– На площади.
– На какой площади? – Он больше не трясся; он выпрямился и после приступа кашля дышал почти без хрипа. Ройе показалось, что он затаил дыхание.
– Там, где ты и предложил нам встретиться. На площади Сепах.
– Я писал о площади Бахарестан.
О Аллах! Так он помнил некоторые вещи, но только не детали. У него существовала собственная версия событий. Как грустно и больно это видеть. Ройе захотелось поскорее вернуться к Уолтеру, к его четкой памяти, незамысловатым историям и роллам с лобстерами.
– Ты плохо помнишь, что тогда было. Но ничего-ничего, – пробормотала она.
– Письма…
Его слова прервало цоканье каблуков. В холл вошла Клэр с пластиковым овальным подносом.
– Мистер Бэтмен, вам пора принимать лекарства! – Подойдя ближе, она увидела слезы в глазах Бахмана и покраснела от смущения. – Простите, если я помешала вам. Я могу прийти через несколько…
Ройя встала.
– Мне все равно пора идти. Давно пора. Меня ждет муж.
– Останься, – сказал Бахман. – Не уходи.
– Я скоро вернусь, – сказала Клэр.
– Нет, Ройя. Ты. Пожалуйста. Останься. Нам нужно многое обсудить.
– Меня ждет муж.
– Я уже начинаю понимать, – прошептал он.
– Вы хотите ланч? – спросила его Клэр.
Ройя стояла в своих серых туфлях на толстой подошве. У нее разрывалось сердце при виде плачевного состояния Бахмана – паркинсон плюс деменция, путаные воспоминания, затуманенное сознание. А ей хотелось увидеть того прежнего парня, который хотел спасти мир. Подумать только – ведь она когда-то любила его. Внезапно она ощутила страшную усталость.
– Снег, – сказала она наконец. – Он валит и валит, да так сильно. Нам долго ехать до дома. Я больше не могу задерживаться. Иначе дорога станет опасной.
В присутствии Клэр они перешли на английский. Ей было странно слышать, как Бахман говорил на чужом языке. Она хотела обнять его на прощанье, чтобы он хотя бы немного вспомнил то, что помнила она, и забыл плохое. Да просто хотела обнять его еще раз.
– Кто нас обманул, Ройя? Ведь кто-то это сделал. Я просил тебя прийти на площадь Бахарестан. Кто подменил наши письма?
Клэр взглянула на Ройю, потом на Бахмана. Пластиковый поднос накренился, и лекарства грозили упасть.
– Может, твоя сестра? Она никогда не любила меня. Или Джахангир? Знаешь, Ройя-джан, позже он признался мне, что был влюблен. – Он смущенно посмотрел на свои руки. – В меня. – Тут он снова поднял лицо. – Кто сделал нам такую пакость? Шахла никогда бы не смогла так поступить. Ты согласна? Может, господин Фахри? Но уж точно не моя мать.
У Ройи учащенно забилось сердце, когда на нее нахлынуло прошлое, когда люди, бывшие рядом с ними в то лето, проплыли у нее перед глазами. Она слушала мужчину, которого когда-то любила. Он так много потерял за свою жизнь, в том числе и рассудок.
– Прощай, Бахман.
– Приезжай ко мне. Когда сможешь. Ты так многого еще не знаешь.
28. 2013. Подсобка
Письмо Бахмана пришло по почте. Неужели так легко узнать адрес мистера и миссис Уолтера и Ройи Арчер? Достаточно лишь внимательно поискать в Сети? Ройя вскрыла конверт со странным чувством дежавю: она испытала такой же, как в те давние ушедшие годы, восторг, когда села на кухне – и это в семьдесят семь лет! – дожидаясь, когда из магазина вернется Уолтер.
«Дорогая Ройя-джан!
После нашей помолвки я хотел загладить свою вину перед тобой. Меня бесконечно огорчало, что моя мать пыталась испортить наш радостный праздник. Как мне хотелось, чтобы у меня была нормальная мать, добрая, которая не стала бы корежить мне жизнь своими стратегиями, расчетами и бесконечными планами устроить мою судьбу так, как хотела она. А ей хотелось, чтобы я сделал карьеру в этом лживом буржуазном мире, ее идеале. Ее бесконтрольные вспышки ярости приводили в отчаяние нас с отцом, лишали нас сил. Они накатывали подобно силам стихии, урагану, и тогда в нашем доме пропадала всякая видимость мира и покоя. Моя мать была больна. Она нуждалась в помощи. Но мы не знали, как ей помочь.
Несколько дней после нашей помолвки она чувствовала сильное возбуждение, не находила себе места. Отец посоветовал ей заняться каллиграфией. Он научил ее этому в надежде на успокаивающий эффект – чтобы ей было чем заняться, направить свою нервную энергию на что-то позитивное. Что удивительно – ей нравилось. Но ей никак не удавалось добиться мастерства и писать так же, как те, кто с детства учился этому искусству.
Навыками каллиграфии владели лучшие студенты того поколения. В элитарных школах их учили, как правильно держать перо, контролировать руку и проводить линии.
И конечно, потом я обнаружил, какой вред мог причинить этот навык, оценил ту пропасть, которую он создал между нами. Когда несколько дней назад ты пришла сюда, в Дакстонский пансионат, мне пришлось признать реальность своих худших опасений. Моя мать подменила наши письма. Вернее, она их переделала так, чтобы ты пришла на одну площадь, а я на другую. Никому это было не нужно, кроме моей матери, Ройя-джан. Она считала, что ее мир рухнет, если ее сын не возьмет себе в жены девушку, какую она выбрала для него. Но как моя мать добралась до тех писем? Ой, Ройя. Ответом на этот вопрос станет некая история. Позволь мне, сидящему в сумерках жизни в этом доме престарелых, рассказать тебе, что произошло в то лето.
