– Мне хотелось умереть, – признался он.
А позже вечером, когда он в отчаянии ждал, недвижимо распростертый, чтобы охранник приковал к шесту ноги, к нему подошел молодой комиссар, и Мария в черной гимнастерке шагала рядом с ним.
– Значит, этот мужчина – твой отец? – спросил комиссар, приблизившись к Хансену.
Взгляд Марии ничего не выдал, но она явно напрягла память, чтобы дать правильный ответ.
– «Ангка»[45] – мой отец, – вымолвила она наконец. – «Ангка» стала отцом для всех угнетенных.
– «Ангка» – это партия, – объяснил Хансен, хотя я ни о чем не спрашивал. – На нее молились все «красные кхмеры». Для них в человеческой иерархии «Ангка» превратилась в подобие божества.
– Тогда кто же твоя мать? – задал ей вопрос комиссар.
– Моя мать «Ангка». У меня нет и не было другой матери.
– А кто же такой этот мужчина?
– Американский агент, – ответила Мария. – Он бросает бомбы на наши деревни. Убивает людей.
– Почему же он называет себя твоим отцом?
– Пытается обмануть нас и выдать себя за нашего товарища.
– Проверь оковы этого шпиона. Убедись в их прочности, – распорядился комиссар.
И Мария встала на колени у ног Хансена, причем в точности как он учил ее преклонять колени для молитвы. На мгновение ее рука подобно исцеляющей длани Христа легла поверх его покрытых гнойными язвами лодыжек.
– Ты можешь просунуть пальцы между цепью и его ногой? – спросил комиссар.
Даже в паническом состоянии Хансен инстинктивно проделал то, что делал всегда, оказавшись в оковах. Он до предела напряг мышцы лодыжек, в надежде дать им больше свободы после того, как сможет расслабить. Потом почувствовал, как ее пальцы проверяют цепь.
– Я могу просунуть только мизинец, – ответила она, приподняв пальчик, но встав так, чтобы своим телом заслонить ноги Хансена от комиссара.
– Ты можешь просунуть его легко или только с трудом?
– Мне это удается с большим трудом, – солгала она.
Наблюдая, как они удалялись, Хансен подметил еще одну встревожившую его деталь. Вместе с черной гимнастеркой Мария приобрела и своеобразную мягкую поступь типичного партизана из джунглей. И все равно впервые со дня своего пленения Хансену удалось хорошо выспаться даже в цепях. Она присоединилась к ним, чтобы обмануть, уверил он себя. Бог поможет им. Скоро они совершат побег.
Для официального допроса прибыл на лодке специальный представитель, серьезный молодой человек с гладкими щечками, но с мрачным видом. Хансен мысленно присвоил ему прозвище: Студент. Группа встречающих во главе с комиссаром ожидала его на берегу, чтобы потом сопроводить за холм, в штаб. Хансен понял, что это специалист по допросам, поскольку он один не повернул головы и не взглянул на последнего оставшегося в живых пленника, гнившего во влажной жаре. Зато он сразу заметил Марию. Остановился перед ней, заставив задержаться и остальных. Он сначала замер, потом приблизил к ней вплотную лицо прилежного школяра, задав вопросы, которых Хансен не расслышал. И держался в той же позе, выслушивая ответы, напоминавшие звуки человеческой речи, усвоенные попугаем. «Моя дочь стала шлюхой в солдатском лагере», – с тоской подумал Хансен. Но стала ли? Ничто из того, что он слышал прежде о «красных кхмерах», не свидетельствовало о терпимости к проституткам, о готовности допустить их в свои ряды. Напротив, ему говорили совершенно противоположное. «Angka hait le sexuel»[46] – так однажды высказался при нем один французский антрополог.
В таком случае они обольстили ее своим пуританством, решил он. Связали с собой чувством, которое хуже и прочнее, чем узы разврата. И он лежал лицом в пыли, моля Бога дать ему возможность принять на себя все грехи невинной дочери.
Я не могу связно рассказать о допросах Хансена, поскольку он сам мало что запомнил. Мои собственные муки в руках полковника Ежи были детскими играми в сравнении с пережитым Хансеном. Хотя во многом его смутные воспоминания оставили у него схожие впечатления. Не стоит даже отдельно упоминать, что его пытали. С этой целью сколотили подобие деревянной решетки. Но в то же время ему хотели сохранить жизнь, потому что в перерывах между пытками давали поесть и даже, если память ему не изменяла, позволяли спускаться к берегу реки, но не исключено, что это было сделано однажды, чтобы привести его в сознание, которое он часто терял.
А еще его принуждали писать, потому что для такого образованного человека, каким оказался Студент, никакое признание не считалось действительным, если не зафиксировать его на бумаге. Но писать становилось все труднее и труднее, пока и это действие не превратилось в разновидность пытки, хотя его и отвязывали на время от решетки.
При проведении допросов Студент придерживался двух линий одновременно. Покончив с одной, переходил к другой.
