При этих словах кудрявая головка на подушке зашевелилась, ребенок протяжно вздохнул и повернул свое розовое личико так спокойно, как будто известие о том, что он никогда не будет графом Доринкортом, не имело для него никакого значения.
Красивое суровое лицо старого графа было очень мрачно, и горькая улыбка появилась на нем.
— Я не поверил бы ни одному слову, — сказал он, — если б во всей этой грязной истории не было замешано имя моего сына Дэвиса — человека совершенно безнравственного, слабохарактерного, вероломного и с грубыми вкусами. Во всяком случае, это очень похоже на него! Итак, вы говорите, что эта женщина совершенно необразованная и вульгарная особа?
— Да, я даже полагаю, что она едва может подписать свое имя, — отвечал адвокат. — Это совершенно невежественная, грубая и корыстолюбивая женщина. Она думает только о деньгах. Она красива, но слишком вульгарна…
Старый адвокат замолк и брезгливо передернул плечами. Жилы на лбу старого графа налились кровью, лицо покрылось каплями холодного пота; он вынул платок и вытер лоб, горькая улыбка скривила его губы.
— А я, — сказал он, — я не хотел принять другую женщину — мать этого ребенка. — Он указал на спящего мальчика. — А она ведь умеет подписать свое имя. Я думаю, это возмездие…
Вдруг он вскочил и начал ходить взад и вперед по комнате. Гневные слова, полные горького разочарования, срывались с его губ. Им овладело такое бешенство, что было жутко смотреть на него. Но мистер Хевишэм заметил, что даже в самом сильном порыве гнева он не забывал о маленьком мальчике, спящем на атласных подушках, и все время старался не кричать слишком громко, чтобы не разбудить его.
— Мне бы следовало ожидать этого, — говорил он. — Они меня позорили со дня своего рождения. Я ненавидел их обоих, и они платили мне тем же. Дэвис был худший из двух. Но я все еще не хочу этому верить! Я буду бороться до конца. Но это похоже на Дэвиса! Похоже на него!..
И, продолжая ходить по комнате, он снова начинал расспрашивать о женщине, о ее доказательствах, то бледнея, то краснея от сдерживаемого бешенства.
Когда граф узнал все подробности и понял всю серьезность положения, мистер Хевишэм с беспокойством посмотрел на него. Он казался изменившимся, разбитым и утомленным. Припадки гнева вообще были ему вредны, но этот припадок был хуже всех, потому что тут, кроме гнева, говорило и другое чувство.
Наконец, граф медленно подошел к дивану и остановился.
— Если бы мне сказали, что я когда-нибудь буду способен так сильно привязаться к ребенку, я бы не поверил, — говорил тихо граф. — Я всегда терпеть не мог детей — а особенно своих. Его же я люблю, и он меня тоже любит. — При этих словах он горько усмехнулся. — Ведь меня не любят и никогда не любили. А он — он любит меня. Он никогда меня не боялся, всегда доверчиво ко мне относился… Я глубоко уверен, что мой внук сумеет поддержать честь нашего имени гораздо лучше, чем я. Я уверен в этом.
Тут граф нагнулся и постоял несколько минут, глядя на милое личико спящего ребенка; густые брови его были мрачно сдвинуты, но выражение лица не казалось суровым. Он отвел рукою светлые кудри со лба мальчика, затем повернулся и позвонил. Явившемуся на звонок лакею он приказал с легкой дрожью в голосе:
— Отнесите лорда Фаунтлероя в его комнату.
Глава XIТревога в Америке
Когда молодой друг мистера Гоббса покинул его, чтобы отправиться в замок Доринкорт и превратиться в лорда Фаунтлероя и старый лавочник имел достаточно времени, чтобы убедиться, что их разделяет теперь Атлантический океан, он почувствовал себя совсем одиноким; ему недоставало его маленького собеседника, в обществе которого он провел столько приятных часов. Надо сознаться, что мистер Гоббс вообще не отличался общительностью и не любил знакомиться с людьми. Он был умственно слишком неподвижен, чтобы знать, как заполнить свое время, и его единственным развлечением являлось чтение газет или же подведение счетов. Последнее было для него делом весьма нелегким, и ему приходилось долго трудиться, чтобы вывести правильный итог. И в былое время маленький лорд Фаунтлерой, легко выучившийся счету, с помощью доски и грифеля часто помогал ему. К тому же он отличался способностью с интересом выслушивать длинные разглагольствования о политике, о революции, об англичанах и о республиканских партиях. Неудивительно после этого, что отъезд мальчика явился для него истинным несчастьем. Сначала мистеру Гоббсу казалось, что Цедрик не очень далеко уехал и скоро вернется, что в один прекрасный день он поднимет глаза от своей газеты и увидит мальчика, стоящего в дверях, в белом костюмчике и красных чулочках, с соломенной шляпой на затылке, и услышит его веселый голосок: «Хелло, мистер Гоббс! Как жарко сегодня, не правда ли?» Но дни проходили за днями, а он не возвращался. И мистер Гоббс стал скучать и чувствовал себя прескверно. Он даже не мог по-прежнему наслаждаться чтением газет. Он опускал газету на колени и сидел, задумавшись и уныло поглядывая на высокий стул, на котором так часто сиживал Цедрик. На длинных ножках стула до сих пор еще были заметны следы от ног мальчика, болтавшего ими во время разговора, и они еще более усиливали его грусть и чувство одиночества. Очевидно, молодые графы тоже болтают ногами, когда сидят… Потом мистер Гоббс вынимал свои золотые часы, открывал их и рассматривал надпись: «Мистеру Гоббсу от его старого друга, лорда Фаунтлероя. Вспоминайте обо мне, глядя на эти слова». Налюбовавшись на них, он захлопывал крышку и, вздыхая, подходил к дверям, останавливался у ящика с картофелем и корзинкой с яблоками и глядел на улицу. Вечером, когда лавка была закрыта, старик закуривал трубку и медленно прогуливался по тротуару, пока не доходил до дома, где прежде жил Цедрик и где виднелась теперь дощечка с надписью: «Отдается внаем». Он останавливался, долго смотрел на нее, покачивал головой, сильно затягивался дымом и, наконец, печально возвращался домой.