Через две недели после нашей помолвки, в пятницу, матери не сиделось на месте. Она вскакивала, ходила по комнате. Жаловалась, что у нее горит все внутри, что она не может заснуть и слышит голоса. Она требовала холодную огуречную кожуру для глаз. Я чистил огурцы, что мне оставалось? Я клал их ей на веки. Я обмахивал ее бамбуковым веером, как ей всегда нравилось. У меня внутри все кипело, но я суетился вокруг матери в надежде, что она вот-вот успокоится, расслабится, утихомирит своих демонов.
Ничего не помогало. Она швыряла на пол огуречную кожуру. Говорила, что я даже не подозреваю, какую боль ей причиняю, что она хочет лишь одного – чтобы ее единственный сын общался с правильными людьми в высших кругах, чтобы у него была успешная жизнь, а все это принесет женитьба на Шахле. Она бубнила, как выбрала для меня Шахлу, говорила с ее родителями, все распланировала. Я хоть понимаю, от чего отказываюсь и что вообще делаю? Сама она была дочерью торговца дынями, и ее спасло то, что она вышла замуж за инженера, доброго и порядочного, а самое главное – из высшего общества. Разве я понимаю, продолжала она, что такое оказаться на обочине жизни, не иметь ни положения, ни перспектив, стремиться к хорошей жизни, но застрять среди бедняков из-за того, что твой отец неграмотный, из-за того, что ты родился не в том сословии? Я страшно злился. Сама она выскочила из бедности благодаря замужеству, а теперь, вместо того чтобы позволить мне жениться по любви, настаивала, чтобы я схватил ее эстафетную палочку и мчался дальше. Мне нельзя остановиться, повернуться, как будто моя женитьба на любимой девушке как-то испортит ее «успех», которого она добилась, бросив вызов судьбе.
Я поднял с пола увядшую огуречную кожуру, теплую от контакта с ее кожей. Мне было неприятно прикасаться к ней. Я спорил с матерью. Я сказал ей, какая ты умная, что у тебя высокие оценки, что ты усердно училась в школе. Я даже подчеркнул, что твой отец работает правительственным чиновником. И когда я сижу здесь в сумерках и пишу это письмо, мне больно думать, что я говорил те слова. Как будто был обязан убедить ее. Как будто недостаточно одной лишь нашей любви. Я поражаюсь своей бесхарактерности.
Мой отец принес свежий пузырек чернил, подвинул к матери ручку для каллиграфии и умолял ее, чтобы она написала несколько строк любимого стихотворения. Любых, только чтобы она переключилась со своей ярости на что-то другое.
– Если Бахман женится на той девице, я потеряю его. Я это знаю. Ройя не такая, как Шахла. Она не позволит мне сохранить наши прежние отношения. Словно мне мало того, что я потеряла других детей.
Отец сгорбился, услышав это, схватился за голову и замер.
Она выскочила из комнаты. Мы услышали, как она выдвигала на кухне ящики. Потом громко хлопнула дверь ее спальни. Все как всегда.
Мы с отцом сидели и настороженно молчали; ждали, когда рассеется ее гнев и пройдет буря. Я закрыл глаза и мысленно читал стихотворение Руми, чтобы как-то отвлечься. Потом мой нос уловил какой-то сладкий запах. Я открыл глаза. Пахло увядшими розами. Мать вернулась в гостиную, одетая и в макияже. Она вылила на себя слишком много духов. На щеках толстый слой румян. Она держала свою сумочку. Не успели мы с отцом сказать хоть одно слово, как она выскочила из дома.
Иногда, когда она выходила на улицу, мне казалось, будто в нашем доме исчезал удушающий слой сажи. Но на этот раз ничего подобного не произошло. Я не мог пошевелиться. Долго не мог. Я ждал, когда ко мне вернется энергия, чтобы встать и пойти за ней. Отец молчал. Он приуныл. Конечно, мы должны были пойти следом за ней. Кто знает, какие неприятности она может навлечь на себя в таком состоянии? Меня беспокоили ее безопасность и даже выражение лиц людей, мимо которых она пройдет по улице. Мать умела устраивать спектакли.
– Я пойду, – сказал я. – Приведу ее домой.
Я вышел из ворот. Я не знал, куда мне идти. Я проклинал себя за то, что слишком долго сидел на диване, что не побежал за ней сразу. Я не знал, куда она пошла, по какой улице. Потому что была пятница, священный день, люди отдыхали дома или молились в мечети, так что прохожих почти не было видно. Да и что я мог спросить у них? Видели ли они сердитую нарумяненную женщину?
Больше всего я хотел быть рядом с тобой. Хотел увидеть тебя, обнять, почувствовать, что ты рядом. Ноги сами несли меня к твоему дому. Но я должен был найти мать. Как-то раз она зашла к зеленщику и откусила верхушки у нескольких баклажанов, потому что, по ее словам, продавец обращался с ней как с простой крестьянкой-дахати. «Ты обращаешься со мной как со скотиной, вот я и буду вести себя так в твоей лавке!» – заявила она. Я готов был сгореть со стыда. В другой раз она пристала к торговцу свеклой и его юной дочке, когда они везли по улице свою тележку, и сказала ему, чтобы он не спускал глаз с дочери, потому что она может стать проституткой, шлюхой, потаскухой и забеременеть. Когда мать находится в таком маниакальном состоянии, жестокие слова вылетают из ее рта словно змеи, неожиданно и неудержимо.