— Несколько трудно судить о характере семилетнего ребёнка, — проговорил он осторожно.
Предубеждения графа были очень сильны. Он кинул быстрый взгляд и произнес недоброе слово.
— Дурак он, должно быть? — воскликнул граф. — Или неуклюжий медвежонок? Наверное сказывается американская кровь, да?
— Я не думаю, чтобы она принесла ему вред, ваше сиятельство, — ответил адвокат своим сухим, рассудительным тоном. — Я плохо знаю детей, но считаю его скорее милым малым.
Он всегда говорил сдержанно и неторопливо, а в данном случае речь его была еще невозмутимее. Ему казалось, что лучше предоставить графу судить самому и оставить его неприготовленным к его первой встрече с внуком.
— Здоровый и рослый? — осведомился граф.
— По-видимому, очень здоровый и самого настоящего роста, — ответил адвокат.
— Стройно сложен и недурен собой? — спросил граф.
Едва заметная улыбка мелькнула на губах м-ра Хавишама. Его умственному взору представилась картина, которую он только что покинул в Каурт-Лодже: красивая, грациозная детская фигура, лежащая в беззаботной позе на тигровой шкуре; блестящие пряди волос, небрежно ниспадавшие на ковер; открытое, румяное личико.
— По-моему, для ребенка, его можно назвать скорее красивым, — сказал он, — хотя я, может быть, и плохой судья. Но смею сказать, он покажется вам не совсем похожим на большинство английских детей.
— Нисколько в этом не сомневаюсь, — проворчал граф под влиянием подагрической схватки. — Дерзкие попрошайки эти американские дети; слыхал о них не мало.
— В данном случае назвать мальчика дерзким было бы не совсем точно, — заметил м-р Хавишам. — Я затрудняюсь объяснить это различие Но он жил больше с большими, чем с детьми, и особенность его та, что в нем есть смесь зрелости с наивностью.
— Американское бесстыдство! — протестовал граф. — Я слыхал о нем раньше. Они называют это ранним развитием и свободой. Скотские, наглые нравы — вот это что!
М-р Хавишам хлебнул портвейна. Он не имел обыкновения оспаривать мнение своего высокого патрона — тем более, когда нога его сиятельства страдала от подагры. В таких случаях благоразумнее было предоставлять его самому себе. Поэтому и в данном случае разговор на несколько минут прервался. Первый нарушил молчание м-р Хавишам.
— Я имею передать вам поручение от м-сс Эрроль, — заметил он.
— Не желаю слушать от нее никаких поручений! — проворчал вельможа, — чем меньше я о ней слышу, тем лучше.
— Дело довольно серьезное, — объяснил адвокат. — Она предпочитает не принимать дохода, который вы ей определили.
Граф, видимо, поразился.
— Что такое? — закричал он. — Что такое?
М-р Хавишам повторил свои слова.
— Она говорит, что ей этого ненужно, и так как отношения между вами не дружественные…
— Не дружественные! — дико разразился его сиятельство. — Думаю, что не дружественные! Мне ненавистна самая мысль о ней! Продажная, крикливая американка! Я не желаю видеть ее!
— Ваше сиятельство, — сказал м-р Хавишам, — вряд ли вы можете назвать ее продажной. Она ничего не потребовала. Она не берет денег, которые вы ей предлагаете.
— Все только для показа! — прошипел старый лорд. — Она хочет заманить меня на свидание с ней. Думает, что
я приду в восторг от ее характера. Не нужно мне его! Это только американская независимость. Очень мне нужно, чтобы она нищею жила у ворот моего парка. Раз она мать этого мальчика, то должна занимать известное положение, и она займет его. Она будет получать деньги, хочет она этого или не хочет!
— Она не будет их тратить, — заметил м-р Хавишам.
— Не мое дело, будет она их тратить или нет! — кричал граф. — Деньги ей будут посылаться. Я не допущу, чтобы она могла рассказывать людям, будто принуждена жить в бедности, потому что я ничего ей не дал! Ей нужно, чтобы ребенок получил обо мне дурное мнение! Она уже, наверное, настроила его против меня?
— Нет, — сказал м-р Хавишам. — Я имею другое поручение, которое докажет вам, что она этого не сделала.
— Ничего не хочу слышать! — горячился граф, совсем задыхаясь от злобы, волнения и подагры.
М-р Хавишам все-таки высказался.
— Она просит вас не говорить лорду Фонтлерою ничего такого, что заставило бы его подозревать, будто вы разлучаете его с матерью вследствие своих предубеждений против нее. Он очень ее любит, и она убеждена, что это поставило бы преграду между ним и вами. По ее словам, он бы этого не понял и потому стал бы несколько бояться вас, или, по меньшей мере, это уменьшило бы чувство его расположения к вам. Она сказала ему, что он еще слишком молод, чтобы понять причину этого, но услышит это впоследствии, когда будет постарше. Она желает, чтобы на вашу первую встречу не легло никакой тени.
Граф откинулся на спинку кресла. Его глубоко сидевшие, свирепо смотревшие глаза сверкали из-под нависших бровей.
— Вот как! — произнес он задыхаясь. — Вот как! Вы говорите, что мать ему ничего не сказала?
