Я скороговоркой выпалил ещё несколько подробностей из прошлого, но большего не добился. Впрочем, нож он Шайен убрал. Эта самая подробность о вороном, видать, спасла мне жизнь или, по крайней мере, язык, потому как люди в те времена появлялись я исчезали, а вот лошади… лошади — это было уже серьёзно.
Значит, решили индейцы отвести меня в своё стойбище — пусть старшие рассудят… За руки меня больше не держали, но и возвращать оружие тоже никто не собирался. Возле погонщиков индейцы оставили небольшую охрану, ну, а я своим парням посоветовал отнестись к этому неудобству с пониманием, потому как и выбора-то особого у них не было.
Лошадей своих Шайены оставили в ложбине, в полумиле отсюда, на двух самых юных воинов. А этого пинто по-прежнему вёл Тень. Я подумал, что сейчас, пожалуй, не тот момент, чтоб на нем ехать, а запасная лошадь осталась у фургонов.
Вот и обратился я к Горящему Багрянцем с вопросом:
— А на чём я поеду?
Вопрос этот беднягу загнал в тупик. Его упрямое нежелание признать меня было поколеблено и теперь он понятия не имел, что думать дальше. Он повернул ко мне своё искажённое болью лицо.
— Болит, — пожаловался он, — вот тут, между глаз.
Он просунул руку меж перьями боевого убора и почесал черепок. И тут до меня впервые дошло, до чего ж он туп. Ведь когда я был мальчишкой, Горящий Багрянцем казался мне человеком незаурядным, потому как знал толк в стрельбе из лука и верховой езде, чему и меня обучал. И думаю, что во всём этом он и правда соображал неплохо, но в остальном был глуп как пробка.
— Я не стану все время идти пешком, — говорю я, — так и знай.
Видно было, что он испытывал что-то вроде сожаления, что сразу не отрезал мне язык, и дело не в том, что Горящий Багрянцем был необычайно жестоким, а только в том, что иначе не пришлось бы ломать сейчас голову над этой ситуацией.
— Садись сзади за мной, — предложил Грязь На Носу, который после того как я напомнил про лошадь, что когда-то подарил ему, стал доверять мне на семь восьмых. Так что вскочил я сзади него на лошадь, ухватился за его пояс, и мы тронулись с места, и ехали на север часа два пока не добрались до крошечной речушки, которую-то и речушкой назвать было нельзя, так мало было в ней воды.
На противоположном берегу её стояли вигвамы небольшой общины Старой Шкуры Типи; были они, по-видимому, такими же как всегда, но, Господи, подумал я, неужели они всегда были такими убогими и жалкими? И странная штука, сейчас эта вонь поразила меня сильнее, чем тогда, когда десятилетним мальчишкой я вместе с сестрой Кэролайн впервые оказался в их стойбище. А чтобы вы поняли, до чего сильно разило из деревни, скажу лишь, что хотя в это время дул сильный ветер и разносил зловоние в разные стороны, смрад этот забивал даже тяжкий дух Грязи На Носу, ударявший в нос мне довольно-таки резко, ведь я сидел к нему вплотную.
Но вот мы подъехали к знакомому вигваму вождя, служившему мне домом в течение пяти лет; с выцветшими рисунками, в заплатках, а кое-где и разорванной покрышкой. По его внешнему виду я сделал вывод, что Старая Шкура, должно быть, переживает очередную и явно затянувшуюся полосу неудач. Отовсюду сбегались грязные детишки и лающие собаки, а большинство взрослых, кто был в стойбище, уже тут собрались, потому что наш отряд, как обычно, возвращался по частям, и те, кто приехал раньше, уже успели известить о предстоящем деле.
И тут я занервничал; например, среди американцев, чем лучше вы знаете человека, тем меньшую угрозу для вас он представляет, но то же самое, как говорит мой опыт, не совсем верно применительно к индейцам, длительные отношения с которыми только привели меня к убеждению, что они способны на все. Так что до того, как мы спешились, мои колени были тверже. В сопровождении воинов я нырнул в середину через входной проем типи. Внутри было темнее, чем в былые времена, потому что костёр не горел; я вошёл с яркого света и в течение некоторого времени, пока глаза мои не привыкли к темноте, ничего не видел. Войдя, мы повернулись направо, и, как того требовал обычай, минуту помолчали; потом из сумрака где-то перед нами раздался гортанный голос Старой Шкуры.
— Я хочу, чтобы вы вышли, — обратился он к индейцам, — и дали мне поговорить с белым человеком наедине.
Все вышли, а я по кругу пошёл к тому месту, где сидел старый вождь. Может, вам покажется, что было бы разумней взять напрямик, срезав путь по диаметру, но этого никогда не делали: в жилище было принято ходить по кругу.
Как только мои глаза привыкли к темноте, я смог разглядеть вождя. А он всё это время сидел молча; сидит, вижу, с непокрытой головой. И тут я вспомнил, как в бою на Соломоновой протоке выкинул взятый у него цилиндр, и на душе у меня сделалось гадко. А в руке я держал своё мексиканское сомбреро, которое когда-то купил по случаю и надевал в дорогу. Вещица и впрямь чудесная, с лентой, украшенной серебряными медальонами, и с расшитыми полями.
— Дедушка, — говорю, — я принёс тебе подарок, — и вручаю ему эту шляпу.
