– Да, ознакомилась, – ответила она.
– Они точно описывают его образ жизни, каким вы могли его видеть, находясь в обществе этого человека?
– Нет.
– Почему? – спросил Студент, открывая свой блокнот.
– Они далеко не полные.
– Объясните, в чем состоит неполнота признаний, сделанных шпионом по фамилии Хансен.
– Шпион Хансен держал в своем доме радио, с помощью которого посылал сигналы бомбардировщикам империалистов. Кроме того, имена, названные им в показаниях, фиктивные. Они взяты из буржуазных английских песен. Он сам пел их мне, выдавая себя за моего отца. Кроме того, он по ночам принимал у нас дома империалистических солдат и сопровождал их в джунгли. Не указал он и того, что его мать была англичанкой.
Но Студент, казалось, оставался неудовлетворенным.
– О чем еще он не упомянул? – спросил он, разглаживая лист блокнота маленькой ладошкой.
– В период заключения здесь он многократно нарушал правила для пленных. Он скрывал пищу и пытался с ее помощью подкупить товарищей, вовлекая их в план побега.
Студент вздохнул и сделал еще одну запись.
– Что еще им не упомянуто? – терпеливо повторил он.
– Он неправильно носил цепь на ноге. Когда цепь надевали, он тайком напрягал мышцы, чтобы оставалось достаточно свободы движения для побега.
До этого момента Хансен еще мог убеждать себя, что Мария просто затеяла хитроумную игру. Но теперь все стало ясно: никакой игры – все оказалось реальностью.
– Он совратитель и сутенер! – завизжала она сквозь слезы. – Он развращал наших женщин, приглашая их к себе домой и давая им наркотики! Он притворился, что создал буржуазную семью, но затем заставил жену терпеть свои декадентские привычки! Он спал с девушками моего возраста! Он лгал, что стал отцом наших детей, и поэтому в их жилах не течет кровь кхмеров! Он читал буржуазную литературу, чтобы еще больше сбить нас с пути! Соблазнял нас поездками на своем джипе и распевал империалистические песни!
Хансен никогда прежде не слышал от нее крика или визга. Как, по всей видимости, и Студент, который выглядел даже смущенным. Но сдержать ее уже не могло ничто. Она упорствовала в отказе от него. Заявила, что он запрещал матери любить ее. Мария излучала такую ненависть к нему, которую невозможно имитировать, столь же абсолютную и безграничную, как его к ней любовь. Ее тело сотрясалось от неудержимой ненависти, и черты лица неузнаваемо исказились от этой ненависти и чувства вины. Она выбросила руку вперед и указала на него классическим жестом обвинительницы. Ее голос принадлежал кому-то, кого он до той поры не знал.
– Убейте его! – вопила она. – Убейте растлителя нашего народа! Убейте человека, замутившего в нас кхмерскую кровь! Убейте лжеца с Запада, утверждающего, что мы все отличаемся друг от друга! Отомстите за людей!
Студент закончил писать и распорядился, чтобы Марию увели.
– А я молился о прощении для нее, – сказал Хансен.
Я неожиданно понял, что в бунгало проник рассвет. Хансен стоял у окна, неотрывно глядя на затуманенную гладь моря. Девушка лежала на кушетке, где провела всю ночь. Ее глаза оставались закрытыми. Рядом стояла пустая жестянка из-под кока-колы. Голова все еще покоилась на сгибе руки. Другая рука, свешенная вниз, выглядела хрупкой и старой. Речь Хансена стала резкой и лаконичной, и на мгновение я испугался, что утро навеяло ему решение отторгнуть меня. Но потом понял, что духовный конфликт возник у него не со мной, а с самим собой. Он вспомнил злобу, овладевшую им, когда связанного, но не закованного в цепи его отнесли за частокол, чтобы он мог поспать – если спать вообще возможно, когда твое тело буквально умирает от боли, а нос и уши забиты сгустками запекшейся крови. Злость была направлена против самого себя. Он не понимал, когда успел заложить в своего ребенка столько недобрых чувств к себе.
– Но я все еще был ее отцом, – сказал он по-французски. – Я винил не Марию, а себя. Если бы только я решился на побег раньше, не рассчитывая на ее помощь! Если бы сумел пробить себе дорогу к свободе, пока был еще силен, не впадая в пассивную зависимость от ребенка. Мне не следовало вообще работать на вас. Моя тайная деятельность подвергала ее опасности. Я проклинал вас всех. И до сих пор проклинаю.
Ответил ли я ему? Заговорил ли? Нет. Моей главной заботой стало не прерывать поток его слов.
– И она потянулась к ним, – продолжал он, словно находил для нее извинения, которых не могла найти она сама. – Они были ее народом, бойцами из джунглей с верой, во имя которой с готовностью шли на смерть. Так почему она должна была отказаться от них? А я стал последним препятствием для единения с соплеменниками, – объяснял он ее мотивы. – Я был человеком, вторгшимся со стороны. С чего же ей было верить, что я ее отец, если они утверждали другое?