Так продолжалось две или три недели, пока ему не пришла в голову идея. Вообще мистер Гобсс не отличался сообразительностью, мысль его работала медленно, и ему всегда надо было много времени, чтобы до чего-нибудь додуматься. В общем, он не любил новых идей, предпочитая старые. Однако через две-три недели, когда дела пошли еще хуже, вместо того чтобы улучшиться, перед ним медленно вырисовался новый план. Он решил повидать Дика. Много трубок выкурил старик прежде, чем придумал это. Он отыщет Дика. Он знал о нем все подробности от Цедрика и надеялся теперь разогнать свою тоску в разговорах со старым товарищем уехавшего мальчика.
Итак, однажды, когда Дик усердно чистил сапоги прохожего, на панели остановился какой-то низенький, толстый человек с унылым лицом и лысой головой и стал пристально глядеть на вывеску, на которой было написано:
«Профессор Дик Типтон не имеет себе равных!»
Он так долго смотрел на эту вывеску, что Дик, наконец, обратил на него внимание и, кончив чистить сапоги, спросил этого человека:
— Прикажете вычистить, сэр?
Толстяк решительно подошел ближе и выставил ногу.
— Да, — сказал он.
Пока тот чистил сапоги, мистер Гоббс все смотрел то на него, то на дощечку и, наконец, спросил:
— Откуда вы все это добыли?
— У меня был приятель, — ответил Дик, — маленький мальчуган; он мне подарил весь инвентарь. Второго такого мальчугана не сыскать! Он теперь живет в Англии и поехал туда, чтобы сделаться одним из тамошних графов.
— Это, вероятно, лорд Фаунтлерой, будущий граф Доринкорт? — спросил мистер Гоббс, намеренно растягивая слова.
От удивления Дик чуть не выронил щетку.
— Как, хозяин! — воскликнул он. — Вы тоже с ним знакомы?
— Я его знаю со дня его рождения, — ответил мистер Гоббс, отирая вспотевший лоб, — мы с ним знакомы всю жизнь.
Он даже взволновался, говоря об этом. Он вынул из кармана золотые часы, открыл их и показал Дику внутреннюю сторону крышки.
— «Вспоминайте обо мне, глядя на эти слова», — прочел он. — Это его прощальный подарок. «Мне не хотелось бы, чтобы вы меня забыли», — так он сказал… Да я бы его не забыл и без подарка, — продолжал мистер Гоббс, качая головой. — Такого мальчика нельзя забыть!
— Еще бы! — воскликнул Дик. — Я никогда не встречал такого славного мальчика! И такого умного. Я много о нем думал… Мы с ним тоже были друзьями. Однажды я достал его мячик из-под копыт лошади, и с тех пор он всегда помнил об этом. Всякий раз, когда он гулял с матерью или няней, непременно подходил ко мне и говорил: «Хэлло, Дик», — так серьезно, как будто был шести футов ростом, а не величиной с кузнечика и в коротеньких штанишках. Он был веселый парень, и с ним было приятно поговорить, когда случалось какое-нибудь горе…
— Это так, — сказал мистер Гоббс. — Жаль, что он должен быть графом, а то он, наверно, прославился бы в мелочной или оптовой торговле! Обязательно прославился бы!
И старик покачал головой с еще бо́льшим сожалением. Понятно, что у них оказалось много общих воспоминаний, ввиду чего было решено, что на следующий день Дик придет в лавку к мистеру Гоббсу. Этот план очень нравился Дику. Он провел всю свою жизнь на уличной мостовой, но всегда мечтал о приличном положении в обществе. Заведя собственное дело, он зарабатывал достаточно, чтобы спать под крышей, а не на улицах, как раньше, и начал уже надеяться выбиться в люди. И поэтому он был очень польщен приглашением владельца лавочки, имевшего свою собственную лошадь и тележку.
— Знаете ли вы что-нибудь о графах и их замках? — спросил мистер Гоббс. — Я бы хотел получить о них подробные сведения.
— Есть о них рассказ в «Пенни-мэгэзин», который называется «Преступление из-за короны, или Месть графини Мэй» — замечательная вещь!..
— Принесите мне, пожалуйста, эти журналы, — сказал мистер Гоббс, — я за них заплачу. Вообще, тащите все, что найдете о графах. Если нет графов, то пускай будут маркизы или герцоги, хотя он о них и не упоминал — ну, да все равно… О коронах мы, положим, с н