А потом мальчик заговорил, и его речи до странности тронули и еще более озадачили графа. Во-первых, он привык к тому, что люди несколько робеют и конфузятся перед ним, и не сомневался, что внук будет испуган и смущен. Но Седрик боялся графа не больше, чем Дугала. Вот только причиною тому была не храбрость, а простое невинное дружелюбие – ему и в голову не пришло робеть или пугаться. Граф не мог не заметить, что малыш видел в нем друга и относился соответственно, ничуть не сомневаясь в своем суждении. По тому, как спокойно он сидел на высоком стуле, болтая без умолку, было очевидно: он даже не сомневается, что этот высокий, угрюмый на вид старик исполнен дружелюбия и рад его видеть. И еще не вызывало сомнений, что он сам по-детски простодушно хочет порадовать и развлечь своего деда. Каким бы черствым, жестокосердным и уставшим от жизни ни был старый граф, эта уверенность принесла ему смутное непривычное удовольствие. В конце концов, приятно познакомиться с человеком, который не опасается, не сторонится его и как будто не замечает уродливых черт его характера, человеком, который смотрит на него чистым, ничего не подозревающим взглядом, – пусть это всего лишь маленький мальчик в черном бархатном костюме.
Так что старик откинулся на спинку кресла, позволив своему юному собеседнику вести рассказ о себе, и слушал, глядя на мальчика с тем же странным блеском в глазах. Лорд Фаунтлерой с большой готовностью отвечал на все его вопросы и продолжал болтать в своей добродушной и непринужденной манере. Он рассказал ему про Дика и Джейка, про торговку яблоками и про мистера Хоббса; во всех красках описал процессии республиканцев, не забыв упомянуть стяги и транспаранты, факелы и ракеты. Перейдя к теме Четвертого июля и революции, он, казалось, только раззадорился, как вдруг вспомнил что-то и очень резко замолчал.
– Что такое? – спросил его дед. – Почему ты остановился?
Лорд Фаунтлерой несколько неловко поерзал на стуле, словно бы смутился от какой-то пришедшей в голову мысли.
– Я просто подумал, вдруг вам неприятно слушать, – ответил он. – Вдруг там был кто-то из ваших. Я забыл, что вы англичанин.
– Можешь продолжать, – сказал милорд. – Никого из моих там не было. Ты забыл, что ты тоже англичанин.
– Ой! Нет, – торопливо возразил Седрик. – Я американец!
– Ты англичанин, – хмуро повторил граф. – Твой отец был англичанином.
Его слегка позабавил этот спор, но вот Седрику стало не до смеха. Мальчик никогда даже не задумывался о таком поразительном повороте событий и теперь почувствовал, как вспыхивает до корней волос.
– Я родился в Америке, – запротестовал он. – Если кто родился в Америке, значит, должен быть американцем. Прошу прощения, – посерьезнев, добавил Седрик учтиво, – что возражаю вам. Понимаете, мистер Хоббс мне сказал, что если опять будет война, то я должен… должен быть американцем.
Граф издал мрачный смешок – пусть короткий и угрюмый, но это все же был настоящий смех.
– Вот как, значит?
Он терпеть не мог Америку и ее жителей, но ему забавно было видеть, как искренне и увлеченно рассуждает этот маленький патриот. Он подумал, что такой хороший американец может стать недурным англичанином, когда вырастет.
Они не успели снова углубиться в вопросы революции – к тому же такт подсказывал лорду Фаунтлерою не возвращаться к этой теме, – как настало время ужина. Седрик слез со стула, подошел к своему благородному сородичу и поглядел на его пораженную подагрой ногу.
– Хотите, я вам помогу? – спросил он любезно. – Можете на меня опереться. Один раз мистер Хоббс поранил ногу – на нее накатилась бочка картошки, – и он тогда на меня опирался.
Высокий лакей едва не улыбнулся, чем непременно подставил бы под удар свою репутацию и положение. Он всегда работал на аристократов, прислуживал в самых благородных домах и никогда не улыбался; в самом деле, он посчитал бы себя презренным и бестактным грубияном, если бы позволил себе, каковы бы ни были обстоятельства, такую непростительную вольность, как улыбка. И все же он едва удержался, сумев спасти себя лишь тем, что уставился поверх головы графа на весьма уродливую картину на стене библиотеки.
Граф оглядел своего доблестного юного родственника с ног до головы.
– Думаешь, тебе хватит сил? – спросил он грубовато.
– Думаю, хватит, – ответил Седрик. – Я крепкий. Мне ведь семь лет. Можете с одной стороны опереться на свою палку, а с другой – на меня. Дик говорит, у меня нешуточные мышцы для мальчика, которому только семь.
Он сжал кулак и согнул руку, чтобы граф мог полюбоваться на мышцы, которым Дик отпустил столь щедрую похвалу, и вид у него при этом был такой серьезный и важный, что лакей ощутил необходимость еще более внимательно вглядеться в уродливую картину.
– Что ж, – сказал граф, – попробуй.
