ак бы он ни завидовал богатству графа, могуществу его родового имени, его влиянию, как бы ни хотел сам обладать всем этим – даже на мгновение не задумается о том, чтобы назвать их благородного владельца «добрым человеком» или примером для подражания, как сделал этот простодушный маленький мальчик.
Размышлять об этом было не особенно приятно – даже такому циничному, повидавшему жизнь старику, который семьдесят лет прожил довольным собой и ни разу не снизошел до того, чтобы волноваться, какого мнения о нем другие, если это не мешало его комфорту или развлечениям. Более того, он ни разу не соизволил даже подумать об этом, да и сейчас задумался лишь потому, что этот ребенок восторгался им куда больше, чем следовало бы. Искреннее желание Седрика пойти по его сиятельным стопам подняло в душе графа неожиданный вопрос: достоин ли он в самом деле того, чтобы служить примером.
Дед Седрика очень сильно хмурился, глядя на пробегающие за окном виды, и мальчик решил, что у графа, должно быть, разболелась нога. Придя к этому заключению, учтивый малыш постарался более не тревожить его и остаток пути провел в молчании, с удовольствием любуясь на деревья, папоротники и оленей. Но вот наконец экипаж, миновав ворота и несколько времени прокатившись по зеленой проселочной дороге, остановился. Они добрались до Корт-Лодж, и Фаунтлерой выскочил из кареты на землю едва ли не раньше, чем рослый лакей успел открыть ему дверцу.
Граф, вздрогнув, очнулся от задумчивости.
– Что такое? – удивился он. – Мы приехали?
– Да, – сказал Фаунтлерой. – Позвольте, я вам подам вашу палку. Можете опереться на меня, когда будете вылезать.
– Я не стану выходить, – резковато ответил его сиятельство.
– Но… вы разве не повидаете Душеньку? – с изумленным лицом спросил Фаунтлерой.
– «Душенька» меня извинит, – сухо ответил граф. – Пойди к ней и скажи, что даже новый пони не сумел удержать тебя в замке.
– Она расстроится, – сказал Фаунтлерой. – Ей, наверное, очень хотелось с вами познакомиться.
– Боюсь, не выйдет, – был ответ. – Экипаж вернется и заберет тебя. Томас, вели Джеффрису трогаться.
Томас закрыл дверцу экипажа. Бросив на старика последний озадаченный взгляд, Фаунтлерой побежал к дому. Граф имел возможность – как в прошлом мистер Хэвишем – полюбоваться на то, как красивые крепкие ножки мальчика с поразительной скоростью мелькают над землей. Очевидно, их владелец не намеревался терять ни единой секунды. Карета медленно покатила прочь, но его сиятельство не сразу откинулся на подушки – он все еще смотрел в окно. В просвет между деревьями ему видна была широко распахнутая дверь дома. Крохотный силуэт Седрика взлетел вверх по ступеням, другой силуэт – тоже миниатюрный, изящный и гибкий, одетый в черное – поспешил ему навстречу. Словно в полете слились они в единое целое – Фаунтлерой кинулся в объятия матери и повис у нее на шее, покрывая поцелуями ее очаровательное юное лицо.
7
Воскресным утром в церкви было людно. На самом деле мистер Мордонт едва ли мог припомнить, когда еще на службу собиралось столько народу. На этой неделе сюда явились люди, которые очень редко удостаивали вниманием его проповеди. Кое-кто приехал даже из Хэйзелтона, относившегося к соседнему приходу. Здесь собрались и обожженные солнцем крепкие фермеры со своими кругленькими румяными женами, разодетыми в самые нарядные капоры и шали, и с детишками, которых у каждой семьи набиралось с полдюжины, и супруга местного врача с четырьмя дочерьми. На свое обычное место прошли миссис и мистер Кимси, которые заведовали аптекарской лавкой, готовили пилюли и смешивали порошки для всех, кто жил в радиусе десяти миль. Пришли и миссис Диббл, и мисс Смифф, деревенская портниха, и ее подруга мисс Перкинс, шляпница, ученик доктора и аптекарский ассистент. В общем, почти от каждой местной семьи явился хотя бы один представитель.
Всю неделю о маленьком лорде Фаунтлерое ходило в народе множество диковинных историй. Миссис Диббл пользовалась таким спросом у клиентов, приходивших купить на пенни швейных игл или отрез тесьмы и послушать новости, что колокольчик над дверью лавки едва не зазвонил себя до смерти от всех приходящих и уходящих. Миссис Диббл знала в мельчайших деталях, как отделаны комнаты его юной милости, какие ему купили дорогие игрушки, знала, что на конюшне его ожидают хорошенький караковый пони, к которому приставили миниатюрного личного конюха, и тележка с отделанной серебром упряжью. А еще она охотно рассказывала, что говорили слуги, которым удалось взглянуть на мальчика в вечер приезда; и как все до единой служанки согласились, что жестоко разлучать маленького бедняжечку с матерью; и что у всех слуг ком стоял в горле, когда он один пошел в библиотеку к своему деду, потому как «не угадаешь, как с ним там обойдутся, – нрав-то у его сиятельства такой, что даже у них, стариков, поджилки трясутся, а тут такой малютка».
