– Вы, я вижу, тоже прямо с работы. Она не понимает ни слова, – добавил он. – Не знает ни одного иностранного языка. Nicht wahr, Schatz?[26] Ты, тупая корова. Так в чем проблема?
Он говорил по-английски бегло, причем маскировал реальный акцент, подпуская в речь типичные американские интонации.
– Уж не назначили ли вас новым послом, старина?
– Боюсь, пока нет.
– А кто этот парень?
– Гость посольства.
Прашко внимательно посмотрел на Тернера, потом на Брэдфилда и снова на Тернера.
– Вижу, вы разозлили какую-то девушку и она вас основательно исцарапала, верно?
При этом двигались только его глаза. Прашко имел привычку втягивать голову в плечи, а в манере его поведения сквозила постоянная, словно инстинктивная настороженность.
– Это просто прекрасно, – сказал он, положив левую руку на предплечье Брэдфилда. – Отлично. Обожаю перемены. Мне нравится сводить знакомство с новыми людьми. – Его голос звучал однотонно, отпуская резкие, рубленые фразы. Голос заговорщика, привыкшего к сдержанности, часто произносившего слова, не предназначавшиеся для посторонних ушей.
– С чем вы, друзья мои, пришли ко мне? Желаете выяснить личное мнение депутата Прашко? Услышать глас оппозиции? – И он объяснил специально для Тернера: – Когда правительство коалиционное, оппозиция превращается в идиотское подобие закрытого клуба.
И он громко расхохотался, напрасно стараясь развеселить Брэдфилда.
Официант принес ему венгерский суп-гуляш. Осторожными, мелкими, но при этом нервными движениями руки́ мясника он взял ложку и отведал блюдо.
– Так зачем вы здесь? Эй! Уж не хотите ли послать телеграмму королеве? – Он ухмыльнулся. – Записочку от ее бывшего подданного? Хорошо. Так отправляйте свою телеграмму. Впрочем, ей плевать на то, что имеет сообщить какой-то там Прашко. Всем мое мнение до лампочки. Я ведь старая проститутка. – Последняя реплика тоже была адресована Тернеру. – Вы уже слышали разговоры об этом? Я побыл англичанином, побыл немцем, я, дьявол меня возьми, почти американец. А в этом борделе пробыл дольше всех прочих шлюх. Вот почему я стал никому не нужен. Меня каждый уже поимел во всех позах. Вам рассказывали? Левые, правые, центристы.
– А кто вас имеет сейчас? – спросил Тернер.
Не отрывая взгляда от ран на лице Тернера, Прашко поднял левую руку и потер кончиком указательного пальца о большой.
– Знаете, что в политике имеет реальное значение? Наличные. Умение продать себя. Все остальное – чушь для простаков. Договоры, группировки, альянсы – чепуха! Вероятно, мне следовало оставаться марксистом. Стало быть, теперь они хлопнули дверью в Брюсселе. Это печально. Конечно же, очень печально. Вам не с кем стало там больше препираться.
Он отломил кусок булочки и окунул его в суп.
– Так что передайте своей королеве: Прашко считает англичан ни на что не годными лжецами и лицемерами. А как ваша супруга? Здорова ли?
– Да, с ней все в порядке, спасибо.
– Давненько я не ужинал в ваших краях. Все еще обитаете в своем гетто, насколько я знаю. Прекрасное местечко, ничего не скажешь. Но я не обижаюсь. Меня никто не любит слишком долго. Вот почему я так часто меняю партийную принадлежность, – пояснил он снова специально для Тернера. – А ведь когда-то считал себя романтиком в вечном поиске синего цветочка. Теперь же, как я чувствую, мне все осточертело. Одни и те же приятели, одни и те же женщины, один и тот же Бог, если на то пошло. И все правдивые и верные. Вот только обманывают тебя на каждом шагу. Кругом одни мерзавцы. Господи! Скажу вам вот еще что: предпочитаю одного нового друга двум старым. Кстати, я недавно женился. Как она вам? – Он приподнял пальцем подбородок девушки и чуть повернул ее голову, чтобы свет падал на ее лицо наилучшим образом, а девушка улыбнулась и шлепнула его по руке. – Я ли не удивительный человек? А ведь было время, – продолжил он, прежде чем кто-то сумел отозваться на его самовосхваление, – было время, когда я готов был ползать на своем толстом брюхе, лишь бы помочь бездарным англичанам проникнуть в Европу. Теперь вы льете слезы на ее пороге, а мне это безразлично. – Он покачал головой. – Я поистине удивительный человек. Хотя, как догадываюсь, моя слава уже в прошлом. Или во всем виноват я сам. Потому что мне нравится только власть. Видимо, я любил вас, потому что вы были сильны, а теперь ненавижу за слабость. Прошлой ночью убили мальчика, слышали? В Хагене. Об этом сообщали по радио.
Он выпил штейнхагера[27], взяв рюмку с подноса. Бумажная подставка прилипла к основанию рюмки, и ему пришлось оторвать ее.
– Мальчик, старик, какая-то полоумная библиотекарша. Да, почти футбольная команда, но до Армагеддона нам еще далеко.
За окном были видны серые толпы, дожидавшиеся на лужайке. Прашко обвел рукой зал ресторана:
– Посмотрите на это дерьмо. Все бумажное. Бумажная демократия, бумажные политики, бумажные орлы, бумажные солдаты, бумажные депутаты. Демократия кукольного домика. Стоит Карфельду чихнуть, как мы уже готовы обмочиться от страха. Знаете почему? Потому что он как никто другой близок к правде.
– Стало быть, вы поддерживаете его? Вот в чем все дело? – спросил Тернер, не обращая внимания на злобный взгляд Брэдфилда.
Прашко доел гуляш, неотступно глядя на Тернера.
– Мир в наши дни становится все моложе, – сказал он. – Положим, Карфельд тоже полное дерьмо. Ладно. Но вы должны кое-что понять, друзья мои. Мы стали богаты. Мы вкусно ели и пили, строили дома, покупали машины, платили налоги, посещали церкви, делали детей. А теперь нам понадобилось нечто реальное. Хотите знать, что именно?
Он продолжал смотреть на израненное лицо Тернера.
– Иллюзии. Короли и королевы. Семейство Кеннеди, де Голль, Наполеон. Виттельсбахи[28], Потсдам. Теперь это не простая хренова деревенька, верно? Кстати, что там по поводу студенческих волнений в Англии? Как их воспринимает королева? Вы даете им слишком мало денег? Молодежь… Хотите узнать кое-что о молодежи? Так я вам скажу. – Тернер словно стал для него теперь единственным слушателем. – «Немецкая молодежь ставит в вину своим родителям развязывание войны». Вот что вы постоянно слышите. Каждый день какой-нибудь самозваный мудрец тискает статейку в газете на эту тему. А не желаете ли выслушать правду? Они винят родителей в том, что те потерпели в войне поражение, а вовсе не в развязывании войны! «Эй, вы! Что вы сделали с нашей империей? Куда она подевалась?» И, как я догадываюсь, то же самое происходит в Англии. Та же чушь собачья. Такие же юнцы. Они хотят вернуть свое божество. – Он перегнулся через стол, почти упершись носом в лицо Тернера. – Послушайте, а может, нам заключить сделку? Мы снабжаем вас деньгами, а вы продаете нам иллюзии. Проблема лишь в том, что мы однажды это уже проходили. Мы пошли на договор с вами, но получили от вас лишь кучу дерьма. Вы не способны создавать иллюзии. Вот почему мы больше не любим англичан. Они не исполняют условий контракта. Отечество – то есть Фатерлянд – хотело жениться на Отчизне, но вы не явились на свадьбу. – И он снова закатился в раскатах наигранного смеха.
– Возможно, как раз сейчас настало время для создания прочного союза, – предположил Брэдфилд с видом смертельно усталого политика.
Краем глаза Тернер заметил, как двое мужчин, светлолицых, в черных костюмах и замшевых туфлях, тихо пристроились за соседним столиком. Официант поспешил их обслужить, поняв, кто они по профессии. Одновременно группа молодых журналистов вошла в ресторан из вестибюля. Некоторые принесли свои газеты с заголовками на темы Брюсселя и Хагена. Возглавлял группу Карл Хайнц Зааб, годившийся остальным в отцы и смотревший на Брэдфилда с многозначительным волнением. За одним из окон в безжизненном внутреннем дворе ряды пустых пластмассовых стульев вырастали из потрескавшегося бетона, как искусственные цветы.
– Вот вам настоящие нацисты. Эти подонки. – Повысив голос так, чтобы его слышали все, Прашко указал на журналистов презрительным жестом толстой руки. – Они распускают языки, пердят повсюду, но при этом считают, что изобрели демократию. Да где же треклятый официант? Сдох он, что ли?
– Мы разыскиваем Хартинга, – сказал Брэдфилд.
– Ну разумеется! – Прашко было не привыкать к сложным ситуациям.
Рука, в которой он держал салфетку, вытирая потрескавшиеся губы, двигалась по-прежнему ровно и размеренно. Глаза с пожелтевшими белками, окруженные сухой пергаментной кожей, даже не моргнули, когда он снова посмотрел на собеседников.
– Я уже давно нигде его не видел, – почти безразличным тоном продолжил он. – Быть может, он на галерее для дипломатов? У вас же там отдельная ложа. – Он отложил салфетку в сторону. – Наверное, вам стоило бы поискать его там.
– Он исчез с утра в прошлую пятницу. Его нет уже неделю.
– Послушайте, вам нужен Лео? Так он непременно вернется. – Появился официант. – Лео – человек несокрушимый.
– Вы его друг, – продолжал Брэдфилд. – Возможно, единственный друг. Мы подумали, он мог посоветоваться с вами.
– О чем же?
– В том-то и проблема, – сказал Брэдфилд с чуть заметной улыбкой. – Мы рассчитывали на вашу осведомленность об этом.
– Значит, он так и не нашел себе английского друга? – Прашко оглядел их обоих. – Бедняга Лео. – Его голос звучал на сей раз почти искренне.
– Вы занимали в его жизни особое место. В конце концов, вам пришлось вместе поработать. Вы многое пережили. И мы решили, что если бы ему понадобился чей-то совет или даже деньги или нечто другое, необходимое в кризисной ситуации, он инстинктивно обратился бы именно к вам. Может, он видел в вас своего защитника.
Прашко снова занялся изучением лица Тернера.
– Защитника? – Его губы едва двигались, когда он вновь заговорил, и потому складывалось странное впечатление, что он сам предпочел бы не слышать своих слов. – С таким же успехом можно было бы попытаться защитить… – На его лбу внезапно выступила испарина, но, казалось, она появилась извне и опустилась на его кожу, как пар. – Уходи-ка ты отсюда, – сказал он девушке.