чаровательной маленькой девочке по имени леди Гвинет Вонн.
– Она дальняя родня вашей милости, – сказала Доусон. – Может статься, однажды с нею познакомитесь.
– Правда? – обрадовался Фаунтлерой. – Мне бы так этого хотелось. Я не знаком ни с одной девочкой, но глядеть на них всегда очень приятно.
Когда он прошел в соседнюю комнату завтракать и увидел, что она просто огромная и что за нею есть еще одна, которая, по словам Доусон, тоже отведена ему, на него снова нахлынуло чувство собственной крохотности. Ощущение это оказалось таким сильным, что Седрик, усевшись за красиво накрытый стол, поделился им с Доусон.
– Я слишком маленький, – сказал он с ноткой тоски в голосе, – чтобы жить в таком большом замке и иметь столько больших комнат, вам так не кажется?
– Ну что вы! – воскликнула Доусон. – Энто поначалу вам неловко, токмо и всего, вот пообвыкнетесь – и вам тут понравится. Такая красота кругом!
– Конечно, замок очень красивый, – тихонько вздохнув, согласился Фаунтлерой, – но он бы нравился мне больше, если б я так не скучал по Душеньке. Я всегда по утрам завтракал вместе с ней, добавлял ей в чай сахар и сливки, подавал тосты. Нам было так уютно.
– Ах, – продолжала Доусон ободряющим тоном, – да ведь вы можете кажный день с нею видеться! А сколько у вас будет для нее всяких новостей! Вот погодите, погуляете немножко, все поглядите – и собак, и конюшню с лошадками. Особливо одного конька вам показать велено, я уж знаю…
– Правда? – воскликнул Фаунтлерой. – Я так люблю лошадей! Мне очень нравился Джим. Он возил бакалейный фургон мистера Хоббса. Замечательный конь, когда не упрямится.
– Ну вот, – сказала Доусон, – погодите, пока увидите здешнюю конюшню. Ах, божечки мои, да ведь вы даже в смежную комнату еще не заглянули!
– А что там? – спросил Фаунтлерой.
– Вот позавтракаете, тогда увидите.
Эти слова, естественно, разожгли его любопытство, и он с усердием принялся за еду. У Доусон был такой многозначительный и загадочный вид, что он решил: там наверняка скрывается нечто стоящее.
– Ну вот, – сказал он через несколько минут, соскользнув со стула на пол, – я наелся. Можно мне теперь пойти посмотреть?
Доусон кивнула и прошла вперед с видом еще более таинственным и важным, чем прежде. Седрик едва мог дождаться – так ему было любопытно.
Когда она открыла дверь, он замер на пороге и пораженно осмотрелся. Он не говорил ни слова – просто стоял и глядел, сунув руки в карманы и пылая румянцем. Раскраснелся он от удивления и от того, как взволновала его эта минута. И верно, подобное зрелище поразило бы любого обычного мальчика.
Комната – просторная, как и все помещения замка, – показалась ему прекрасней остальных. Мебель здесь стояла не такая огромная и древняя, как на нижнем этаже; стены, ковры и гардины были ярче; полки ломились от книг, а столы – от игрушек, красивых и затейливых, вроде тех, что он с восторгом и изумлением разглядывал в витринах нью-йоркских магазинов.
– Тут как будто живет мальчик, – сказал он наконец, когда к нему вернулся дар речи. – Чья это комната?
– Подите поглядите на игрушечки, – приободрила его Доусон, – энто все ваше!
– Мое? – воскликнул он. – Мое? Как это мое? Кто мне все это подарил? – Это было так замечательно, что он поначалу не мог поверить, но потом бросился вперед с радостным вскриком: – Дедушка! – Глаза его засияли, словно звезды. – Я знаю, это дедушка!
– Да, энто все милорд, – сказала Доусон, – и коли будете вести себя как примерный юный джентльмен и не станете капризничать, а только веселиться дни напролет, он вам подарит все, чего только ни попросите!
Утро прошло просто захватывающе. Столько всего предстояло рассмотреть, столько всего попробовать; каждая новая вещица так крепко завладевала его вниманием, что он едва мог оторваться от нее, чтобы поглядеть на следующую. И как странно было знать, что все это приготовили для него одного: еще до того, как он отплыл из Нью-Йорка, сюда приехали люди из Лондона, чтобы отделать комнаты, в которых он будет жить, и привезли книжки и игрушки, которые наверняка бы ему понравились.
– Встречали вы когда-нибудь мальчика, – сказал он Доусон, – у которого такой добрый дедушка?
На лице Доусон промелькнула неуверенность. У нее сложилось не самое лестное мнение о его сиятельстве графе Доринкорте. Она пробыла в доме лишь несколько дней, но этого вполне хватило, чтобы наслушаться в людской, как прислуга в самых разнообразных выражениях описывает особенности характера графа.
– Среди всех вредных, злобных, сварливых стариканов, в чьи ливреи меня наряжала злая судьба, – признавался самый рослый из лакеев, – он по вредности и злобе выделяется на целую голову.
А еще этот лакей – его звали Томас – пересказывал товарищам указания, которые граф давал мистеру Хэвишему, готовясь к приезду мальчика.
– Позволяйте ему все, что ни попросит, засыпьте его комнаты игрушками, – говорил милорд. – Найдите, чем его развлечь, и скоро он позабудет о матери. Пускай забавляется, пускай забивает голову другими вещами, и это выйдет само собой. Все мальчишки одинаковы.
Так что, возможно, настроенный на легкую победу граф не слишком обрадовался, обнаружив, что у этого мальчика характер совсем иной. Его сиятельство провел беспокойную ночь и все утро оставался в своих покоях, но к полудню, после ланча, послал за внуком.