Теперь я сделал все, что от меня зависело. И если бы Шайены решили меня как самозванца предать смерти, то тут ничего поделать я не смог бы.
— Мой сын, — говорит Старая Шкура Типи, — я увидел тебя, и моё сердце воспарило, как ястреб. Садись со мной рядом…
На душе у меня полегчало. Я сел на бизонью шкуру по левую руку от него. Он наклонился и обнял меня. И, честное слово, это меня растрогало. Потом он взял сомбреро, быстро срезал ножом его верхушку, воткнул единственное орлиное перо за серебряную ленту и надел его.
— Не эта ли шляпа раньше была моею? — спрашивает он. — С той поры она стала мягче и нагуляла жир.
— Нет-нет, это другая.
— Тогда раскурим трубку, раз ты вернулся, — сказал он и приступил к ритуалу: набил трубку, раскурил, протянул её на все четыре стороны и так далее, поэтому прошло немало времени, прежде чем мне удалось затянуться душистой смесью коры красной вербы.
— Я видел тебя во сне, — сказал вождь через некоторое время. — Ты пил из источника, который бил из длинного носа какого-то зверя. И зверь этот был мне неведом. По обе стороны носа у него росли два рога. И в воде, которая лилась из его носа, было много пузырьков.
Мне всё равно, поверите вы или нет, но подумайте вот над чем; если я всю эту историю выдумал от начала до конца, то неужели я не мог бы выдумать чего-нибудь похлеще? Ну, а говорил вождь, конечно, про аппарат для разлива содовой воды в виде головы слона в заведении у Кейна. Как все это объяснить — сам ума не приложу.
Мы просидели там, как мне кажется, не меньше часа, прежде чем подошли к теме важной для меня. Но индейца лучше не подгонять — всё равно ничего не выйдет.
Наконец Старая Шкура Типи сказал:
— Не сердись на Горящего Багрянцем В Лучах Солнца и на других тоже. В прошлом году у них с какими-то белыми, которых они нашли в пустыне, больных и голодных, вышел нехороший случай. Эти белые сошли с ума, когда искали жёлтый песок, и наши люди пожалели их, накормили и принялись лечить от безумия; а потом, поправившись, эти белые украли у нас двадцать шесть лошадей и ружьё Пятнистого Пса, и ночью убежали.
Старая Шкура Типи спокойно затянулся и пустил дым кольцами.
— А что ещё беспокоит некоторых Людей, — продолжал он, — так это, что мы пришли сюда на совет с белыми в форте Бента, куда созвал нас Отец Белых, вот почему мы надели наши лучшие одежды, и вдруг Горящий Багрянцем В Лучах Солнца и другие случайно встретили ваши фургоны и увидели пинто, который был в числе похищенных лошадей в прошлом году.
Я взял у него трубку:
— Не понимаю, почему они меня не узнали?
— Да, — сказал Старая Шкура Типи. — Ты хочешь есть?
Он никогда и ничего не говорил просто так, и я знал, что теперь по всем правилам мне следовало подкрепиться, и сказал «да»; и тут вошла его жена Бизонья Лощина, развела огонь, сварила нам щенка и подала миски, над краем которых, как знак особого почета, возвышались маленькие лапки. Однако на меня по-прежнему не смотрела и мы не поздоровались, потому что Старая Шкура ещё не дал ей на этот счёт «добро». А когда мы всё это съели, уже почти стемнело.
Вождь вытер жирный рот полями шляпы. И вовсе не потому, что был неопрятен, — дело в том, что после дюжины трапез это его сомбреро до того пропитается жиром, что никакой вождь ему не будет страшен.
Он продолжил разговор с того самого места, где мы остановились.
— Я не совсем понимаю, что с тобой случилось в битве Длинных Ножей, когда солдаты на лошадях не знали как правильно сражаться, — сказал он. — Тогда мы все бежали из-за того, что духи покинули нас. А когда мы собрались опять, а тебя нигде не было, мы увидели ласточку, которая долго-долго летала над нами. Так что проще всего было предположить, что это ты. К тому же думать так было приятно, потому что Люди всегда гордились тобой и любили. А позже мне приснился этот зверь с длинным-длинным носом, который дал тебе пить в деревне белых, но только я никому об этом не говорил, чтобы оно не принесло тебе несчастья.
— Поэтому, — говорит он, — не надо обвинять Горящего Багрянцем В Лучах Солнца, что он тебя не узнал.
Он поднялся со шкуры и, показав, что я должен следовать за ним, вышел и стал у входа в типи, где всё это время собиралось всё стойбище.
За бескрайней прерией садилось солнце, окрашивая небо на западе в багровые, алые и розовые тона, и в его отблесках лица людей стали ещё более красными.
Старая Шкура Типи в этом сомбреро смотрелся довольно-таки ничего. Завернувшись в красное одеяло, он, стоя рядом со мной, как и можно было ожидать, изрёк солидную речь. Всю её передавать не стану, ограничусь только заключением.
— Так что по этому случаю я думал, и говорил, и курил, и обедал. И вот я решил: Маленький Большой Человек вернулся!
И сказав это, ушёл в типи. А все остальные подошли и приветствовали меня сердечно, как никогда раньше, обнимали, говорили приятные слова, и мне пришлось есть ещё раз пять или шесть и бесконечно говорить, говорить, говорить… и думается, я был тронут этим, хотя всё же знал, что вновь индейцем никогда не смогу стать.