Она никогда не будет готова. Она никогда не захочет заменить Мэриголд кем-нибудь еще. Зачем только она согласилась пойти с Уолтером? Ведь она не готова сидеть среди людей в ресторане, где все вокруг веселятся и развлекаются. Ей нужна только ее дочка. Она хочет прижаться щекой к ее личику. Хочет держать ее, слышать ее смех. Ей нужна Мэриголд.
Уолтер с мольбой смотрел на нее. Не в первый раз Ройя увидела, как он постарел. После того инцидента с пролитым кофе в кафе Беркли прошло семь лет. Пять лет они женаты. Это был 1963 год. Им по двадцать семь лет. Но горькая утрата выбила их из привычного бытия – теперь они принадлежали к людям, пережившим переворот естественного течения жизни. Мэриголд появилась у них на четвертом году брака, неожиданная, но такая желанная. Появилась только для того, чтобы покинуть их и подтвердить самые худшие страхи Ройи.
– Милая.
Она терпеть не могла, когда он называл ее «милая». Он говорил это слово, только когда сердился. «Ройя-джан» – вот как он обычно обращался к ней ласково, а слово «милая» означало «я знаю лучше». Слово «милая» означало «ты просто не понимаешь, конечно, у нас будет еще ребенок». Слово «милая» означало, что Уолтер не имел представления о том, что она не отказалась вообще от всего только из чувства долга по отношению к нему.
– Я не могу. Нет, – сказала она.
Он встал, и она подумала, что он хочет пойти в туалет. Может, даже выйти из ресторана. Он имел полное право уйти от нее. После смерти Мэриголд она стала невыносимой: эгоистичной, замкнутой и пришибленной. Может, он выйдет, возьмет себя в руки, как он умеет это делать, и вернется с искусственной улыбкой – насколько ему удастся, и они продолжат есть бефстроганов под ресторанный шум. При этом будут делать вид, что они такая же супружеская пара, как и другие.
Но он не ушел. Он обошел столик и подошел к ней. Встал на колени и с нежностью взял в ладони ее лицо. Его голубые глаза были полны печали, их общей печали.
– Она всегда будет с нами, – сказал Уолтер. И прикоснулся к своей груди, как в тот первый раз, семь лет назад, когда Ройя готовила ему персидское блюдо на кухне миссис Кишпо. Потом он прижался лбом к ее лбу.
Мимо проходили официанты. Другие посетители ресторана звякали ножами и вилками, болтали и смеялись. Ройя и Уолтер замерли, прижавшись лбами. Еще никогда она не была так уверена в его любви. Каждую крупицу ее горя Уолтер разделял с ней вместе. Он страдал вместе с ней, тонул в горе вместе с ней и всегда оставался рядом. Уолтер был всегда рядом с ней. Надежный. Постоянный. Их любовь стала для нее путеводной нитью, без которой она не хотела жить.
К концу рождественских праздников, когда они прожили без Мэриголд почти год, Ройя вынесла кресло-качалку на тротуар возле дома. Она знала, что миссис Майкл наблюдала за ней из своего окна. В городке, с которого началась Америка, Ройя оставила кресло-качалку на тротуаре, чтобы кто-нибудь забрал его себе.
Часть пятая
23. 2013. Виртуальные друзья
Если Клэр и хотелось отправить что-то в бан, то уж точно телевизионную рекламу. Но если она что-то и не могла не смотреть, то эту рекламу. Друзья по Фейсбуку советовали ей записывать телепередачи и потом просто пропускать рекламу или загружать их с потокового сайта, но Клэр предпочитала смотреть каждую программу в реальном времени со всей рекламой – прямо как мазохистка. Словно вновь и вновь расчесывала незаживший шрам, возобновляя боль.
Каждый вечер, вернувшись в свою маленькую квартирку в Уотертауне, Клэр готовила в микроволновке ужин из питы с индейкой и помидором, или из лапши быстрого приготовления «рамэн», или из риса и жареного яйца. Она не смотрела передачи, какие смотрели ее друзья по Фейсбуку, – драмы по кабелю, получившие все мыслимые награды: сексуальные, гладко написанные, острые, которые гарантировали тебе, что ты останешься «на уровне» в социальных сетях, и spoileralerts – «осторожно: спойлер!», и виртуальные сплетни. Вместо этого она смотрела – почти с ужасом – реалити-шоу с гиалуроновыми домохозяйками, дерущимися в дорогих ресторанах, или про семьи с двадцатью счастливыми детьми, которые проходили через сокрушительные конфликты. Во время рекламы Клэр лежала под бежевым одеялом, а на экране мускулистые подростки уплетали фастфуд, дети и родители радовались приложениям к мобильному телефону, резвые малыши бегали в памперсах, растроганные отцы со слезами на глазах наблюдали, как вырастают их дочери – от малышки в детском автокресле до прелестной девочки за рулем. Клэр фыркала при виде таких сантиментов, возмущалась, но все равно немного грустила. Когда-то она была длинноногой студенткой колледжа, изучала английскую литературу и не сомневалась, что станет успешным и довольным жизнью университетским профессором. Но потом позвонила ее мать и в слезах сообщила о положительном анализе. Крошечный узелок в груди даже после удаления продолжал зловредное путешествие по ее телу, и когда Клэр исполнилось двадцать четыре года, ее мать уже лежала в могиле в Бедфорде, штат Массачусетс, в миле от местного магазина «Whole Foods»[5], а Клэр тонула в хроническом горе. Ее отец погиб в автомобильной аварии, когда она была такой же годовалой малышкой в памперсах, что постоянно появлялись в рекламе, которую она теперь смотрела вечерами одна. Клэр пережила в совсем юном возрасте ошеломительную реальность одиночества. Бойфренды появлялись и пропадали. Никто из них не остался, хотя она считала, что с одним из них у нее была любовь. Может, и с двумя.
