Колокольчики еще раз звякнули и замолкли.
Игорь сидел на кровати, положив ладони между колен и опустив голову. Надо было спросить наконец, а я не мог.
К черту, подумал я. Не сейчас. Потом как-нибудь.
Потом он забудет. Я слишком хорошо знал Алика, слишком хорошо знал, как у него это происходило.
— Шотер*… — сказал Игорь, не поднимая головы. — Он дурак.
— Да? — сказал я осторожно.
— Он думает, это мама.
Внимание. Сейчас нужно точно подбирать слова, особенно если учесть, что не всякое русское слово Игорь понимает правильно.
— Мама?
— Рацхаото**.
Нужно, чтобы он говорил по-русски. Иначе разговора не получится, каждое слово придется интерпретировать, а мне нужно было знать абсолютно точно.
— Не понимаю, — сказал я. — Ты знаешь, с ивритом у меня проблемы.
Игорь поднял на меня тяжелый взгляд. «Не строй из себя Незнайку, — говорил он, — разве я не слышал, как ты говоришь на иврите?»
— Мама, — сказал он. — Убила папу. Дурак.
— Дурак, — согласился я. — То есть… Не дурак, конечно, просто он ошибается. Он не знал маму. Не знал папу. Не знал, как они друг друга любили. Ничего не знал.
— Тогда молчал бы. Резонно.
— Такая у него работа, — вздохнул я. — Он хочет понять, кто это сделал. Кто-то же сделал это. Конечно, не мама. Не бабушка. Не… — я помедлил, — не ты.
Взгляд Игоря стал совершенно непонимающим.
— И не я. Я был на балконе и, к сожалению, вообще не видел, как это…
— Никто не видел, — сказал Игорь странным голосом, почти не разжимая губ.
— Кроме тебя, — твердо сказал я. То есть я хотел, чтобы мой голос звучал твердо. Так твердо, чтобы Игорь понял: мне все известно, но чтобы не испугался, не ушел в себя, не закрылся окончательно. Если не получится, если он спрячется в скорлупу, как это часто делал Алик, если придется все отложить на другой день, то он может забыть самое главное, то, что сейчас кажется ему второстепенным, он еще не способен отличить нужное в собственной памяти от лишнего, Алик тоже был таким в его возрасте. Мне обязательно нужно было довести разговор до конца сейчас, сегодня.
— Кроме тебя, — повторил Игорь. Похоже, простые слова русского языка прозвучали для него непонятными, непереводимыми звуками, иначе почему он повторил их за мной?
Может, перейти на иврит? Не так уж плохо я знал язык — сумел же объясниться с Шаулем, мы прекрасно друг друга поняли, даже в нюансах. Нет. Пусть подбирает русские слова. Пусть думает. Это поможет вспомнить то, что, возможно, уже начало забываться.
— Кроме тебя. — Я повторил еще раз, сделав ударение на втором слове, будто гвоздь вбил. — Ты видел. Ты ведь все видел, верно?
Игорь молчал. Я понимал, что поступаю жестоко. Две памяти сейчас боролись в его сознании. Две совершенно реальные для него картины. Одну он с самого начала старался отбросить, забыть, не вспоминать — нормальная защитная реакция детского организма. Вторую он забыть просто не мог, хотя, наверно, тоже старался.
— Когда я вошел с балкона, — сказал я, — ты стоял на пороге своей комнаты.
— Да, — сказал он.
— Ты видел… — Да.
Я подошел, стараясь поймать его взгляд, опустился на колени, теперь наши глаза были на одном уровне, у Игоря были глаза Алика, у меня даже холодок пробежал по спине, так они были похожи — голубые, с серым отливом, в зрачке я видел себя, но почему-то не такого, как сейчас, а другого, каким был в те же десять лет, мы как-то сидели с Аликом на дворовой скамейке, он также смотрел на меня и рассказывал, медленно, слово притягивая к слову, говорил о том, что видел в тот момент, а я слушал и думал про себя, что фантазия у моего друга какай-то странная… хотя и знал уже тогда, понимал, что это не фантазия, не галли… я не мог в то время правильно произнести это слово даже мысленно, все время ошибался… галлицена… выдумка, в общем. Игра воображения.
— Скажи, — осторожно сказал я, на время позволяя Игорю все-таки отвлечься. Если давить, можно все испортить. Пусть подумает о другом. О другом, но о том же самом, — скажи, ты ведь и раньше видел разные веши… которые происходили не здесь.
Он вскинулся. Видел. Конечно. И слышал. И осязал. И чувствовал. А дома об этом не говорили. При сыне — никогда. Табу. Бедный мальчишка. Впрочем, не более бедный, чем был Алик в его возрасте.
— Веши? — переспросил он. — Дварим раим*?
— Плохие? — Я все-таки старался вести разговор по-русски, пусть Подбирает слова, пусть думает, это поможет вспомнить точнее, во всяком случае, я почему-то надеялся на это. — Почему плохие? Может, хорошие. Всякие. Тебе казалось, что ты смотришь на этот шкаф, а видишь почему-то улицу… Или школу…
Почему шкаф? — спросил он. — Почему улицу? Ани раити*…
Как трудно подбирать правильные слова, когда не знаешь, какие нужны именно сейчас!