Он вспомнил, как оставался за частоколом, когда однажды молодой комиссар обрядил ее в черные свадебные одежды. Вспомнил выражение отвращения у нее на лице, когда она смотрела на него сверху вниз, зловонного и избитого, как на нищего у своих ног, жалкого западного шпиона. А рядом с ней стоял красавец комиссар в красной повязке.
– Я теперь обручена с «Ангкой», – сообщила она Хансену. – «Ангка» дает ответы на все мои вопросы.
– А я остался в полном одиночестве, – сказал он.
Сумерки сгустились над частоколом, и он предположил, что если его собирались расстрелять, то должны были дождаться утра. Но больше всего страшила его мысль о том, что Марии придется прожить жизнь с воспоминанием о своем личном приказе умертвить собственного отца. Он представил ее в зрелые годы. Кто поможет ей? Кто исповедает? Кто дарует искупление и отпущение грехов? А потому перспектива смерти тревожила его все сильнее, ведь это означало и ее смерть тоже.
В какой-то момент он, должно быть, забылся в дреме, рассказывал Хансен, потому что с первыми лучами солнца очнулся и обнаружил миску с рисом на земляном полу частокола, прекрасно зная, что еще накануне ее там не было. Даже в агонии он уловил бы запах пищи. Не слепленный в комки, не прижатый к голому телу рис, а белая горка, которой могло хватить дней на пять. Он слишком устал и измучился, чтобы чему-то удивляться. Однако, перевернувшись на живот и принявшись за еду, обратил внимание на воцарившуюся повсюду тишину. К этому часу поляна должна была полниться звуками, голосами бойцов, пробудившихся с наступлением нового дня: криками, плеском воды со стороны реки, клацаньем металлической посуды и оружия, скандированием лозунгов под руководством комиссара. Он вслушивался, сделав паузу в еде, – даже птицы и обезьяны прекратили обычную возню, и никаких признаков присутствия поблизости людей не было слышно.
– Они ушли, – сказал Хансен откуда-то у меня из-за спины. – Ночью свернули лагерь и забрали Марию с собой.
Он съел еще немного риса и снова задремал. Почему они не убили его? Мария все-таки отговорила их. Мария купила ему жизнь. И Хансен принялся перетирать веревочные путы о брусья частокола. К наступлению ночи, покрытый гнойными язвами, на которые слетались мухи, он добрался до реки, где отмочил раны в воде. Потом вновь дополз до частокола, чтобы как следует поспать, а на следующее утро с остатками риса про запас тронулся в путь. Однако на сей раз, без пленных и скота, партизаны не оставили никаких следов.
Но он все равно отправился на поиски Марии.
Несколько месяцев – по прикидкам Хансена, пять или шесть – он двигался по джунглям от одной деревни к другой, нигде не задерживаясь, никому не доверяя. Подозреваю, что все это время он был слегка не в себе. Где только было возможно, пытался наводить справки об отряде, захватившем Марию, но он располагал слишком немногим, чтобы описать нечто конкретное, и скоро поиски сделалась бессистемными. Он слышал об отрядах, в которых сражались девушки. Ему даже рассказывали о целых подразделениях, состоявших исключительно из женщин, о девушках, целенаправленно посылавшихся в города, чтобы под видом проституток собирать информацию. Он воображал Марию в подобных ситуациях. Как-то ночью он прокрался в свой прежний дом, надеясь, что она нашла убежище там. Деревню сожгли дотла.
Я спросил, обнаружил ли кто-нибудь тайник с рацией.
– Я даже не проверял, – ответил он. – Мне было все равно. Я ненавидел вас всех.
В другую ночь он посетил тетушку Марии, жившую в отдаленном поселке, но та принялась швырять в него сковородками, обратив в бегство. И все же его решимость спасти дочь крепла день ото дня, потому что он знал: она очень нуждается в спасении от себя самой. На нее легло проклятие моего стремления к абсолюту, думал он. Она обладает бурным темпераментом и упряма, но виноват в этом только он. Ведь он заключил ее в тюрьму собственных порывов. Только слепая отцовская любовь не позволяла ему прежде понять этого. Теперь же глаза у него открылись. Он видел, что в жестокости и бесчеловечности она находила способ проявить свою преданность. Она на практике осуществляла его ошибочные поиски себя, но без свойственной ему самому интеллектуальной и религиозной дисциплины. Она, как и он, лишь смутно осознавала, что с приобретением широты видения сумеет выполнить свое земное предназначение.
О походе к границе Таиланда Хансен мало что рассказал. Сначала направился на юго-запад в сторону Пайлина. Он слышал о существовании там крупного лагеря кхмеров-беженцев. В пути преодолевал горные хребты и малярийные болота. Прибыв на место, настойчиво осаждал просьбами центр поиска людей и прикрепил листок с описанием внешности дочери к доске объявлений лагеря. Как ему все это удалось без документов, денег и связей, не засвечивая пребывание в Таиланде, до сих пор остается для меня загадкой. Но ведь Хансен был хорошо обученным и опытным агентом, пусть и отрекся от нас. И его мало что могло остановить. Я спросил, почему он не обратился за помощью к Рамбелоу, но он лишь презрительно отмахнулся:
– Я больше не считал себя империалистическим агентом. И не верил ни во что, кроме своей дочери.