– Только уж поверьте мне, миссис Дженнифер, мэм, – рассказывала миссис Диббл, – этот ребенок страха не знает – сам мистер Томас так говорит. Он и улыбался, и беседовал с его сиятельством так, будто они с самой первой минутки друзья. И граф так удивился, говорит мистер Томас, что ничего не мог поделать, только слушал да таращился на него из-под своих бровей. И мистер Томас считает, миссис Бэйтс, мэм, что при всем своем дурном нраве граф тайком обрадовался, даже загордился, потому как, по мнению мистера Томаса, мальчонка – писаный красавчик, да и воспитан прекрасно, пускай и старомодно.
А потом случилась история с Хиггинсом. Преподобный мистер Мордонт поделился ею за собственным обеденным столом, слуги пересказали в кухне, а оттуда уже она распространилась по графству со скоростью лесного пожара. В базарный день Хиггинса завалили вопросами со всех сторон; донимали и Ньюика, и тот в ответ даже показал двум-трем людям записку, подписанную «Фаунтлерой».
Так что фермерским женам было о чем вдоволь поговорить за чаем и за покупками, и они обсудили эту тему в мельчайших деталях, выжав из нее все, что могли. А в воскресенье либо явились в церковь пешком, либо приехали в двуколках с мужьями, которым и самим, пожалуй, не терпелось обсудить новоиспеченного маленького лорда, который однажды станет владельцем здешних земель.
Граф вовсе не имел привычки посещать церковь, но в это первое воскресенье решил поехать – ему вдруг из прихоти захотелось показаться в огромной фамильной нише с Фаунтлероем по правую руку.
Тем утром в церковном дворе слонялось немало зевак. Другие бродили по дороге, ведущей к церкви. Группки людей собрались и у ворот, и на ступенях, и все судачили о том, явится сегодня на службу милорд или нет. В разгар оживленной болтовни одна добрая женщина вдруг воскликнула:
– Да ведь это наверняка его мать, бедняжка! А какая красавица!
Все, кто ее услышал, тут же обернулись посмотреть на стройную женщину в черном, идущую по тропе. Вуаль ее была поднята, и они увидели, что юная вдова белолица и хороша собой, а под траурной шляпкой вьются мягкие, будто у ребенка, светлые волосы.
Миссис Эррол не думала обо всех этих людях – ее мысли были лишь о Седрике и о часах, проведенных с ним, о том, как он радовался своему пони – даже приехал к ней в субботу верхом, сидя в седле очень прямо и лучась гордостью и счастьем, – но вскоре она уже не могла не замечать многочисленные взгляды и поняла, что ее приход вызвал некоторое оживление. Перед нею присела в шатком реверансе пожилая женщина, одетая в красный плащ, следом еще одна сделала то же самое и добавила: «Благослови вас Господь, миледи!» – а потом какой-то мужчина снял шляпу, когда она проходила мимо. Поначалу это ее удивило, но она быстро догадалась, что они ведут себя так, потому что она мать маленького лорда Фаунтлероя. Смущенно зардевшись, миссис Эррол улыбнулась, поклонилась в ответ и тихо поблагодарила старушку за доброе напутствие. Человеку, всю жизнь прожившему в равнодушной толкучке большого американского города, это простодушное благоговение было в новинку, и ей даже стало неловко, но ее все-таки порадовали и тронули стоящие за ним добрые чувства. Только она успела перешагнуть каменный порог церкви, как случилось главное происшествие дня: графская карета с величественными лакеями в ливреях, запряженная роскошными лошадьми, вывернула из-за угла и покатилась по дорожке вдоль зеленых живых изгородей.
– Едут! Едут! – стали перекрикиваться зеваки.
И вот экипаж остановился у ступеней, Томас сошел вниз, открыл дверцу, и на землю спрыгнул одетый в черный бархат маленький мальчик с густою копной упругих светлых кудряшек.
Все до единого мужчины, женщины и дети с любопытством уставились на него.
– Будто снова капитана вижу! – сказал один из фермеров, помнивший его отца. – Ну точь-в-точь капитан, вылитый!
Мальчик стоял в лучах солнечного света и, запрокинув голову, с бесконечно заботливым интересом наблюдал за тем, как граф с помощью Томаса спускается на землю. Как только ему показалось, что он может пригодиться, он протянул руку и подставил плечо так решительно, словно в нем было семь футов росту. Все, кто это видел, поняли: как бы ни боялись другие, своему внуку граф Доринкорт не внушает ни малейшего ужаса.
– Обопритесь на меня, – услышали они. – Как же все рады вас видеть! Они, видно, все ваши знакомые!
– Сними шляпу, Фаунтлерой, – сказал граф. – Они кланяются тебе.
– Мне? – воскликнул мальчик. Он поспешно сдернул шляпу, обнажив перед толпой белокурую голову, и с изумленным, сияющим лицом попытался поклониться всем присутствующим сразу.
– Благослови Боже вашу милость! – воскликнула та самая пожилая женщина, что заговорила с его матерью. – Многая лета!
– Благодарю вас, мэм, – ответил Фаунтлерой.
Под всеобщими взглядами они вошли в церковь и двинулись вдоль прохода к квадратной нише с занавесом и скамьей, обитой красным бархатом. Удобно устроившись на подушках, Фаунтлерой совершил два радостных открытия: во-первых, со своего места он хорошо видел маму, которая сидела на другом конце зала и улыбалась ему; во-вторых, на одной из стен он обнаружил две высеченные из камня коленопреклоненные фигуры со сложенными в молитве руками, одетые очень необычно, по-старинному. На колонне между ними стояли два каменных требника, а на каменной плите у ног была высечена надпись, из которой он сумел разобрать лишь следующие любопытные слова: