– Да, он действительно играл на церковном органе, – ответил Брэдфилд.
– Боже милостивый! – Прашко, казалось, был изумлен. – Лео этим занимался?
– Причем многие годы.
– А тогда он продолжал взывать ко мне: «Но ведь мы с тобой, Прашко, – ты и я – на своем жизненном пути столкнулись со свидетельствами невиданного прежде зла. Не на горной вершине ночью, а при свете дня посреди ровного поля, где тогда стояли мы все. Нам выпала высокая привилегия. Теперь все это грозит повториться».
Тернер хотел перебить, но Брэдфилд удержал его.
– Тут уж я не на шутку рассвирепел. Говорю ему: «Не надо строить из себя передо мной Господа Бога. Не стоит тут разоряться по поводу тысячелетней справедливости Нюрнбергского процесса, который продлился целых четыре года. Закон дал нам все-таки целых двадцать лет. И кто навязал именно такой срок? Именно вы, британцы, заставили нас изменить условия. Когда вы передавали нам управление страной, могли бы заявить: вот вам, проклятые немцы, все ваши собственные дела, судите преступников сами, выносите приговоры в соответствии со своим уголовным кодексом, но для начала отмените статью о сроке давности. Вы были участниками принятия решений тогда, так что не уклоняйтесь от этой роли теперь. Все кончено. Все к чертовой матери кончено!» Вот какие слова только и нашлись у меня для Лео. А он лишь смотрел на меня, качал головой и все повторял: «Ах, Прашко, Прашко, Прашко…»
Достав из кармана носовой платок, Прашко промокнул лоб и обтер рот.
– Не обращайте внимания на мой темперамент, – сказал он. – Я слишком легко перевозбуждаюсь. Вы же знаете политиков. И пока Лео укоризненно смотрел на меня, мне пришлось увещевать его: «Послушай, здесь теперь мой дом. И если я где-то потерял сердце, то именно в этом борделе. Меня самого удивляло, почему здесь. Почему не в Букингемском дворце? Почему я не поддался культуре кока-колы? А потому, что отныне это моя родина, моя страна. Вот и тебе пора бы обрести настоящую родину. А не считать ею какое-то вшивое посольство». Он продолжал пристально вглядываться мне в глаза, и, буду с вами честен, мне тоже показалось, что я начинаю сходить с ума. И я сказал: «Хорошо, предположим, ты действительно раскопаешь доказательства. Тогда расскажешь мне обо всем. Но только что дальше? Кто-то совершил преступление в тридцать лет, чтобы понести наказание за него в шестьдесят? Какое это будет иметь значение? Мы уже пожилые люди. И ты и я. Ты должен помнить фразу из Гете: «Ни одному человеку не дано любоваться закатом солнца дольше четверти часа». А он мне: «Вот только все происходит снова. Посмотри на их лица, Прашко, послушай их речи. Кто-то должен остановить этого мерзавца, чтобы людям, включая и нас с тобой, не пришлось опять носить лагерные номерки».
Теперь первым паузу прервал Брэдфилд:
– Предположим, он нашел улики, хотя мы и знаем: их не существует в природе. Что он стал бы с ними делать? Как поступил? Если бы поиски завершились успешно – каким образом он бы действовал дальше?
– Боже милосердный! Могу сказать одно: он совершенно свихнулся на этом.
– Кто такая Эйкман? – Настал черед Тернера прервать затянувшееся молчание.
– Простите, какой вопрос вы задали, молодой человек?
– Я спросил про Эйкман. Кто она такая? Мисс Эйкман, мисс Этлинг и мисс Брандт… Он когда-то был даже с ней помолвлен.
– Просто женщина, с которой он жил в Берлине. Или в Гамбурге? И то и другое возможно. Вот ведь черт! Я стал все забывать. Или мне лучше возблагодарить за это Бога?
– Что с ней сталось?
– Ничего о ней больше не слышал, – ответил Прашко.
Его маленькие глазки были едва видны под похожей на древесную кору кожей век.
Из своего угла белые лица продолжали бесстрастно наблюдать за ними – четыре белые руки лежали поверх скатерти, как готовое в любой момент к бою оружие. Через громкоговорители объявили, что депутата Прашко уже ждали в его Fraktion[29] для совещания.
– Вы предали его, – сказал Тернер. – Навели на него Зибкрона. Продали старого друга. Он рассказал вам все, а вы предупредили Зибкрона, потому что торопитесь снова прицепиться к восходящей политической звезде.
– Тихо! – сказал Брэдфилд. – Не надо поднимать шум!
– Вы мерзкая сволочь, – продолжал шипеть Тернер. – Вы убили его. Он дал вам понять, что обнаружил улики, объяснил, какие именно, и попросил помочь ему, а вы в ответ на доверие натравили на него Зибкрона. Вы были его другом, но все же сделали это.
– Он сумасшедший, – прошептал Прашко. – Неужели вы до сих пор не поняли, до какой степени он свихнулся? Вы просто не видели его в те дни. Не видели допросов Карфельда в подвальной камере. Вы думаете, те парни жестоко избили вас? Так вот: Карфельд не мог даже говорить, а он ему: «Отвечай! Отвечай!» – Глаза Прашко превратились в крошечные бусинки. – После того как мы нашли те трупы в поле… Они были связаны все вместе. Их сначала связали, а потом пустили газ. Лео совершенно обезумел. Я говорил ему: «Послушай, это не твоя вина. Ты не виноват, что остался в живых!» Он не показывал вам, случайно, пуговицы? Они служили деньгами в концлагере. Вы их тоже не видели, как я полагаю. Вам не приходилось проводить с ним вечер за выпивкой в компании пары девиц? И не при вас он затевал игру с деревянными пуговицами, чтобы завязалась драка? Он сумасшедший, говорю же вам. – Воспоминания привели Прашко в состояние подлинного отчаяния. – И я сказал ему, сидя на этом самом месте: «Брось, оставь свои мысли. Никому еще не удавалось построить Иерусалим в Германии! Не надо выворачивать наизнанку сердце, пожирать самого себя изнутри. Успокойся, поешь, выпей, развлекайся с девушками». Но он – монах. Чокнутый монах, ничего не забывающий. Вы что, думаете, мир создан для таких, как он? Это вам не чертова игровая площадка для кучки очумелых моралистов, верно? И конечно, я сообщил обо всем Зибкрону. Вы, как я вижу, умный молодой человек. Но и вам необходимо научиться вовремя забывать о каких-то вещах. Господи, если британцы не способны на это, то кто вообще способен?
Когда они снова вышли в вестибюль, там раздавались крики. Двое студентов в кожаных плащах прорвали полицейский кордон, проникли в двери и теперь на лестнице дрались с техническими работниками бундестага. Пожилой депутат прижимал платок ко рту, а по кисти его руки текла кровь.
– Нацисты! – кричал кто-то. – Нацисты!
Но указывал почему-то на пробравшегося на балкон студента, размахивавшего красным флагом.
– Вернемся в ресторан, – сказал Брэдфилд. – Оттуда есть выход с другой стороны.
Ресторан мгновенно почти совершенно опустел. Привлеченные или, наоборот, напуганные шумом из вестибюля, депутаты и их гости разбежались кто куда. Брэдфилд не бежал, но шел по-военному быстрыми и длинными шагами. Он направлялся в сторону торговой аркады. Магазин кожаных изделий выставил на витрину черные портфели из отличного качества хромовой телячьей шкуры. В соседней витрине парикмахер намыливал пеной лицо невидимого клиента.
– Брэдфилд, ты должен хотя бы выслушать меня. Боже мой, я обязан передать тебе хотя бы то, о чем они говорят.
Зааб совершенно запыхался. Его плотная грудь высоко вздымалась под замызганным пиджаком, капли пота заполнили глубокие морщины под пожелтевшими белками глаз. Из-за его плеча выглядывало побагровевшее под черной шевелюрой лицо Аллертона. Они миновали другие двери. Сюда не доносился больше гвалт из вестибюля. Царило спокойствие.
– Кто и о чем говорит?
Вместо Зааба ответил Аллертон:
– Весь Бонн, дружище. Все сборище трепачей и сплетников, будь они трижды неладны!
– Послушай. Ходят упорные слухи. Послушай же! То, о чем судачат, это просто фантастика! Ты знаешь, что на самом деле произошло в Ганновере? Знаешь, почему начался погром и бунт? Об этом шепчутся во всех кафе, обсуждают между собой депутаты, даже люди Карфельда не молчат. Весь Бонн бурлит. Хотя им отдали приказ ничего не рассказывать, это слишком невероятная история, чтобы не стать достоянием гласности.
Зааб поспешно оглядел оставшуюся позади аркаду.
– Это самая потрясающая тема за многие годы, – добавил Аллертон. – Особенно для такой столичной деревни, как Бонн.
– Почему они прорвали оцепление впереди и бросились, как бешеные псы, в библиотеку? Те парни, которых привезли в серых автобусах. Потому что кто-то стрелял в Карфельда. Под грохот всей той музыки в него стреляли из окна библиотеки. Какой-то приятель погибшей женщины, библиотекарши. Эйх. Она работала на англичан в Берлине. И была иммигранткой, которая сменила фамилию на Эйх. Она позволила ему стрелять из окна. Потом Эйх во всем призналась Зибкрону перед смертью. Та самая Эйх. Один из охранников успел заметить выстрел. Телохранитель Карфельда. В самый разгар бравурных маршей! Они разглядели в окне стрелявшего мужчину и бросились, чтобы схватить его. Охранники, приехавшие в серых автобусах, Брэдфилд! Слушай же, Брэдфилд! Послушай, что они говорят! Нашли пулю. От английского пистолета. Теперь ты понимаешь? Англичане покушаются на жизнь Карфельда: фантастический слух! Ты должен немедленно положить ему конец. Поговори с Зибкроном. Карфельд в ужасе. Он на самом деле отчаянный трус. Вот почему он сейчас так осторожен, почему и строит повсюду дурацкие Schaffott’ы. Как перевести Schaffott? Опять забыл, будь проклята моя память!
– Эшафот, – подсказал Тернер.
В этот момент из вестибюля в аркаду ворвалась толпа и увлекла их за собой на улицу, на свежий воздух.
– Вот именно, эшафот! Но только это официально пока секрет, Брэдфилд! Информация предназначается только для тебя! – А потом Зааб чуть не заплакал. – И ради всего святого, ты не должен ссылаться на меня! Зибкрон изойдет от ярости!
– Ни о чем не беспокойся, Карл Хайнц, – ответил ему ровный голос, до абсурда официальный посреди окружавшего их хаоса. – Я сохраню полную конфиденциальность относительно тебя.
– Старина… – Аллертон поднес губы почти к самому уху Тернера. Он не побрился, темные волосы слиплись от пота. – Что же произошло с Лео, а? Кажется, он растворился в воздухе? Рассказывают, что в свое время эта Эйх была очень даже ничего себе… Та еще штучка! Работала на охотников за черепами в Гамбурге. Кстати, что у тебя с лицом, приятель? Она некстати сдвинула колени, как я догадываюсь. Верно?