Я сказал, что мне это известно.
Почти все, кто находился в ресторане, погибли, за исключением его самого, сэр. Людей, сидевших ближе к внешней стене, просто разорвало на части, продолжал Сол, не подозревая, что озвучил худший из кошмаров, преследовавших меня. А он написал обо всем, чувствуя необходимость высказаться, сэр. У него получился некий призыв к миру, который необходимо опубликовать в моей газете. Быть может, это принесет хоть какую-то пользу. Сол считал, что лучше всего напечатать статью в воскресном выпуске или в понедельник. Гонорар готов пожертвовать благотворительной организации. По его прикидкам, ему должны были заплатить пару сотен долларов или даже больше. Он бы передал деньги в больницы Бейрута, все еще дававшие людям надежду на выживание.
– Нам отчаянно необходима передышка, сэр, – объяснил он безжизненным голосом, а женщина помогла ему вытащить из кармана свернутые в трубочку листы бумаги. – Пауза для переговоров. Приостановка боевых действий для поисков иного пути решения проблем.
Только в отеле «Коммодор» в Бейруте могло показаться вполне естественным, чтобы контуженный взрывом миротворец обращался за поддержкой своего заведомо обреченного начинания к журналисту, на самом деле им не являвшимся. Тем не менее я пообещал сделать все, что в моих силах. Закончив дело с мужчиной, которого дожидался (он, конечно же, ничего не знал, ничего не слышал и только предложил мне обратиться к полковнику Асме из Тира), я поднялся в свой номер и со стаканом виски под рукой начал читать писанину парня. Причем заранее решил: если есть малейший шанс опубликовать ее, то я выкручу руки одному из наших многочисленных «друзей» с Флит-стрит, когда вернусь в Лондон, и пробью публикацию.
Это был материал, исполненный трагизма, и скоро его стало невозможно читать – путаный, чересчур эмоциональный призыв к евреям, христианам и мусульманам одуматься, вспомнить о своих матерях и детях, чтобы всем вместе жить в любви и в мире. Там содержалось обращение к умеренным группировкам пойти на компромисс и приводились неточные примеры из истории. Предлагалось ввести новую религию, «какую собиралась дать нам Жанна д’Арк, но англичане не позволили и сожгли ее заживо, несмотря на ее жалобные крики и вопреки воле простых людей». Подобное новое религиозное движение, заверял автор, «объединит представителей семитских рас в духовное братство любви и терпимости». Но затем юноша окончательно запутался и потому принялся писать только заглавными буквами с подчеркиванием фраз и целыми рядами восклицательных знаков. К тому моменту, когда я добрался до конца, статья перестала быть тем, чем обещала стать вначале, а описывала, как «целая семья с детьми и стариками сидела у стены близко к эпицентру взрыва». Их всех разорвало на части. Причем описание повторялось снова и снова, поскольку бедняга Сол бесконечно заставлял себя возвращаться к ужасному воспоминанию.
И неожиданно я сам взялся писать вместо него. Обращаясь к ней. К той Энни. Сначала мысленно, потом на полях чужой рукописи, затем на чистых листах формата А4, лежавших у меня в портфеле. Каждый лист быстро заполнялся, и мне приходилось брать другой. Я потел. Пот лил с меня ручьем. Это была пока тихая ночь в Бейруте, но пропитанная влажной, удушливой жарой, скатывавшейся вниз по склонам гор, превращаясь над морем в зловещий серый смог, похожий на густой пороховой дым. Я писал и гадал, позвонит ли она снова. Я писал, как контуженный бомбой мальчишка, писал письмо девушке, которую совсем не знал. Я писал (как понял не без огорчения по пробуждении утром) претенциозную муру. Объяснялся в чудодейственной привязанности, громоздил сантименты на сантименты, вещал о замкнутом круге человеческого зла, о вечном стремлении людей найти причину, чтобы вершить дурные дела.
Передышка, как выразился паренек. Пауза для переговоров, приостановка боевых действий. Здесь я поправил его. Заодно объяснив и Энни суть его заблуждения. Мне пришлось объяснить им обоим, что паузы в истории конфликтов возникали не при необходимости переговоров, а от невыносимой больше чрезмерности происходившего. Паузы требовались, чтобы иначе поделить мир, чтобы убийцы и жертвы заново нашли друг друга, чтобы алчность и нищета перегруппировались. Я писал словно кровью сердца подростка, а когда настало утро и я увидел исписанные моим почерком листы, разбросанные на полу вокруг опустошенной бутылки виски, то не мог поверить, что это было делом рук человека, которого я должен хорошо знать.
И я поступил с написанным единственно возможным образом. Собрал листки и предал кремации в раковине умывальника, а потом собрал пепел и спустил в унитаз, в заполненную трупами канализацию Бейрута. Покончив с этим, я определил для себя меру наказания – вышел на набережную и побежал настолько быстро, насколько позволяли силы, спасаясь от того, что следовало за мной по пятам. Я бежал к Хансену, от себя самого, но по пути мне пришлось сделать еще одну остановку.