Фаунтлерой тут же явился на зов. Стуча каблучками, он слетел по широкой лестнице; граф услышал, как он пробежал по коридору, а потом дверь открылась, и мальчик появился на пороге – разрумянившийся, с блестящими глазами.
–Я ждал, когда вы за мной пошлете,– сказал он.– Я уже давно был готов. Я так вам обязан за все эти подарки! Так обязан! Я все утро с ними играл.
– Вот как! – сказал граф. – Значит, тебе все понравилось?
– Очень понравилось… я даже сказать не могу, как понравилось! – признался Фаунтлерой, сияя от удовольствия. – Там есть одна игра – она как бейсбол, только играть надо на доске черными и белыми фишками, а счет вести бусинами, надетыми на проволоку. Я попробовал научить Доусон, но она поначалу никак не могла понять – ей не приходилось играть в бейсбол, она ведь леди, и я боюсь, что у меня не очень хорошо вышло объяснить. Но вы-то ведь знаете правила, да?
– Боюсь, что нет, – ответил граф. – Это американская игра? Что-то вроде крикета?
– Я не видал, как играют в крикет, – сказал Фаунтлерой, – но мистер Хоббс несколько раз водил меня смотреть бейсбол. Это замечательная игра. Она так захватывает! Хотите, я принесу доску сюда и вам покажу? Может, вас она развлечет, и вы позабудете про свою ногу. Она сегодня очень сильно болит?
– Сильнее, чем мне хотелось бы, – ответил граф.
– Тогда вы, наверное, не сможете про нее забыть, – задумался малыш. – Может, вам даже неприятно будет слушать про игру. Как вы думаете, вам будет интересно или неприятно?
– Все же принеси, – решил граф.
Вне всяких сомнений, общество ребенка, который предлагал научить его играм, было крайне необычным для него развлечением, но сама его новизна забавляла графа. Когда Седрик вернулся с коробкой в руках и с выражением самого горячего интереса на лице, старик не сумел удержаться от мимолетной улыбки.
– Можно я пододвину вон тот столик к вашему креслу? – спросил Седрик.
– Позвони, пусть придет Томас, он все сделает.
– О, я и сам могу, – уверил его Фаунтлерой. – Он не очень тяжелый.
– Хорошо. – Глядя на приготовления, которые малыш делал с таким увлеченным видом, граф тайком улыбался все шире.
Подтащив столик к креслу, Седрик вынул доску из коробки и разложил на нем.
– Это очень интересная игра, стоит только начать, – сказал Фаунтлерой. – Если хотите, черные фишки будут ваши, а белые – мои. Это все игроки, когда они сделают целый круг по полю – это называется «хоум-ран», за это дают одно очко… Вот это ауты… Тут первая база, тут вторая, тут третья, а вот эта база называется «дом».
С величайшим энтузиазмом он принялся излагать правила, показал, как должны стоять подающие, бьющие и ловцы в настоящей игре, и в красках описал поимку особенно стремительной прямой подачи в тот знаменательный день, когда мистер Хоббс взял его с собою на матч. Приятно было смотреть, с какой живостью и грацией он копирует позы и жесты разных спортсменов, как бесхитростно радуется игре.
Когда же с объяснениями и демонстрациями покончили и начали матч, граф обнаружил, что ему по-прежнему интересно. Его маленький компаньон был полностью поглощен действием и вкладывал в него всю свою юную душу; то, как весело он смеялся, сделав хороший бросок, как горячо радовался хоум-рану, с равным удовольствием празднуя и собственное везение, и удачу соперника, скрасило бы игру любому.
Если бы неделю назад кто-то попытался убедить графа Доринкорта в том, что этим утром он позабудет свою подагру и свою ворчливость, увлекшись детской игрой с черными и белыми фишками на ярко раскрашенной доске в обществе кудрявого маленького мальчика, его реакция, без всякого сомнения, была бы весьма едкой; и все-таки он самым настоящим образом заигрался, как вдруг открылась дверь и Томас доложил о прибытии посетителя.
Этот посетитель – пожилой джентльмен в черном, оказавшийся ни много ни мало священником местного прихода, – настолько изумился представшей его взгляду картине, что едва не отпрянул назад, рискуя сшибить Томаса с ног.
Говоря откровенно, преподобный мистер Мордонт ни одну из своих служебных обязанностей не находил столь мучительно тягостной, как ту, что вынуждала его явиться в замок к своему благородному покровителю. Дело было в том, что сей благородный покровитель прилагал все свои аристократические силы, чтобы сделать подобные посещения как можно более неприятными. Он на дух не переносил церквей и благотворительных дел и приходил в неистовую ярость, когда кто-то из его арендаторов имел наглость оказаться бедным, больным и беспомощным. Когда его особенно терзала подагра, он без всяких колебаний заявлял, что не станет терпеть, чтобы ему докучали россказнями об их горестях и несчастьях; когда же подагра отступала и граф бывал в более человечном настроении, он порой давал священнику денег, но только высмеяв его самым язвительным образом и обвинив весь приход в тупости и лени. Впрочем, вне зависимости от настроения, речи его всегда источали презрение и сарказм, и мистер Мордонт каждый раз сожалел, что запустить в графа чем-нибудь увесистым слишком невежливо и не по-христиански. За все годы руководства доринкортским приходом он не мог припомнить ни единого раза, когда бы его сиятельство по собственной воле совершил добрый поступок или при каких бы то ни было обстоятельствах продемонстрировал, что способен думать о ком-либо, кроме себя.