Мать убедила господина Фахри помочь ей. Конечно, я понял это только теперь, спустя десятки лет, когда пытался сопоставить то, что узнал от тебя, с тем, что знал раньше. Потому что он чувствовал себя в долгу перед ней. Ведь в юности он бросил ее, оставил одну, беременную. И она, ну… тогда в Иране не было легальных абортов. Ей пришлось что-то делать самой.
Я хотел сообщить тебе на следующий же день, где я. Я рассчитывал найти где-нибудь телефон, позвонить тебе. Я рассчитывал, что Джахангир тоже передаст тебе привет от меня.
Наутро я вошел в комнату матери. Но даже не успел сказать ни слова. Мне даже не пришлось говорить ей, что я хочу тебе позвонить. Она взглянула на меня и сказала:
– Если ты позвонишь той девчонке и скажешь, где мы, если ты это сделаешь, то знаешь, что будет, Бахман? – На ее бледном лице появилась улыбка. – Я снова это сделаю. И на этот раз до конца. Обещаю тебе. – Она вздохнула и дотронулась до горла. – Оставь ее, Бахман. Ради меня. Если ты будешь с ней общаться, я опять сделаю это.
Я до сих пор помню большую щель в полу гостиной виллы; сквозь нее дул ветер, и по ночам бывало очень холодно, даже летом. Ты ведь знаешь, какие холодные ночи на севере. Отец заткнул щель портьерной тканью «шамад», но это помогало не слишком. Я нарочно сидел вечерами возле щели, чтобы ветер жалил мне спину. Нарочно, чтобы простудиться и заболеть.
Я готовил еду. Мать выходила из своей комнаты и ела с нами. Ее бредовое состояние не проходило. Она постоянно твердила о моей женитьбе на Шахле. Отец, чтобы сменить тему, рассказывал о проблемах премьер-министра Мосаддыка. Я скучал по тебе; мне отчаянно хотелось увидеться с тобой. Но мне было слишком стыдно признаться тебе, что мы сбежали из города из-за суицидной попытки матери.
Несчастье наполняло нашу жалкую виллу, и от него невозможно было никуда деться, совсем как от сквозняка, проникавшего в щель между половицами, как бы отец ни старался ее заткнуть. Меня поддерживали только твои письма. Я не хотел писать тебе о случившемся. Мне было стыдно и неловко. Как мне хотелось, чтобы моя мать была нормальной женщиной, такой, как другие матери, заботливой. Чтобы она поддерживала меня, пришла на нашу свадьбу и позволила нам жить собственной жизнью. Я хотел этого больше всего в жизни. Но она была не такой, как другие матери. Она была сама собой. Она злилась, страдала от депрессии, была жестокой. Она отказывалась оставить меня в покое. Она хотела держать под контролем мою жизнь, твердила, что любит меня и хочет мне добра. Что она была нищей и пожертвовала слишком многим, чтобы позволить мне транжирить добытое ею.
Неужели мой отец стал для нее всего лишь ступенькой, средством достижения более высокого статуса? Любила ли она его когда-нибудь?
В тех письмах я изливал тебе душу. Целы ли они у тебя, Ройя-джан? Хранишь ли ты те письма? Думаю, что нет.
Нам с отцом не нужно было и пытаться одолеть болезнь матери самим. Теперь я это понимаю. Но тогда я был слишком молод. Я беспокоился за тебя. Я отказывался от Шахлы. Чем сильнее мать толкала меня к ней, тем больше я сопротивлялся. И делал это не из-за упрямства, как считала мать. Просто у меня перед глазами всегда стояла ты – с косами, со школьной сумкой на плече. Я слышал только твой голос. Рядом с тобой я успокаивался.
Я был полон решимости жениться на тебе, несмотря на угрозы, болезнь матери, ад, который она устраивала нам. Вот почему я написал тебе то последнее письмо. Мать не могла нас остановить. Она не могла помешать нашему счастью никакими угрозами суицида! Я был сыт по горло и решил сбежать. Мать держала нас в заложниках своими истериками, и я больше не хотел находиться под ее властью.
Она знала, что я ждал тебя на площади. Она знала, что я страшно волновался за тебя. И когда я читал твое последнее письмо и сказал ей со злостью и недоумением, что ты больше не хочешь меня видеть (как я мог ей сказать, что в письме говорилось, что ты не можешь жить рядом с ней?), она рассмеялась. «Вот и хорошо, – сказала она, – ведь я говорила тебе, что от этой девчонки добра не жди». И тут же пообещала устроить голодовку и умереть, если я попытаюсь помириться с тобой, вернуть тебя.
Меня считали «парнем, который изменит мир». Но жизнь растоптала все мечты, планы, идеалы. Ведь я мало служил своей стране. Да, конечно, я был активистом и распространял политические брошюры и листовки Национального фронта. Но как сильно я разочаровался в политике и во всем остальном после переворота 53-го года! И я не ликовал, как другие, когда в 1979 году шаха свергли. Я слишком беспокоился, что станет еще хуже. В конце концов Джахангир сделал больше, чем я. Он отправился на фронт! Он пошел по стопам своего отца и стал врачом. И в войну он лечил раненых в Ахвазе. Он погиб под бомбами. Так что нет, в те недели нашей разлуки я не сидел в тюрьме и не скрывался по политическим мотивам. Я просто пытался удержать мать от самоубийства и ломал голову, как поступить с ее угрозами повторить все снова и с ее безумными планами.