Моя немецкая девушка – Бритта – обнаружилась в Израиле посреди пустыни Негев в лагере, состоявшем из аскетических серых хижин, поблизости от деревни, называвшейся Ревивим. Хижины были окружены по периметру вспаханной контрольно-следовой полосой и двойным рядом ограды из колючей проволоки со сторожевыми башнями по углам, где сидели охранники. Если в той тюрьме и были другие заключенные из Европы, мне их не показали. Компаньонками Бритты оказались арабские девушки, в основном из нищих деревень с Западного берега или из сектора Газа, которых палестинские товарищи уговорили или силком заставили совершить акты насилия против ненавистных сионистских оккупантов. Как правило, они подкладывали взрывчатку на рыночных площадях или бросали бомбы в автобусы с гражданским населением.
Меня доставили туда из Беэр-Шевы на джипе, за рулем которого сидел мужественного вида молодой полковник разведки, чей отец, будучи еще совсем мальчишкой, прошел подготовку как «ночной охотник» у эксцентричного генерала Уингейта в период действия британского мандата. Отец полковника живо помнил Уингейта, сидевшего нагишом на корточках в своей палатке и чертившего на песке план предстоявшего сражения. Почти каждый израильский солдат знал его отца, а очень многие говорили об англичанах. После нашего владычества они считают нас теми, кем мы, по всей вероятности, и являемся: антисемитами, невежественными империалистами, лишь за немногими исключениями. Димона, где израильтяне хранят ядерный арсенал, находилась чуть дальше по той же дороге.
Ощущение нереальности происходившего не покидало меня. Напротив, оно только усилилось. Казалось, я утратил способность дистанцироваться от простых эмоций, крайне важную в нашей профессии. Мои чувства и чувства других людей стали значить для меня больше, чем объективные наблюдения. Находясь в Ливане, очень легко, если не быть все время настороже, впитать в себя иррациональную ненависть к Израилю. Я же заразился этой болезнью в тяжелой форме. Пробираясь сквозь грязные, вонючие лагеря беженцев, прячась в норах, укрытых мешками с песком, я убедил себя, что израильскую страсть к мщению не утолить, пока не закроются навсегда полные обвинения глазенки последнего из выживших палестинских детей.
Вероятно, мой молодой полковник уловил намек на это, поскольку, хотя официально я прилетел с Кипра, прошло всего несколько часов с тех пор, как покинул Бейрут, и следы пережитого там все еще вполне могли отчетливо читаться на моем лице.
– Вы встречались с Арафатом? – спросил он с мрачноватой улыбкой, когда мы мчались по прямому участку шоссе.
– Нет, не довелось.
– Отчего же? Он человек хороший.
Я пропустил эту реплику мимо ушей.
– Зачем вам понадобилось увидеться с Бриттой?
Я сообщил ему об этом. Не было никакого смысла скрывать правду. От Лондона и так потребовались немалые усилия, чтобы вообще добиться разрешения побеседовать с ней, а мои нынешние хозяева явно не собирались дать нам поговорить с глазу на глаз.
– Мы полагаем, у нее может возникнуть желание рассказать нам о своем прежнем возлюбленном, – сказал я.
– С какой стати ей откровенничать с вами?
– Он ее бросил. Она очень зла на него.
– А кто ее бывший дружок? – спросил он, словно ничего не зная.
– Ирландец. Носит звание адъютанта в Ирландской республиканской армии. Готовит террористов-подрывников, проводит разведку целей, снабжает оружием и материалами. Она жила с ним в глубоком подполье в Амстердаме и Париже.
– Как у Джорджа Оруэлла в «Фунтах лиха»?
– Да, как у Джорджа Оруэлла.
– И давно он ее оставил?
– Полгода назад.
– Может быть, ее злость уже унялась. Она вполне способна послать вас подальше. Потому что для такой девушки, как Бритта, шесть месяцев – невероятно долгий срок.
Я спросил, много ли она рассказывала о себе, находясь в плену. Вопрос был деликатный, потому что израильтяне пока скрывали, когда ее схватили и как им это вообще удалось. Смуглое лицо полковника выглядело необычайно широким. Он вырос в семье выходцев из России. На воротничке защитного цвета гимнастерки с коротким рукавом красовалась эмблема крылатого парашюта. Ему было двадцать восемь лет, сабра по происхождению, житель Тель-Авива, обрученный с сефардкой из Монако. Его отец, бывший «ночной охотник», ныне стал обычным дантистом. Все это он рассказал мне в первые же минуты нашего знакомства на своем гортанном английском, который выучил самостоятельно.
– Много ли она нам выдала? – перефразировал он меня с угрюмой улыбкой. – Бритта? Эта леди говорит не переставая с тех пор, как ее доставили в лагерь для пленных.
Немного знакомый с методами, применявшимися израильскими военными, я нисколько не удивился и даже чуть заметно содрогнулся, подумав о перспективе снова допрашивать молодую женщину, побывавшую у них в руках. Подобный опыт я приобрел как раз в Ирландии: мужчина, вроде бы застегнутый на все пуговицы, но с лицом мертвеца, признался мне в содеянном немедленно.
– Вы допрашивали ее лично? – спросил я, снова обратив внимание на его сильные смуглые руки и на решительно выставленный подбородок, вспомнив, вероятно, полковника Е