— Да, прекрасно, — подтвердила Овечка. — Просто замечательно.
Потом они отправились домой. Ходят они всегда под руку. Пиннеберг просовывает свою руку под Овечкину. Ему приятно чувствовать ее грудь, которая уже полнеет, у него тогда такое ощущение, будто на этих далеких, чужих улицах с тысячами незнакомых людей он дома. Во время этих походов Пиннебергу и пришла в голову мысль сделать Овечке сюрприз. Надо же с чего-то начать, если хочешь обзавестись собственной обстановкой, а стоит появиться хоть чему-нибудь, как последует и остальное. Поэтому он и освободился сегодня в четыре, сегодня тридцать первое октября, день выплаты жалованья. Овечке он не сказал ни слова, он хотел, чтобы столик прислали на дом. А он притворится, будто ничего не знает.
А теперь вдруг — сто семьдесят марок! Значит, и думать нечего. Ясно как дважды два — и думать нечего.
Но не так-то легко расстаться с мечтой. Пиннеберг не может так прямо отправиться домой со своими ста семьюдесятью марками. Надо, чтобы домой он пришел хоть мало-мальски веселым. Ведь Овечка-то рассчитывала на двести пятьдесят. Он отправляется на Франкфуртераллее. Сказать прости их мечте. И потом уж никогда больше не возвращаться туда. Зачем? Таким, как они, нечего и думать о туалетных столиках, хорошо, если хватит на две железные кровати.
Вот и витрина со спальным гарнитуром, и тут же в сторонке туалет. Зеркало прямоугольное, в коричневой раме с чуть зеленоватым отливом. И шкафчик под ним. С двумя выступающими полочками — направо и налево — тоже прямоугольный. Непонятно, как можно влюбиться в такую вещь — похожих или почти таких же столиков сотни, но вот поди ж ты! — ей понравился именно этот, этот, этот!
Пиннебер! долго на него смотрит. Отступает, затем подходит совсем близко: столик все такой же красивый. И зеркало хорошее, как чудесно было бы, если бы по утрам Овечка сидела перед ним в своем белом с красным купальном халате… Чудесно!
Пиннеберг грустно вздыхает и отворачивается. Для тебя — ничего нет. Ровным счетом ничего. Это не для тебя и тебе подобных. Другие ухитряются, покупают, а ты нет. Ступай домой, маленький человек, проедай свои деньги, делай с ними, что хочешь, что хочешь и можешь, а это не для тебя!
Дойдя до угла, Пиннеберг оглядывается, витрины «Гимлиш. Кровати» сияют магическим светом. Туалетный столик тоже еще виден.
И вдруг Пиннеберг поворачивает назад. Не колеблясь, не удостаивая туалетный столик ни единым взглядом, направляется прямо к двери в магазин…
А тем временем в его душе происходит вот что:
—Что от этого изменится?» — убеждает он себя.
И: «Надо же с чего-то начинать. Не век же нам быть нищими?»
И наконец решение принято: «Хочу и сделаю, что бы ни воспоследовало, кто может мне запретить!»
Примерно в таком же настроении, только чуточку более отчаянном, человек решается на кражу, грабеж и убийство, на бунт. Пиннеберг в таком настроении покупает туалетный столик, большой разницы тут нет.
— Что угодно? — спрашивает продавец, пожилой брюнет с несколькими бледными залысинами.
— У вас в витрине спальня, — говорит Пиннеберг. он злится на себя и говорит очень агрессивным тоном. — Кавказского ореха.
— Да, — отвечает продавец. — Семьсот девяносто пять марок. Такой случай больше не представится. Последняя из партии. Теперь по этой цене мы уже не сделаем. Теперь такой гарнитур обойдется самое меньшее в тысячу сто марок.
— Почему? — свысока бросает Пиннеберг. — Заработная плата все время снижается.
— Зато налоги растут! И пошлина! Знаете, какая пошлина на кавказский орех?! За последний квартал в три раза повысилась.
— Почему же эта спальня у вас так долго в витрине, раз она такая дешевая? — говорит Пиннеберг.
— А деньги? — парирует продавец. — У кого в наши дни есть деньги? — Он жалко улыбается. — У меня, во всяком случае, их нет.
— У меня тоже, — грубо отрезает Пиннеберг. — Да я и не собираюсь покупать спальню, столько денег я за всю жизнь не наберу. Я хочу купить туалетный столик.
— Туалетный столик? Потрудитесь подняться наверх. Отдельные предметы обстановки у нас на втором этаже.
— Вот этот! Я хочу купить вот этот туалетный столик! — заявляет Пиннеберг и указывает на него пальцем. В голосе его звучит гнев.
— Из гарнитура? Из спального гарнитура? — спрашивает продавец, до него только сейчас дошел смысл сказанного. — К сожалению, мы не можем продать отдельный предмет из целого гарнитура. Цена разрозненному гарнитуру уже не та. Но у нас есть? очень красивые туалеты.
Пиннеберг делает движение.
Продавец спешит его заверить:
— Почти точно такие же. Может быть, вы все-таки взглянете? Только взгляните!
— Пф-ф! — презрительно фыркает Пиннеберг и осматривается. — Я полагаю, у вас своя мебельная мастерская?
— Как вы сказали? — испуганно переспрашивает продавец.