Помнишь, как ты беспокоилась, что нас сглазят? Я тогда усмехался, что это просто предрассудки. Но теперь я оглядываюсь на жизнь, прожитую без тебя, и думаю – кто знает, может, ты была и права? Может, не зря в нашей культуре издавна существует такая боязнь сглаза? Гляди, что случилось с моей матерью.
Даже после того, как я получил твое последнее письмо, где ты написала, что я больше никогда не увижу тебя, не поговорю с тобой, – я не переставал тебя любить. И теперь мне не хочется думать о возможной ошибке – что это не ты написала то письмо. Потому что теперь я уже ничего не берусь утверждать.
А еще, моя дорогая Ройя, когда мы встретились с тобой на прошлой неделе в Дакстонском пансионате, я заметил в твоих глазах беспокойство, что, может, у меня просто проблемы с памятью. Но, пожалуйста, знай. Может, я не помню некоторые вещи – что я ел на ланч два дня назад или какие чертовы пилюли и когда я принимал. Тут мне требуется подсказка Клэр. Но мой разум острый как нож, когда речь идет о том лете и о моем сердце. Тут я помню все до мелочей.
Правда в том, Ройя-джан, что я никогда не был так счастлив, как в те дни, когда мы с тобой были вместе. У меня было много прекрасных мгновений с моими детьми и, да, с Шахлой, но только с тобой я был по-настоящему счастлив. Долгие годы ты была первой, о ком я думал, просыпаясь. Мне многое напоминало тебя. Конечно, я знал, что ты принадлежишь другому, да и у меня есть семья. Но, Ройя, ты всегда была частью меня. С этим ничего не поделаешь.
Мне пора заканчивать это письмо.
Когда я вспоминаю лавандовое небо в тот вечер, когда мы праздновали нашу помолвку, и другие минуты, когда мы были вместе, я поражаюсь красоте этого мира. Но после того, что произошло с нашей страной и, по правде говоря, когда я смотрю на современный мир, то невольно вижу во всем безобразие и жестокость. Я пытался сохранять позитивный настрой, который так ценят американцы, я пытался не превратиться в ворчливого старика! Тут, в доме престарелых, Клэр добра ко мне. Она зовет меня «мистер Бэтмен». Она неустанно слушает мои истории. Я поделился с ней своими воспоминаниями. Даже рассказал о нашей юношеской любви. Мне помогают жить мысли о красоте и привязанности. Я вижу моих детей и внуков, и я счастлив. Все остальное – политика, душевная болезнь, утопившая мою мать, жестокие повороты жизни – ну, в жизни иногда присутствует неприятная изнанка. Когда я думаю так, у меня гаснет всякая надежда.
Я любил тебя. Я любил тебя тогда, люблю сейчас и буду любить всегда.
Ты моя любовь.
Бахман».
29. 2013. Простыни с запахом зубной пасты
Ройя отыскала номер телефона Дакстонского пансионата для престарелых. Госпожа Аслан и господин Фахри. Первый ребенок, которому было не суждено родиться. А потом тело госпожи Аслан отомстило ей и убило других ее детей. Кроме одного.
Перед мысленным взором Ройи возникла госпожа Аслан с румянами на щеках, какой она была в тот вечер, когда праздновали их помолвку. Ройя знала, как смерть ребенка ломает всю жизнь. Но потерять четырех детей? Ой, тогда были другие времена, сестрица, неужели не помнишь? Дети умирали часто.
Она долго ждала, очень долго. Плевать на снег. Она должна снова поехать туда и встретиться с ним.
– Боюсь, что у вас немного времени, – сказала ей Клэр по телефону.
– Да? Почему?
– Ему стало хуже, миссис Арчер. В последние два дня его навестили сын и дочь.
– Но я видела его меньше двух недель назад. Я получила его письмо…
– Он писал то письмо так, словно от этого зависела его жизнь. Он попросил меня отправить письмо. Знаете, иногда так бывает. Иногда случаются такие провалы, паркинсон вспыхивает, но потом состояние пациента снова улучшается. Надежда есть.
– Ох, хорошо бы.
– Но если вы хотите увидеть его… что ж, приезжайте, когда сможете.
Лед и снег по-прежнему покрывали все углы парковочной площадки, только теперь они посерели и таяли.
Ройя зашла в пансионат для престарелых и ожидала, что Клэр отведет ее в холл, как в прошлый раз. В вестибюле по-прежнему воняло говяжьим рагу. (Неужели тут не подают на ланч ничего другого?) Вот они пройдут по коридору, и Бахман будет сидеть у окна в своем инвалидном кресле. Они снова станут смотреть на парковку, на снег, уже не такой белый, как в тот раз. Она вытащит из сумочки письмо, и в глазах Бахмана загорится все та же надежда, а она поговорит с ним обо всем, чего не знала до недавних пор.
Но Клэр повела ее совсем по другому коридору. Он был такого же цвета, как все больничные коридоры, какие она когда-либо видела, такого же цвета, как тот приемный покой, где она в последний раз держала на руках Мэриголд. Она собрала всю свою волю, чтобы переставлять ноги. Когда они подошли к нужной палате, Ройя вспотела. Ей следовало бы снять пуховик.
В палате было темно, шторы опущены. Когда глаза Ройи привыкли к полутьме, она различила кровать, рядом стул, ночной столик с вазой и цветами и стол в углу возле раковины. А в постели лежал Бахман и дышал, будто неисправная машина.