Теперь ей стукнуло тридцать. Ее школьные подруги вышли замуж либо обзавелись постоянными партнерами. Они рассеялись по всей стране, а то и по всему миру. Она поддерживала связь с ними через социальные сети, а не по телефону, не говоря уж про древний ритуал личных встреч. Она следила online за их красочной, веселой, но такой старательно-самоуничижительной жизнью. Она читала статусные сообщения типа «Да, это верно, у нас найдется булочка в печи!» и нажимала «лайк», хотя иногда испытывала ревность и пустоту в душе. Она смотрела на снимки своих беременных подруг на пляже в объятьях мужей и ставила лайк. Она открывала ноутбук, смотрела на новорожденных – крошечных, сморщенных – и читала все комментарии: «Так счастливы за тебя, Дженна!», «Боже – он ВЕЛИКОЛЕПЕН!» – и ставила лайк, добавляя собственное «Поздравляю!». Она просматривала селфи бывших одноклассниц, отдыхавших с детьми в Коста-Рике или на Гавайях, и погружалась в странную смесь из зависти и радости за них. Потом она включала телик и смотрела, как семьи пьют горячий шоколад, дерутся, выбирают косметику, как отцы отдают ключи от автомобиля своим дочкам, только что получившим водительские права. И думала только о том, как она скучает по своей матери.
В ее комнате стояли ряды книг, написанных гуру и прочими советчиками; они советовали ей, что она должна искать причины в себе, медитировать, благодарить судьбу, считать свои удачи и записывать в журнал благодарности. Клэр так и делала. Но потом поняла, что ее диплом по английской литературе, выданный небольшим гуманитарным колледжем Коннектикута, давал ей право лишь складывать одежду в магазине или работать администратором. А потом поняла, что ей никогда не хватит смелости осилить докторскую программу по английскому и стать профессором. Тогда она взяла деньги из страховки матери, сняла квартиру в Уотертауне, сменила несколько работ в торговле и социалке и однажды, в тридцать лет, оказалась в Дакстонском доме престарелых в должности помощницы администратора.
Работа ей понравилась. Ей нравилось проводить каждый день рядом с людьми, близкими, так сказать, к уходу со сцены. Они по большей части не демонстрировали ложное смирение и не хотели доказывать, что они счастливы, счастливы, счастливы, и она ценила это. Ей нравилось, что эти старые, ворчливые люди кашляли, сплевывали, брюзжали и не пытались делать вид, что жизнь удалась. Она охотно помогала старым леди с религиозной регулярностью красить губы ярко-розовой помадой, словно они капитулируют перед своим возрастом, если пропустят хоть разок этот ритуал. Она помогала мисс Эмили натягивать нейлоновые чулки на ноги в синих венах и заботливо застегивала кардиган мистеру Розенбергу. Леди и джентльмены из Дакстонского дома престарелых были единственной причиной, не дававшей Клэр опускать руки. Они – все, что осталось у нее в жизни. Ее подруги из школы и колледжа теперь были просто френдами по Фейсбуку, ФПФ, – новой категорией в ее мысленной систематике. Они существовали лишь как виртуальные образы, она не встречалась с ними годами (потому что избегала коллективных сборищ), а их жизнь открывалась перед ней в виде радостных картинок, иногда безумных, но всегда приправленных восклицательными знаками. Она не помнила отца, потому что была совсем крошечной, когда он погиб. Самый живой образ отца представал перед нею на фотографии, которую мать прикрепила к холодильнику магнитом в форме баклажана: высокий, светловолосый мужчина с улыбкой стоял рядом с мамой перед корзинкой для пикника. У них не было шикарной свадьбы, рассказывала мама. Просто регистрация брака у судьи.
Много лет у нее была мать, красивая и добрая – она рассказывала ей про отца, огорчалась, что она, единственный ребенок, родила тоже единственного ребенка и что у них очень маленькая семья. Но они живут друг для друга – верно ведь? – и на самом деле это все, что им нужно, и ее ребенок для нее свет в окошке, ее красивая доченька, наполнившая смыслом ее жизнь. Клэр и в детстве была ее красавицей-малышкой, это правда, прости, милая, если я тебя смущаю, но это так – ты вся моя жизнь, – и мы с тобой, малышка, завоюем мир, правда ведь, Клэр? Ох, как бы твой отец порадовался сейчас за тебя, и мы с тобой можем чего-то добиться на этой планете, девочка моя, – мы можем – ты такая умная, такая талантливая! Ты добьешься многого когда-нибудь, и ты уже сейчас моя радость и гордость. А потом рак стер ее мать с лица земли, и Клэр почувствовала себя отчаянно, болезненно, непостижимо, вечно одинокой. Мама уже не придет домой, не позвонит по телефону, не приготовит любимое блюдо. Мама не скажет ей, что все будет хорошо. И постепенно к самой Клэр пришло странное, пугающее понимание того, что хорошо уже не будет. Никогда. Даже если ее ФПФ будут лазить по горам в Азии, растить идеальных детишек и праздновать романтические юбилеи на далеких островах. Для Клэр ничего уже не будет хорошо. В тридцать лет она поняла это, смирилась – она и не чувствовала потребности в чем-то другом. Мужья и дети, любовь и ах – боже-ты-посмотри-на-мою-сумасшедшую-но-такую-прекрасную-жизнь – все это пролетело мимо нее. Остались вечера с реалити-шоу и дни, проведенные среди реальных людей, стоящих на пороге смерти.