, что на мою долю выпадает самая трудная работа, а у меня совсем нет развлечений. Мужчины ужасные эгоисты, даже самые лучшие мужчины!