— Ну так вот: если у вас есть мастерская, почему вам не сделать еще такой же туалетный столик. Я хочу именно этот, вы меня поняли? Значит, сделайте такой же. Или не продавайте этот, как вам будет угодно. Есть столько магазинов, где вас прилично обслуживают…
Произнося такие слова и возбуждаясь от них все больше и больше, Пиннеберг в душе чувствует, что он свинья, что он ведет себя так же по-хамски, как самые хамоватые его покупатели. Что он по-свински обращается с пожилым, сбитым с толку, озадаченным продавцом. Но иначе он не может, он зол на весь мир, к черту всех, всех к черту! Но, к сожалению, здесь только пожилой продавец.
— Простите, одну минуту, — бормочет тот. — Я сейчас спрошу хозяина…
Он исчезает, и Пиннеберг смотрит ему вслед с горечью и презрением. «Почему я такой? — думает он. — Надо было взять с собой Овечку, — думает он. — Овечка не бывает такой, — думает он. — Почему она не бывает такой? — размышляет он. — Ей ведь тоже не легко».
Продавец возвращается.
— Вы можете купить туалет, — говорит он. Тон у него совсем другой. — Цена сто двадцать пять марок.
«Сто двадцать пять марок — это же безумие, — думает Пиннеберг. — Верно, вздули цену. Весь гарнитур стоит семьсот девяносто пять».
— По-моему, это слишком дорого, — говорит он.
— Это совсем недорого, — заявляет продавец. — Такое первоклассное зеркало одно пятьдесят марок стоит.
— А нельзя ли в рассрочку?..
Ах, гроза прошла, надо отстаивать кровные денежки. Пиннеберг присмирел, а продавец ударился в амбицию.
— О рассрочке и разговора быть не может, — с чувством собственного превосходства отвечает продавец и смотрит сверху вниз на Пиннеберга. — И то уже мы делаем вам большую любезность. Рассчитываем, что впоследствии вы у нас…
«Отказываться теперь поздно, — в отчаянии думает Пиннеберг. — Я такой тон задал! Если бы я не задал такого тона, можно было бы отказаться. Сущее безумие! Что скажет Овечка?»
А вслух он говорит:
— Хорошо. Я беру туалет. Пришлите мне его на дом сегодня.
— Сегодня? Никак нельзя. Уже четверть часа как рабочие кончили работу.
«Еще есть возможность отказаться, — думает Пиннеберг. — Сейчас можно было бы отказаться, если бы я не так задирал нос».
— Обязательно сегодня, — настаивает он. — Это подарок. Иначе это теряет смысл.
И при этом он думает, что сегодня придет Гейльбут и что будет очень хорошо, если его приятель увидит, какой подарок он сделал жене.
— Минуточку, — говорит продавец и снова исчезает.
«Хорошо бы он сказал, что сегодня никак нельзя, — размышляет Пиннеберг, — тогда бы я сказал, что очень сожалею, но в таком случае эго теряет всякий смысл. Надо будет тут же уйти». И он подходит поближе к двери.
— Хозяин говорит, что предоставит в ваше распоряжение ученика с ручной тележкой. Вам придется дать ему немного на чай, потому что рабочий день уже кончился.
— Ну что ж, — мямлит Пиннеберг.
— Туалет не тяжелый, — утешает продавец. — Вам только немножко подталкивать придется, мальчик справится. И за зеркалом последите. Хотя мы, конечно, его завернем…
— Хорошо, — говорит Пиннеберг. — Значит, сто двадцать пять марок.
Овечка сидит в своем княжеском покое и штопает чулки. Надо сказать, штопка чулок — одно из самых угнетающих занятий на свете. Ни в чем не проступает так явно, как в штопке чулок, мертвящая маниакальность женских повседневных занятий. Уж если чулок пошел рваться, так штопать его бесполезно, и все же он штопается и штопается, от стирки к стирке. На большинство женщин это нагоняет тоску.
Но Овечка не тоскует. Овечка, можно сказать, не замечает, что делают ее руки. Овечка подсчитывает. Он принесет двести пятьдесят марок, пятьдесят они отдадут маме, это даже много, ведь она, Овечка, ежедневно пять-шесть часов на маму работает; сто тридцать должно хватить на жизнь, остается шестьдесят…
Овечка на минуту откидывается на спинку кресла — дает отдохнуть пояснице. Теперь у нее почти всегда болит поясница. В Детском мире она видела приданое для новорожденного за шестьдесят марок, видела и за восемьдесят, видела и за сто. Это, конечно, глупости. Она сама все сошьет, жаль только, в здешнем хозяйстве нет швейной машины, но для фрау Пиннеберг-старшей швейная машина совсем ни к чему.
Сегодня же вечером она поговорит с Ганнесом и с утра пойдет все закупит, только тогда и можно быть спокойной, когда все дома есть.
Она отлично знает, — у него другие планы, она заметила, — он хочет что-то купить, верно, думает об ее поношенном синем пальто; нет, пальто может подождать, все может подождать, а это должно быть готово.
Фрау Эмма Пиннеберг опускает на стол шерстяной носок своего Ганнеса и прислушивается. Затем осторожно трогает живот. Прикасается пальцем то в одном, то в другом месте. Вот здесь. Вот здесь он сейчас шевельнулся. За последние дни это уже пятый раз, пятый раз шевелится Малыш. С презрительной гримаской смотрит Овечка на стол, где лежит книга «Святое чудо материнства».