— Ни слова, мой лорд, — холодно отвечал адвокат. — В этом могу вас уверить. Ребенок приготовлен к тому, чтобы считать вас самым любезным и нежным из дедушек. Ничего, решительно ничего не было ему сказано, что могло бы хотя в малейшей степени заставить его усомниться в ваших достоинствах. И так как я во всей точности следовал вашим приказаниям, пока находился в Нью-Йорке, то он, наверное, считает вас чудом великодушия.
— В самом деле? — сказал граф.
— Даю вам честное слово, — сказал м-р Хавишам, — что впечатление, которое вы произведете на лорда Фонтлероя, будет всецело зависеть от вас. И если вы простите мне мою смелость, то я позволю себе высказать вам свое мнение, что вы будете иметь у него больше успеха, если остережетесь отзываться легко о его матери.
— Ба, ба! — произнес граф. — Мальчишке ведь всего семь лет!
— Эти семь лет он провел неразлучно с своею матерью, — возразил м-р Хавишам, — и она всецело господствует в его сердце.
V
Было уже совсем к вечеру, когда карета с лордом Фонтлероем и мистером Хавишамом проезжала по длинной аллее, ведущей к замку, Граф сделал распоряжение, чтобы внук приехал к его обеду, и по причине, лучше всего известной ему самому, он приказал также прислать ребенка одного в комнату, назначенную им для его приема.
Пока экипаж катился по аллее, лорд Фонтлерой, с удовольствием откинувшись на роскошные, мягкие подушки, с большим интересом всматривался в окружающее. В самом деле, все занимало его: и экипаж с запряженными в него большими, прекрасными лошадьми в блестящей упряжи, и высокий, рослый кучер, и выездной лакей, в их разукрашенных ливреях, а в особенности интересовали его гербы на дверцах; назначение их он никак не мог понять, и это заставило его познакомиться с лакеем и попросить его разрешить ему эту непосильную задачу.
Когда они доехали до главных ворот парка, он выглянул из окна, чтобы рассмотреть хорошенько больших каменных львов, украшавших эти ворота. Последние отворила для них молодая краснощекая женщина, вышедшая из красивого, обвитого плющом, домика. Вслед за нею выбежали из домика двое детей и широко открытыми большими глазами смотрели на сидевшего в экипаже мальчика, в свою очередь глядевшего на них. Мать их почтительно улыбалась и кланялась, что за нею по-своему повторили и дети.
— Разве она меня знает? — спросил лорд Фонтлерой. — Должно быть, она думает, что знает меня.
И он снял перед ней свою бархатную шапочку и улыбнулся.
— Как поживаете? — сказал он весело. — Здравствуйте!
Ему показалось, что женщине это понравилось. Улыбка распространилась по всему ее лицу, и в глазах блеснуло доброе чувство,
— Дай вам Бог здоровья, барин! — сказала она. — Желаю счастья вашему благородию! Милости просим!
Лорд Фонтлерой взмахнул своей шапочкой и еще раз кивнул ей головой, когда карета промелькнула мимо нее.
— Мне нравится эта женщина, — сказал он. — Видно, что она, должно быть, любит мальчиков. Мне хотелось бы прийти к ней и поиграть с ее детками. Мне кажется, что ей скучно жить здесь одной.
М-р Хавишам не сказал ему, что вряд ли ему будет позволено играть с детьми привратницы. Адвокат думал, что еще успеет предупредить его об этом.
Карета катилась все время между прекрасными большими деревьями, росшими по обеим сторонам дороги и простиравшими над нею свои широкие, кудрявые ветви. Кедрик никогда еще не видел таких больших, развесистых деревьев, с такими могучими, толстыми стволами. Он еще не знал тогда, что Доринкурский замок принадлежал к самым лучшим во всей Англии, что этот парк был один из самых обширных и красивых, и его деревья и аллея почти не имели себе равных. Но он понимал, что все это было очень прекрасно. Его радовала полная царствовавшая повсюду тишина. Он чувствовал какое-то особенное удовольствие при виде красиво переплетавшихся ветвей, бесчисленных зеленых лужаек, перемежавшихся с причудливыми очертаниями разнообразных кустарников и деревьев, то одиноко возвышавшихся своими стройными стволами среди мягкого травяного ковра, то сходившихся вместе в красивые группы и куртины. Местами поднимались целые кущи высоких папоротников, чередовавшихся с открытыми луговинами, казавшимися голубым ковром от массы покрывавших их колокольчиков. Несколько раз он вскакивал с радостным смехом, когда из-под зелени выскакивал кролик и быстрыми прыжками снова скрывался от них, подняв кверху свой короткий беленький хвостик. Раз даже шумно поднялась с земли целая стая куропаток и заставила его захлопать в ладоши от восторга.
— Не правда ли, какое это прекрасное место? — обратился он к м-ру Хавишаму. — Я никогда не видал такого прекрасного места. Оно даже лучше нашего Центрального парка.
Ему показалось несколько странным, что они так долго находятся в пути.
— Далеко ли, спросил он, наконец, — от ворот до парадного подъезда?
— От трех до четырех миль, — сказал адвокат.
— Как можно так далеко жить от своих ворот, — заметил маленький лорд.