– Я делаю это из уважения к тебе, моя дорогая, – объяснил ее старомодный муж.
– Так и я тоже, я тоже, мистер Брук, – рассмеялась его жена, выглядя при этом молодой и, как прежде, красивой. И она кивнула Джону из-за чайника.
– Ну, это все совершенно восхитительно, словно в былые наши времена! Вот это мне вполне по вкусу. Я пью за твое здоровье, моя дорогая! – И Джон отпил чаю из чашки с видом какого-то восторженного умиротворения, к сожалению весьма кратковременного, так как, едва он поставил свою чашку на стол, дверная ручка загадочным образом задребезжала и послышался тоненький голосок, нетерпеливо потребовавший:
– Акой дель! Деми пифой.
– Это наш негодный мальчишка. Я же велела ему спать без меня, а он взял и спустился по лестнице и простудится насмерть, топоча по холщовой дорожке босиком! – воскликнула Мег, поднявшись, чтобы ответить на призыв.
– Узе уто! – объявил Деми радостным тоном, войдя в столовую. Подол его длинной ночной рубашки, перекинутый через руку, свисал фестонами, кудряшки весело подскакивали, когда он запрыгал вокруг стола, бросая на «маленькие пирожные» любовные взгляды.
– Нет, еще не утро. Тебе надо лечь в кроватку и не беспокоить бедную мамочку. Тогда ты получишь маленькое пирожное, посыпанное сахаром.
– Деми люби па-апá, – заявил маленький хитрец, готовясь взобраться на отцовское колено и насладиться запретными радостями. Однако Джон покачал головой и произнес, обращаясь к Мег:
– Раз ты велела ему оставаться в детской и засыпать без тебя, заставь его это сделать, иначе он никогда не научится тебя слушаться.
– Да, конечно, Джон. Идем, Деми. – И Мег увела сынишку, испытывая сильное желание отшлепать маленького нарушителя спокойствия, который прыгал рядом с нею в радостном заблуждении, что получит взятку, как только они доберутся до детской. И он нисколько не был разочарован, ведь эта недальновидная женщина и в самом деле дала ему кусочек сахару, уложила в кроватку и укутала, запретив какие бы то ни было еще прогулки до наступления утра.
– Та-а! – отвечал Деми-клятвопреступник, радостно посасывая кусочек сахара и полагая свою первую попытку исключительно успешной.
Мег возвратилась на свое место в столовой, и ужин продолжался в весьма приятной атмосфере, когда маленькое привидение явилось снова и разоблачило преступления матери, дерзко потребовав:
– Исё сакал, ма-а-ма!
– Ну, так дело не пойдет, – заявил Джон, пытаясь ужесточить свое сердце по отношению к маленькому грешнику. – Мы не будем знать ни минуты покоя, пока этот ребенок не научится ложиться спать, когда следует. Ты сама уже давно превратила себя в рабыню – хватит. Дай ему один урок, и это закончится раз и навсегда. Уложи Деми в постель и оставь его, Мег.
– Он там не останется, он никогда там не остается, если я не сижу рядом.
– Я сам с ним управлюсь. Деми, отправляйся наверх и ложись спать, как мама тебе велит.
– Не-а! – ответствовал маленький бунтарь, ухватив заветное пирожное и начиная спокойно и дерзко его жевать.
– Никогда не смей так отвечать твоему папá! Я тебя отнесу, если ты не пойдешь сам.
– Уди! Деми не люби па-а-па! – И Деми поспешил укрыться в маминых юбках.
Однако даже это укрытие оказалось ненадежным, ибо его передали в руки врага с возгласом «Будь помягче с ним, Джон!», что вызвало у преступника отчаяние, ибо, если и ма-а-ма его покидает, значит Судный день уже у дверей. Лишенный недоеденного пирожного, обманутый в результатах своей шалости и отнесенный сильною рукою в ту самую ненавистную кровать, несчастный Деми не смог подавить гнев и открыто воспротивился своему папá: он брыкался и вопил что было мочи на всем пути наверх. Как только его уложили в постель на один бочок, он тотчас перевернулся, выкатился из постели с другой стороны и бросился к двери, но тут же был бесчестно захвачен подолом собственной маленькой тоги, и его снова уложили в постель. Этот веселый спектакль длился до тех пор, пока силы молодого человека не иссякли, после чего он принялся реветь во все горло. Сие упражнение голоса обычно покоряло Мег, но Джон не был тронут и сидел, не трогаясь с места, недвижимый как столб, каковой повсюду принято считать глухим. Ни уговоров, ни сахара, ни колыбельных, ни сказок, даже ночник был потушен, только красные отблески огня в камине оживляли «большую тьму», которую Деми рассматривал скорее с любопытством, чем со страхом. Новый порядок вещей представлялся ему отвратительным, и он взывал: «Ма-а-ма», все отчаяннее вопя, по мере того как его бушующий гнев утихал, а воспоминания о нежной рабыне становились у плененного автократа все ярче. Жалобные вопли, последовавшие за яростным ревом, донеслись до самого сердца Мег, и она, бросившись наверх, умоляюще попросила:
– Позволь же мне посидеть с ним. Он будет себя хорошо вести теперь, Джон.
– Нет, дорогая. Я сказал ему, что он должен засыпать, как ты ему велела, и он должен, даже если я просижу тут всю ночь.
