Уолтер старательно учился, и Ройя была счастлива – ну, довольна, – что стала работать в Гарвардской бизнес-школе, ГБШ, как ее называли. В Америке любили акронимы. Ее коллеги обладали высокой квалификацией и иногда проявляли доброжелательность. Ройе нравилось вставлять каждое утро бумагу в пишущую машинку, печатать письма для декана и других профессоров, делать заметки, складывать документы в папку, держать вещи в абсолютном порядке. Ей нравилась власть над вещами. Все лежало на своем месте: папки, письма, очиненные карандаши, массивные скоросшиватели. Она тщательно контролировала свой канцелярский мир.
– Так! – сказала Патриция, приехав в гости в очередной раз. – Как вы поживаете? Появилось ли на горизонте что-нибудь хорошее?
– Принести тебе мартини, Патриция? – спросил Уолтер сквозь стиснутые зубы.
– У меня уже есть, спасибо. – Патриция улыбнулась. – Уолтер, помнишь Ричарда из дома на мысе? Наши семьи дружили, когда мы были детьми. – Последнюю фразу Патриция сказала для Ройи, словно поясняла свои слова, хотя Ройя с Уолтером регулярно обедали с Ричардом и его женой. – Так вот, – продолжала Патриция, – он и его прелестная жена – ах, мне нравится Сьюзен! Она такая элегантная! – ждут третьего ребенка! Третьего! – Патриция сделала глоток мартини.
Ройя ушла на кухню и, чувствуя дрожь во всем теле, зачем-то поджарила луковицу. Посыпала ее мятой и съела прямо из сковородки. Им с Уолтером было больше двадцати пяти лет. У многих их друзей и знакомых уже родились дети, хотя бы один ребенок. Но для нее тоже было пока еще не поздно. Патриция вела себя грубо и бестактно. Вообще-то это ее не касалось. Они с Уолтером могут ждать, и они подождут.
Она появилась на свет по собственному расписанию. В больнице Маунт Оберн 11 января 1962 года. Когда Ройя брала дочку на руки, смотрела в ее глазки, странно зоркие, держала крошечное, молочное тельце, она чувствовала страх. Но, странное дело, Ройя снова вернулась к реальности и больше не казалась себе актрисой в американском фильме. Она испытывала головокружительный восторг – да, но при этом на удивление твердо стояла на земле. Впервые за долгое время Ройя опять стала самой собой.
Когда они вернулись домой из больницы, дома их встретила Элис. От свекрови пахло картофельным салатом и лосьоном, она ласково общалась с Ройей и пришла в восторг от внучки. Ройя страшно скучала по Маман, но была благодарна свекрови; та прокипятила все, что могла, опасаясь инфекции, сияла от радости и приготовила огромное количество печеного картофеля со сметаной.
Лицо Элис потемнело от горя через год, когда малышка перестала дышать. Элис рыдала в машине, когда они в страшной панике ехали в больницу.
Девочка судорожно хватала ротиком воздух. Мэриголд. Ее звали Мэриголд. Она появилась в их жизни, и почти двенадцать месяцев Ройя теряла остатки своей сдержанности. Она никогда не открывалась Уолтеру до конца; часть ее души всегда оставалась запертой. Он согласился с этим (это ведь Уолтер!), радуясь тому, что Ройя рядом, что он видел ее каждое утро. Но Мэриголд – с ее русыми волосиками, серыми глазками, тихим мяуканьем, когда она брала грудь и сосала с поразительной силой, – Мэриголд пробила все стеклянные стены, выстроенные ее матерью, и расплавила их своей беззубой улыбкой. Двенадцать месяцев Ройя, усталая и радостная, была сама собой. Даже ее юношеская любовь испарилась из-за дочери: теперь для Ройи не было на свете ничего важнее.
По дороге в больницу Уолтер молча сжимал руль. Падал и падал снег; сугробы обледенели и потемнели. В машине звучали молитвы Элис: строки из Библии и обращения к Всевышнему. Элис приехала к ним в гости с Мыса в воскресенье, они ужинали, когда Мэриголд раскашлялась и не могла остановиться. Температура, державшаяся у нее несколько дней, резко повысилась, дочка хрипло дышала и хватала ротиком воздух. Ройя тихо сидела на заднем сиденье с дочкой на руках, и ей казалось, что она вот-вот покроется трещинами и разлетится на кусочки. Только бы дочка поправилась… пожалуйста, пускай доктора понизят у нее температуру… ей станет лучше, конечно, станет… должно стать лучше… Мэриголд хрипло дышала, и тогда Ройя от отчаяния запела старинную персидскую песню. Элис перестала молиться и слушала, а Уолтер просто вел машину как мог быстро по обледеневшей дороге.
У сиделки, взявшей девочку из рук Ройи, были пышные светлые волосы под белой шапочкой. От нее пахло сигаретами. Ройе не хотелось отдавать дочку этой женщине, она боялась расстаться с малышкой. У появившегося вскоре доктора краснел прыщ над губой, готовый лопнуть. В течение многих лет, проходя по улицам, Ройя с негодованием вспоминала тот прыщ и сигаретный запах; они вторглись в трагедию ее жизни и теперь всегда присутствовали в ее воспоминаниях.
О смерти Мэриголд сообщили через сорок три минуты после их приезда в больницу.