Вы американский шпион, заявил он, и агент контрреволюционной марионетки – Лон Нола[47], главного врага революции. Хансен это отрицал.
Но, кроме того, вы еще и римский католик, замаскированный под буддиста, человек с косными религиозными взглядами, пропагандист антипартийных суеверий, срывающий попытки просветить народ, криком внушал ему Студент.
Он вообще был скорее склонен сам выступать с политическими заявлениями, нежели задавать вопросы.
– А теперь перечислите нам, пожалуйста, все даты и места ваших конспиративных встреч с контрреволюционной марионеткой и американским шпионом Лон Нолом, назвав имена всех присутствовавших при этом американцев.
Хансен настаивал, что таких встреч у него никогда не было. Но его ответы Студента никак не устраивали. По мере того как боль становилась невыносимой, Хансен вспоминал имена из английских народных песенок, которые когда-то пела ему мать: Том Пирс… Билл Брюер… Йен Стюер… Питер Герни… Питер Дэви… Даниэл Уидден… Гарри Хок…
– В таком случае попрошу вас написать, кто главарь этой банды, – сказал Студент, переворачивая страницу в своем блокноте.
Глаза палача, как отмечал Хансен, часто почти совсем закрывались. Такую же деталь я подметил и в манерах Ежи.
– Кобблей, – прошептал Хансен, приподнимая голову над столом, за который его усадили. – Томас Кобблей, вывел потом на бумаге. Коротко – Том. Оперативный псевдоним Дядюшка[48].
Даты были даже более важны. Хансена волновало, что он может потом забыть, какие называл, когда придумывал, и его обвинят во лжи. Поэтому он избрал день рождения Марии, день рождения матери и дату казни отца. Изменил только годы, чтобы они совпали со временем нахождения у власти Лон Нола. В качестве места конспиративных встреч он предпочел окруженный невысокой стеной сад при дворце Лон Нола в Пномпене, которым часто любовался по пути в любимую курильню.
Но его единственным реальным опасением, когда он делал эти вздорные признания, была вероятность ненароком выдать какую-то действительно важную информацию. К тому моменту для него стало очевидно, что Студенту ничего не известно о его подлинной деятельности по сбору разведданных, а все обвинения против него основывались на том факте, что он европеец, человек с Запада.
– А сейчас, пожалуйста, запишите имена всех агентов, кому вы платили последние пять лет. И укажите конкретные диверсионные акты, совершенные вами против нашего народа.
Ни разу за те дни и ночи, когда Хансен мысленно готовился к предстоявшему испытанию, он и вообразить не мог, что его подведет фантазия. Он указал имена святых великомучеников, чьи страдания вспоминал, чтобы без страха встретить такие же, фамилии ученых-востоковедов, уже благополучно скончавшихся, авторов научных трудов по филологии и лингвистике. Шпионы, заявил он. Все они – шпионы. И торопливо записал показания в блокноте, хотя рука конвульсивно дергалась от боли, продолжавшей преследовать его еще долго после того, как палачи отключали свою машину.
Уже придя в полное отчаяние, он составил список из фамилий всех офицеров, сопровождавших в пустыне Т. Э. Лоуренса, которые запомнил после прочтения «Семи столпов мудрости». Затем описал, как по личному приказу Лон Нола сколотил группу из буддистских священников, отравлявших крестьянские урожаи и скот. Студент вернул его на решетку и приказал усилить болевые ощущения.
Хансен описал подпольные занятия по изучению империализма, проводившиеся им с целью пропаганды буржуазных взглядов и семейных ценностей. Студент открыл глаза, выразил сожаление, но снова распорядился усилить эффективность пытки.
Он рассказал им почти все. Как зажигал сигнальные огни для наведения американских бомбардировщиков, а затем распространял слухи, что самолеты принадлежали Китаю. И уже готов был признаться, кто помогал ему указывать американским коммандос партизанские тропы снабжения, но, слава богу, вовремя лишился чувств.
Но и в это время образ Марии продолжал жить в его сердце, к ней обращал он свои крики от боли, ее незримые руки возвращали его к жизни, когда тело уже молило о скорейшей кончине, ее глаза смотрели на него с любовью и жалостью. Ради Марии он терпел страдания, ради нее поклялся выжить во что бы то ни стало. Пока он лежал, зависнув между жизнью и смертью, ему явилось видение: он распростерт на дне лодки Студента, а над ним сидит Мария в черной гимнастерке и гребет вверх по реке, направляясь прямо на небеса. Но он еще не умер. «Они меня не убили. Я признался во всем, и они не прикончили меня».
Хотя, разумеется, признался он далеко не во всем. Он не выдал своих помощников, как ни словом не упомянул про радиопередатчик. И когда его вернули на допрос утром следующего дня, снова привязав к пыточной решетке, он увидел Марию рядом со Студентом, и копию своих письменных показаний перед ней на столе. Ей коротко остригли волосы. Выражение лица оставалось непроницаемым.
– Вы ознакомились с показаниями данного шпиона? – обратился к ней Студент.