Я нигде не мог ее найти. Лавки были закрыты на выходной, людей на улицах мало. Пару раз я видел издалека женскую фигуру, но это была не моя мать. Я искал ее, искал, ходил кругами и все больше отчаивался.
Измученный, со звенящими нервами, я пошел в единственное место, где мог успокоиться. Я знал, что господин Фахри иногда проводил по пятницам инвентаризацию в своем магазине или наводил порядок в подсобке. В школьные годы я даже помогал ему распаковывать коробки с книгами и гордился тем, что он называл меня своим помощником.
Я с облегчением услышал чистый звон колокольчика, когда открыл дверь в «Канцтовары». Она была не заперта, значит, господин Фахри был там, работал. Я вспомнил, как грубо мать разговаривала с ним на нашей помолвке, обвиняла его, что он потворствовал нашему роману. Думаю, что я хотел извиниться за нее, да и просто побыть рядом со спокойным, приветливым человеком.
Зайдя в магазин, я услышал приглушенные голоса; казалось, они спорили. Я посмотрел по сторонам, но никого не увидел. К знакомому запаху пыльных книг и канцтоваров добавился какой-то новый. Увядших роз. Запах духов моей матери.
Я пошел к двери подсобки. Голоса за дверью звучали громче. Внезапно пол показался мне неровным, а магазинные часы захрипели, как будто сломались. Я уже ненавидел запах тех духов. Мне страшно хотелось ошибиться. Но к этому времени я уже узнал голос матери.
– Скажи мне, что любишь меня, – слышал я ее слова.
– Не делай этого, Бадри. – Я никогда не слышал, чтобы господин Фахри говорил так растерянно. В этот момент я догадался, что так звучал его голос в детстве. Но почему он называл мою мать по имени? Что она там делала?
– Ты помнишь саблю, которой мой отец разрезал дыни? – сказала она. – Я ловко пользуюсь ею. Я взмахну сейчас этой саблей и положу конец боли, которую вы причинили мне. Ты был и всегда останешься бесполезным, жалким трусом, который убивает своего ребенка.
– Бадри, пожалуйста, – умолял господин Фахри.
Тогда я открыл дверь. Моя мать стояла на маленькой стремянке. Она раскинула руки в стороны. В правой руке она держала длинный нож. Я похолодел. Я убеждал себя, что нож просто висел на ее бедре. Она не могла держать его. Где она взяла его – на нашей кухне? Или отец рубил им куски мяса и он лежал у нас в кухонном ящике? В кривом лезвии отражались очки господина Фахри.
Быстрым движением она подняла нож. Потом вонзила его в свое горло.
Не помню, как я пронесся по подсобке, заставленной грудами книг, коробками с журналами и листовками. Я подбежал к матери, прыгнул и выхватил нож из ее руки. Когда мои ноги коснулись пола, я сжимал рукоятку так крепко, что едва не сломал руку.
– Бахман? – Кровь отхлынула от лица матери.
Противный металлический привкус наполнил мой рот. Меня чуть не стошнило. Все, что я мог, – это обхватить руками колени матери, стоявшей на стремянке. В руке я все еще сжимал нож.
Мать ласково погладила меня по голове. Когда я взглянул на нее, капли крови текли по ее шее.
Я разжал руку, и нож звякнул о пол.
Я стащил мать с лестницы. Она была в истерике. Ее мокрое от слез лицо покрылось красными пятнами. Она дотронулась рукой до раны на горле, потом посмотрела на кровь на своих пальцах.
– Гляди, на что ты меня толкнул, – сказала она. – Али, это все из-за тебя.
Господин Фахри раскачивался взад-вперед всем телом и бормотал молитву. Потом он отшвырнул нож в сторону своим начищенным до блеска ботинком. Подошел к матери. Достал из кармана носовой платок. Хотел прижать его к ране на ее горле.
Она отшатнулась и прошипела: «Не смей!»
Маленькие капли крови на ее шее все увеличивались.
– Сначала ты, потом я, верно? – Она печально улыбнулась мне. На господина Фахри она не глядела. – Тебе полоснули по шее на демонстрации, а я сделала это из-за лжи и предательства этого ничтожества. Хорошо еще, что мы знаем опытного доктора. Как ты думаешь, отец Джахангира сделает нам семейную скидку?
Мне стало дурно. Книги, которые я опрокинул в спешке, валялись на полу. Нож лежал рядом с пачкой политических журналов. Она пыталась шутить ради меня; я видел, как она боится меня напугать. Почему же она пришла сюда? Почему она мучает нас, пугает, грозит?
Потом она расплакалась так сильно, что вся ушла в свои эмоции, и плакала тихо. Я много раз видел, как она рыдала громко и яростно. Но никогда не видел, чтобы она плакала вот так.
– Слишком поздно, – говорила она. – Абсолютно поздно. Слишком поздно для моего ребенка.
Я думал, что она имела в виду меня. Я думал, что она имела в виду мою скорую свадьбу, которой она не хотела. Я думал, что она, с ее искаженной логикой, считала, что мне слишком поздно навязывать ту жизнь, которую она планировала для меня.
– Ты заставил меня убить моего ребенка. Своими руками. – Она повернулась к господину Фахри. – Потому что ты трус.
Я прирос к полу и перестал дышать.
– Бадри, прошу тебя, – сказал господин Фахри. – Не делай этого.