Ройя стояла на линолеумном полу под флуоресцентными лампами. У нее онемели ноги. Голос доктора звучал странно, словно сквозь стену. Ройя слышала английские слова, но не понимала их, как в те дни, когда она только что приехала в Америку. Рядом с ней стоял Уолтер, высокий и молчаливый; боковым зрением она видела, как дрожали его огромные руки. Элис стояла наискосок от нее; в облике свекрови все было неподвижно, кроме слез.
Домой они вернулись под утро. Ничего не поделаешь, хотя Ройя готова была не уезжать из больницы; может, просто умереть от голода на линолеумном полу. В том здании, с его шумом, пиканьем аппаратуры и миллионом болезней и несчастий, которые все равно не были настолько важными, как жизнь Мэриголд, в том пахнувшем смертью месте они сидели долгие часы. Уолтер подписывал какие-то бумаги, а потом им велели уезжать. Снова они ехали сквозь сугробы. Ройя не чувствовала ни рук, ни ног, ни пальцев; ей казалось, что в машине сидел кто-то еще, не она. Больше всего на свете ей хотелось увидеть личико Мэриголд, прижаться к нему щекой. Ее горе никогда не пройдет, в этом она не сомневалась.
Уолтер готовил ей чай. Уолтер вставал теперь каждое утро первым и варил яйца вкрутую. Он больше не насвистывал. Теперь в воздухе всегда висела грусть, она летела из пустоты, оставшейся после Мэриголд.
– Зачем ты здесь? Тебе не надо было приезжать! – воскликнула Ройя через несколько недель при виде сестры.
Зари появилась с чемоданом в руке и двумя маленькими детьми. Ройя стояла на пороге своего помрачневшего дома, за ее спиной в кухонной раковине лежала гора немытой посуды, в воздухе пахло затхлым бельем.
– Да, но я все равно приехала, сестрица.
Сыну сестры, Дариусу, исполнилось четыре. Его двухлетняя младшая сестра крутилась на руках у матери. Лейла была на двенадцать месяцев старше двоюродной сестрички, а Мэриголд никогда уже не проживет столько же. Все – каждая деталь, каждое слово, каждая секунда, каждый человек – напоминало Ройе о дочке. Вот только слово «напоминало» тут не годилось. «Напоминать» означало, что она что-то забыла, а потом снова вспомнила. Но она никогда не забывала дочку. Все было связано с Мэриголд, и ничто не могло заслонить память о ней, даже слова сумасшедшей иранки, которые та пробормотала давным-давно: «Дети умирают».
На руках у сестры сидела Лейла, племянница, пухленькая, веселая. Она дышала, она была живая, в вязаном розовом чепчике. Этот чепчик Зари могла бы завернуть, положить в посылку и послать Ройе с запиской: «Маман связала его. Лейле он уже мал. Теперь пусть его носит Мэриголд».
Пусть носит Мэриголд.
Если бы не…
Дариус завизжал и побежал на кухню. Зари разулась и крикнула мальчугану, чтобы он не бегал по дому в мокрой обуви. Ройя глядела на снег, а сестра, племянница и племянник прошли мимо нее в дом. Жизнь продолжалась в холодном, злом сиянии.
Зари удалось сдвинуть горы и перевоспитать Джека. Под умелым руководством жены он превратился из поэта-битника в корпоративного тяжеловоза. Он сочинял броские строчки для рекламы, сначала для печатной, а со временем для телевизионной, и трудно было сказать, огорчен ли бывший идеалист-поэт такой трансформацией. Когда бы Ройя ни видела его, Джек сиял, дети висели на нем как обезьянки, а его когда-то длинные волосы были обриты. В строгом костюме и узком галстуке он выглядел символом рекламщика начала 1960-х. Как Зари удалось настолько сильно переделать своего мужа, какой чудо-наркотик она дала своему Джеку, почему с его лица не сходила улыбка? Ох, сестрица, мы обе знаем, что, в конце концов, многое зависит от того, что происходит в постели, правда? Вот как это делается, скажем прямо! Я не дура, и я знаю, что делать.
Теперь Ройя просто немела при мысли о постели, простынях и занятиях любовью.
Зари навела порядок в доме. Такая тщательная уборка обычно делалась накануне персидского Нового года, первого дня весны. Но до весны еще далеко, за порогом зима, всюду лед и снег. Но Зари не думала об этом и мыла в доме все подряд. А Ройя думала о том, что все ритуалы их любимого с детства праздника теперь бесполезны. Ведь она больше никогда не приготовит праздничный стол хафт син к персидскому Новому году, не поставит на него предметы, начинающиеся с буквы «син», символы возрождения и обновления. Нет. Не замочит в воде чечевицу, чтобы она дала зеленые ростки, не раскрасит яйца – символ плодородия. Никогда. Персидский Новый год, первый день весны, Новруз – все это не имело теперь значения. Уолтер и Ройя не станут его праздновать, как и Рождество или День благодарения. Какой смысл?
Зари помыла окна (в феврале! в Новой Англии! зачем? они все равно покроются снегом и льдом). Зари перестирала всю одежду. Она пошла в магазин, купила свежих продуктов, жарила, парила, варила, тушила и наполнила холодильник хорешами, блюдами из риса, долмой из виноградных листьев, мясными котлетами, кускусом и картофелем. Она открыла окна и впустила в дом свежий воздух (морозный воздух). Зари даже настояла на своем – растопила сахар в сковороде, добавила туда несколько капель лимонного сока и теплой воды и этим «воском» удалила волоски с ног Ройи.