– Да он же разболеется от такого рева! – упрашивала мужа Мег, упрекая себя за то, что покинула своего сынишку.
– Нет, не разболеется. Он так устал, что скоро заснет, и тогда эта проблема будет решена, потому что он поймет, что должен слушаться. Не вмешивайся, Мег. Я с ним управлюсь.
– Он мой ребенок, и я не позволю ломать ему характер таким жестким обращением.
– Он мой ребенок, и я не могу позволить, чтобы его душа была искалечена потаканием. Иди вниз, в столовую, дорогая, и оставь мальчика со мной.
Когда Джон заговаривал с нею таким властным тоном, Мег всегда подчинялась, и не было случая, чтобы она пожалела о своей уступчивости.
– Но разреши мне хоть разок поцеловать его, Джон, пожалуйста!
– Ну, разумеется. Деми, скажи: «Спокойной ночи, мамá», и пусть она пойдет отдохнуть, она очень устала, потому что весь день заботилась о вас.
Мег всегда настойчиво утверждала, что поцелуй приносит победу, так как после него Деми рыдает потише и лежит совершенно спокойно в ногах кровати, куда он обычно сползает, извиваясь в отчаянных душевных муках.
«Бедный мой малыш, он просто изможден рыданиями и желанием спать, я его укутаю и спущусь утешить Мег, облегчить ее душу», – подумал Джон, крадучись приближаясь к кровати в надежде найти там своего взбунтовавшегося наследника заснувшим.
Но бунтарь не спал, ибо в тот самый момент, как отец бросил на него осторожный взгляд, глаза Деми раскрылись, подбородочек задрожал, и малыш протянул к отцу руки и, покаянно всхлипывая, проговорил:
– Деми узе халофый…
Сидя на ступеньке лестницы за дверью детской, Мег не могла понять столь долго длившейся тишины, последовавшей за громкими рыданиями, и, представив себе все виды невообразимых несчастий, проскользнула в комнату, чтобы утихомирить собственные страхи. Крепко спавший Деми лежал вовсе не в обычной для него позе орла с распростертыми крыльями, а покорно свернувшись комочком в изгибе отцовской руки, ухватившись за отцовский палец, словно чутьем понял, что справедливость умеряется милосердием, и заснул пусть более опечаленным, но чуть более умудренным малышом, чем был прежде. Джон, захваченный таким образом, с почти женским терпением стал ждать, чтобы маленькая ручка расслабилась, и сам заснул, утомленный борьбою с собственным сыном сильнее, чем целым днем работы.
Мег постояла там, глядя на два любимых лица рядом на подушке и тихонько самой себе улыбаясь, затем выскользнула из детской и удовлетворенно подумала: «Мне никогда не следует бояться, что Джон может жестко обойтись с моими малышами. Он на самом деле хорошо знает, как с ними управляться, и сможет стать мне великолепным помощником, потому что справиться с Деми мне уже не под силу».
Когда Джон спустился наконец в гостиную, он ожидал увидеть там печально задумчивую или недовольную жену, но был приятно удивлен, обнаружив Мег умиротворенно отделывающей шляпку и желающей, чтобы он почитал ей про выборы, если он не очень устал. Джон тотчас понял, что в доме происходит некая революция, но весьма мудро решил не задавать никаких вопросов, зная, что Мег, совершенно бесхитростное маленькое создание, не способное ничего таить, даже если бы от этого зависела сама ее жизнь, и что поэтому ключ к тайне скоро объявится. Он с самой дружелюбной готовностью прочел ей длиннющую предвыборную дискуссию, а затем разъяснил все в самой своей ясной манере, Мег же старалась выглядеть глубоко заинтересованной, задавать умные вопросы и не позволять своим мыслям разбредаться, убегая от состояния страны к состоянию собственной шляпки. Однако в тайниках своей души она заключила, что политика ничуть не легче математики и что главная задача политиков состоит в том, чтобы ругать друг друга дурными словами. Но эти – чисто женские! – идеи она держала при себе, так что, когда Джон сделал паузу, Мег покачала головой и произнесла с дипломатической, как ей казалось, неопределенностью:
– Ну, я, право, не понимаю, к чему мы придем.
Джон рассмеялся и с минуту наблюдал, как она вывешивает на руке хорошенькое небольшое изделие из кружев и цветов и рассматривает его с истинным интересом, какого горячая речь мужа так и не смогла пробудить.
«Она пытается интересоваться политикой ради меня, ну и я постараюсь заинтересоваться дамскими шляпками ради нее, это будет только справедливо», – решил Джон Справедливый, а вслух спросил:
– Это очень красиво. Это называется «чепчик для завтрака»?
– Ах ты, мой дорогой! Это же шляпка! Моя самая лучшая, нарядная концертно-театральная шляпка!
– Прошу прощения, она такая маленькая, вот я и подумал, что это одна из тех вещиц, что ты иногда надеваешь, а они вечно улетают у тебя прочь. Как же она у тебя держится?
– Вот эти кружевные ленточки закрепляются под подбородком розовым бутоном, вот так! – И Мег проиллюстрировала свою речь, надев шляпку и глядя на мужа со спокойным удовлетворением, которое было совершенно очаровательно.
– Восхитительная шляпка, но я предпочитаю лицо, что под нею, оно снова выглядит молодым и радостным! – И Джон расцеловал это улыбающееся лицо, причинив великий ущерб розовому бутону под подбородком.