Седрик подал ему трость и стал помогать подняться на ноги. Как правило, это делал лакей – и выслушивал при этом поток жестокой брани, когда его сиятельство ощущал очередной укол подагры. Впрочем, граф и в остальное время бывал не особенно вежлив, и не раз огромные лакеи, прислуживая ему, дрожали от макушки до пят в своих роскошных ливреях. Но этим вечером он не бранился, хоть больная нога мучила его сильнее, чем обычно. Граф решил провести эксперимент: медленно поднялся и положил руку на храбро предложенное ему детское плечико. Маленький лорд Фаунтлерой, не отрывая глаз от больной ноги деда, осторожно сделал шаг вперед.
– Обопритесь на меня, – сказал он с ободряющей сердечностью. – Я пойду очень медленно.
Будь на его месте лакей, граф меньше опирался бы на трость и больше – на помощника. Однако частью его эксперимента было дать внуку почувствовать нелегкое бремя. И в самом деле, бремя оказалось довольно тяжелым, и уже через несколько шагов лицо юного лорда порядком раскраснелось, а сердце стучало сильнее обычного, но он упорно напрягал все силы, думая о своих мышцах и о том, как их похвалил Дик.
– Не бойтесь на меня опираться, – запыхавшись, выдавил он. – Я выдержу… если… если нам не очень далеко идти.
Обеденный зал и вправду располагался не так уж далеко, но Седрику показалось, что прошла целая вечность, прежде чем они добрались до места графа во главе стола. Рука на его плече, казалось, с каждым шагом тяжелела, лицо мальчика заливалось все более жарким румянцем, дышать становилось труднее, но он даже не подумал отступиться; напрягая все свои мальчишеские силы, он высоко держал голову и подбадривал хромавшего рядом графа.
– Вам очень больно стоять на этой ноге? – спросил он. – А вы не пробовали ванночку из теплой воды с горчицей? Мистер Хоббс держал свою ушибленную ногу в теплой воде. Говорят, арника тоже очень помогает.
За ними медленно брел огромный пес, а следом шагал высоченный лакей; всякий раз, как он бросал взгляд на малыша, который напрягал все силы и с таким добросердечием терпел свою ношу, на лице великана мелькало странное выражение. Граф лишь однажды искоса поглядел вниз на раскрасневшиеся щеки мальчишки, но и в этом взгляде читалось что-то загадочное. Когда они вошли в комнату, где им предстояло ужинать, Седрик увидел, что она тоже очень просторная и величественная. Лакей, ожидавший за стулом во главе стола, уставился на них во все глаза.
Но вот наконец они добрались до места. Граф убрал руку с плеча мальчика и уселся. Седрик достал платок Дика и вытер лоб.
– Теплый сегодня вечер, не правда ли? – сказал он. – Наверное, камин вам нужен из-за… из-за ноги, но мне немножко жарко.
Беспокоясь о чувствах своего благородного сородича, он ничем не хотел намекнуть, будто в обстановке есть что-то лишнее.
– Ты ведь тяжело потрудился, – сказал граф.
– О нет! – возразил лорд Фаунтлерой. – Не так уж тяжело, но чуточку взопрел. Летом это немудрено. – И он продолжил с энтузиазмом тереть мокрые локоны на лбу шикарным носовым платком.
Ему приготовили место на другом конце стола, напротив деда. Тяжелый стул с подлокотниками предназначался для человека гораздо более крупного, чем он; впрочем, как и все в доме до сей поры: просторные комнаты с высокими потолками, массивная мебель, высоченный лакей, огромный пес, сам граф – все, словно нарочно, подобралось так, чтобы Седрик почувствовал себя очень маленьким. Но это его не тревожило – он никогда не считал себя особенно большим или важным и вполне готов был приноровиться к обстоятельствам, которые оказывались сильнее его.
Пожалуй, он и вправду никогда еще не выглядел таким крохотным, как сидя на этом огромном стуле за дальним концом стола. Несмотря на свое уединенное существование, граф предпочитал жить с некоторой пышностью. Вечернюю трапезу он любил и ужинал с большими церемониями. Седрик смотрел на него поверх великолепного поблескивающего хрусталя и посуды, которая его неопытному глазу казалась просто верхом изящества. Чужой человек, заглянувший сюда, вполне мог бы улыбнуться этому зрелищу: просторный величественный зал, рослые слуги в ливреях, яркий свет, мерцание серебра и хрусталя, суровый на вид пожилой дворянин во главе стола и очень маленький мальчик на другом конце. Ужин для графа был делом весьма серьезным – как и для повара, в особенности если его сиятельство оказывался недоволен или не проявлял аппетита. Сегодня, впрочем, аппетит у него разыгрался нешуточный – возможно, потому, что графу было о чем задуматься, кроме пикантности закусок и густоты соусов. Пищу для размышлений ему предоставлял внук. Дед то и дело поглядывал на него через стол; сам он почти все время молчал, но сумел разговорить мальчика. Ему никогда даже не приходило в голову, что слушать ребенка может быть увлекательно, но лорд Фаунтлерой одновременно озадачивал и забавлял его. А еще он вспоминал, как опирался на его плечо – просто чтобы проверить границы смелости и выносливости мальчика, и его радовал тот факт, что его внук не дрогнул и как будто ни на мгновение не подумал отступиться от начатого дела.
– Вы не носите все время свой венец? – полюбопытствовал лорд Фаунтлерой.