Когда Игорь пошел в детский сад и впервые оказался вне бабушкиной постоянной опеки, мы говорили с Аликом о том, мог ли сын унаследовать отцовскую способность существовать в Многомирии, осознавать его так же, как осознавал Алик. Я давно думал о такой возможности, гены есть гены, а что именно передается по наследству — кто знает… Но мне почему-то казалось кощунственным заговаривать об этом с Аликом, я думал, что такой разговор будет ему неприятен, не нужен, возможно, он вообще старался не размышлять на эту тему, иначе сто раз подумал бы, прежде чем заводить ребенка — во всяком случае, я подумал бы сто раз или больше. Игорь родился через девять месяцев после того, как они с Ирой поженились, значит, мысль о том, что надо бы поостеречься, не приходила Алику в голову. Или приходила, но не показалась ему такой уж важной…
В тот день, когда Игорь был еще в детском саду, мы сидели вдвоем на кухне (совершенно не помню, где была Анна Наумовна — может, в магазин вышла?), и я задал вопрос, который давно меня мучил:
— Алик, — сказал я, — ты никогда не думал, что Игорек… ну, что у него могут появиться такие же способности, как у тебя? У него зимой болел желудок. Не могло ли это быть… Ну, ты понимаешь… Не передается ли по наследству…
— Да, — немедленно отозвался Алик, будто все время ждал, когда я спрошу именно об этом. — Да, конечно. Я думал. Каждый день. Странно, что ты меня никогда не спрашивал.
— Мне почему-то казалось, что тебе неприятно.
— Но ты все равно должен был спросить.
Он замолчал, и я не прерывал паузы — если мы уже заговорили на эту тему, то все будет сказано, незачем торопиться. Алик налил чаю серей мне, долго размешивал сахар и, наконец, сказал задумчиво, вертя ложку в руке:
— Когда мы с Ирой поженились, я ей сразу все рассказал. Нет, даже раньше… Когда сделал предложение, а она согласилась. Мы все обсудили тогда и решили: будем жить так, будто ничего странного не происходит. Иначе можно рехнуться, согласись.
— Не знаю, — пробормотал я.
— Да, — уверенно сказал Алик. — И потом мы больше это не обсуждали.
— Но бывали времена, — не удержался я, — когда тебе становилось плохо: проблемы с печенью, с легкими, с ногами. И вы с Ирой…
— Ходили по врачам, да, лечили, потому что я никогда не мог сказать точно: болит потому, что печень не моя, то есть моя, но оттуда… Или это с моей родной печенью что-то не в порядке, ты ж понимаешь… Если проходило само, значит…
— А Игорь…
— Мы договорились: у нас будет один ребенок. Больше — рискованно. Действительно, никто не может сказать, Передается ли это по наследству… А один — обязательно. Ира не представляла себе, что у нас может не быть ребенка! Да и я тоже хотел… В общем, мы решили больше эту тему не обсуждать, а одного ребенка родить обязательно. Вот. Собственно, так й получилось.
— Ты уверен, что с Игорьком…
— Уверен, — отрезал Алик. — Ничего подобного с ним не происходит.
— Ты в этом возрасте…
— Я в этом возрасте уже видел разные непонятные вещи. Да. И что-то у меня в животе болело постоянно. Тo одно, то другое. Я боялся оставаться один ночью, боялся спать без света. Со многими детьми такое происходит, верно?
— Да, — пробормотал я, вспоминая собственные страхи: вдруг из стены появляется черная рука и тянется ко мне в темноте, хочется орать и звать маму, а из горла вырывается только хрип, накрываешься одеялом и ждешь, но ничего не происходит, так и засылаешь…
— Я очень внимательно наблюдаю за Игорем, — сказал Алик. — Очень внимательно.
Он еще три или четыре раза повторил слово «очень», а я три или четыре раза сказал «конечно».
Он не хотел больше говорить на эту тему, и я не стал настаивать: в конце концов, не мне решать, не меня все это касалось, и если Алик был уверен, что все в порядке, не мне его в этом разубеждать. Скорее всего он был прав — так я решил тогда и долгие годы оставался при убеждении: если Алик заподозрит, что Игорю передались какие-то особенности отцовского восприятия мира, то первым (после Иры, конечно, а может, даже раньше), с кем он поделится своими опасениями, буду я. Алик молчал. Мне тоже Игорь виделся обычным ребенком— он никогда не говорил (при мне, вовсякомслучае) о странном, а если болел, то обычными детскими болезнями, Ничем таким, о чем можно было сказать, что это результат склейки с иной ветвью Многомирия. Игорь замечательно общался с нашей Светочкой, я заглядывал в детскую, когда они играли на компьютере, собирали пазлы или, что тоже бывало, кричали друг на друга, и никогда не замечал ничего странного. Обычный мальчик. К счастью, обычный.
— Почему… — сказал я Игорю, подбирая слова. Не дай бог, Произнести сейчас что-то такое, от чего он замкнется. Или не поймет, чего я от него хочу. — Почему, — повторил я, — ты не рассказывал папе… или маме… о том, что видишь иногда не то, что должен видеть?
— Ани ло мевин отха*, — нахмурился Игорь.
Он не понял, о чем я его спрашивал. Если мы так и будем говорить на разных языках, то вовсе перестанем понимать друг друга. Не нужно было заставлять Игоря говорить по-русски, только время потеряли, а может, и что-то большee.