– Когда я убила его, мое тело было искалечено. – Она посмотрела на свой живот, словно разговаривала с какой-то неведомой силой, к которой и прежде обращалась с мольбой. – Мое тело было так искалечено, что оно убивало и всех остальных. Всех. – Она перевела взгляд на меня. – Знаешь, сколько детей я похоронила? Надо было сказать тебе об этом раньше.
– Бадри, остановись, – прошептал господин Фахри.
– Ты носишь их под сердцем и думаешь, что они родятся здоровыми и крепкими. Ты уже любишь их, ты мечтаешь, как будешь их растить, заботиться о них. Но все получается не так. Они рождаются либо слишком рано, либо в положенный срок, но… тихие, теплые и мертвые.
Я весь горел, не желая верить ее словам. Никто никогда не говорил мне, что я – не первый ребенок моей матери. Ни она, ни отец. Мне было уже семнадцать, и я только теперь услышал об этом.
– Ты думал, Али, что можешь делать со мной что угодно. За той мечетью. Тебе все сходило с рук. У тебя были деньги, положение в обществе. А у меня ничего. – Она рыдала, закрыв лицо ладонями. – Я была ребенком!
– Я так виноват, – тихо сказал он. – Я ужасно виноват перед тобой.
В солнечном луче, проникавшем сквозь маленькое окошко, летали пылинки. Комнатку наполняли не запах книг, духов матери и моего пота. Нет, там веяло чем-то иным. Нечто, что я не мог определить, но что навсегда окрасило тот день и все последующие. Это был, мне кажется, запах горя.
Господин Фахри шагнул к ней. Она упала в его объятья и, рыдая, говорила о своих детях. Из ее сбивчивых, мрачных слов я понял, что был не первым ребенком у матери. Я был не вторым, не третьим и не четвертым. Я был пятым ребенком, родившимся у нее, но только первым выжившим, единственным, тем, в кого она вкладывала все свои надежды и мечты. И тогда же с ледяным ужасом я сообразил, что первый ребенок моей матери – тот, от которого она избавилась до рождения, возможно собственными руками, – был зачат в грехе и что его отцом был наш добрый и спокойный господин Фахри.
Я стоял среди раскиданных книг, среди произведений писателей, которые проводили над листами бумаги счастливые часы, создавая и шлифуя свои строки. Господин Фахри склонился над моей матерью, словно раненое животное, расцарапавшее свои незажившие шрамы.
Мне захотелось уйти из этого магазина и больше никогда не возвращаться, сбежать из этого города, убежать прочь и спрятаться где-нибудь.
Я выскочил на улицу. Там меня стошнило. Я прятал свои слезы от прохожих.
Увидев рану на горле матери, отец поскорее повез нас к Джахангиру. Мы не могли обратиться в тегеранскую больницу. Тогда мы все покрылись бы позором, Ройя-джан. Из-за болезни матери. Из-за ее попытки самоубийства. Даже из-за одних лишь ее мыслей об этом.
Джахангир был дома, когда мы явились на прием к его отцу. Он обнял меня и заверил, что наш секрет никто не узнает. Его отец тоже обещал не говорить ни слова о том, что она пыталась сделать.
Слава Творцу, она не успела нанести себе глубокую рану. Я вовремя схватился за нож. Понадобились лишь ихтиоловая мазь и бинт.
– Но еще бы секунда, и тогда… – Отец Джахангира покачал головой.
Мать могла бы накидывать шарф и ходить по городу. Она могла бы побыть дома, пока рана не заживет. Но мы все – мать, отец и я – были абсолютно потрясены случившимся. Не только тем, что она сделала, но и сознанием того, что «еще бы секунда, и тогда…». И тогда случилось бы непоправимое. А я все еще был потрясен тем, что произошло между моей матерью и господином Фахри, и никак не мог прийти в себя. И я гадал, знал ли об этом мой спокойный и невозмутимый отец.
Джахангир предложил нам поехать на север и пожить там на нашей вилле хотя бы несколько дней. Пока мы не придем в себя, пока не заживет рана матери, пока мы все не вернемся к более-менее нормальной жизни. Он обещал мне, что будет держать тебя в курсе. Кажется, он не сдержал своего обещания. Конечно. Я знал, что Джахангир был влюблен в меня – пожалуйста, Ройя, теперь уже поздно сердиться. Я не стану утверждать, что не знал. Хотя в те годы мы никогда бы не признались ни в чем подобном. Только не стали бы выражать это чувство словами.
Но я любил тебя. И мне была нужна только ты. Я был готов ради тебя на что угодно. А Джахангир обещал, что поможет нам поддерживать связь. Это он доставлял наши письма. Он стал моим доверенным лицом, моим связным, хранителем наших с тобой тайн. У него было доброе, верное сердце, Ройя-джан. Он старался нас защитить. Больше всего он желал мне счастья – я верю в это. А кто же потом подменил письма и мы ждали друг друга на разных площадях? Первым делом я бы предположил, что это сделала моя мать. Аллах свидетель, она не хотела, чтобы мы поженились. Вот только, Ройя-джан, моя мать все время находилась вместе со мной на нашей вилле на севере. И даже несмотря на все ее страдания, не думаю, что она могла это сделать. Это сделал человек, которому мы с тобой доверяли, но который понимал, что ему надо платить по долгам.