Но она знала, что Фонтлероя к ней не отпустят. С каждым днем ей становилось виднее, насколько оба тесно сжились друг с другом; она видела, что все честолюбие и вся любовь сурового и гордого старика сосредоточилась на ребенке, и что теплая, невинная душа последнего отвечала ему полнейшим доверием и самой искренней привязанностью.
Она знала также, что главною побудительною причиною для устройства большого обеда было тайное желание графа показать свету своего внука и наследника и дать приглашенным случай убедиться, что мальчик, о котором так много говорили, даже лучше, чем можно было судить по ходившим о нем слухам.
— Бевис и Морис были для него таким горьким унижением, — говорила она мужу. — Все это знали. Он просто ненавидел их. Теперь зато гордость его вполне торжествует.
Вероятно, из числа принявших приглашение на обед не было ни одного, который бы не интересовался маленьким лордом и не рассчитывал увидать его.
И вот, когда пришло время, его увидали.
— У малого хорошие манеры, — говорил граф. — Он никому не будет в тягость. Дети обыкновенно или идиоты или сорванцы — мои оба были такие — а он действительно может отвечать, когда с ним заговаривают, или молчать, когда его не спрашивают. Он никогда не надоедает.
Но ему не дали долго молчать. Каждый находил, о чем заговорить с ним. В сущности, всем хотелось, чтобы он говорил. Дамы ласкали его и задавали ему вопросы; мужчины тоже расспрашивали его и шутили с ним, как раньше на пароходе во время переезда из Америки, Фонтлерой не совсем понимал, почему они иногда так смеялись его ответам, но он так привык к тому, что его серьезные речи встречались смехом, что и не обращал на это особенного внимания. Он был чрезвычайно доволен вечером.
Богатые комнаты были так ярко освещены, столько было цветов, мужчины казались такими веселыми, а на дамах были такие чудесные платья, и в волосах и на шее столько блестящих украшений! В числе гостей находилась одна молодая особа, которая, как он слышал из разговоров, только что приехала из Лондона, где провела «сезон»; она была так очаровательна, что он не мог отвести от нее глаз. Это была довольно высокая девушка, с маленькой, горделиво державшейся головкой и очень мягкими черными волосами; глаза ее цветом походили на незабудки, а на щеках и губах играли розы. Одета она была в прекрасное белое платье, а ее шею охватывала жемчужная нить. Одно казалось Кедрику странным в этой молодой особе. Около нее стояло столько мужчин, старавшихся, повидимому, ей понравиться, что Фонтлерой счел ее за нечто вроде принцессы. Он так заинтересовался ею, что, сам того не замечая, пододвигался к ней все ближе и ближе, так что, наконец, она обернулась и заговорила с ним.
— Подойдите сюда, лорд Фонтлерой, — сказала она улыбаясь, — и скажите мне, почему вы на меня так смотрите.
— Я думал, какая вы красивая, — отвечал маленький лорд.
Все мужчины расхохотались; слегка засмеялась и молодая дама, и розы еще ярче расцвели на ее щеках.
— А, Фонтлерой, — сказал один из мужчин, смеявшийся громче других, — пользуйся временем! Когда будешь старше, то не осмелишься говорить так.
— Но ведь никто не мог бы не сказать этого, — заметил Фонтлерой. — Вы разве могли бы? По-вашему, разве она не красива?
— Нам не позволено говорить то, что мы думаем, — сказал мужчина, тогда как остальные продолжали все громче и громче смеяться.
Между тем молодая красавица — ее звали мисс Вивиана Герберт — положила руку на плечо Кедрика и притянула его к себе. В эту минуту она казалась как будто еще красивее.
— Пусть лорд Фонтлерой говорит, что думает, — сказала она, — я ему очень благодарна. Я уверена, что он думает то, что говорит.
И она поцеловала его в щеку.
— Я думаю, что никого не видал красивее вас, — сказал Фонтлерой, смотря на нее невинно восторженными глазами, — кроме Милочки. Конечно, я бы не мог подумать, чтобы кто-нибудь был так же красив, как Милочка. Я думаю, что она самая красивая на свете.
— В этом я не сомневаюсь, — сказала мисс Вивиана Герберт.
Она засмеялась и снова поцеловала его в щеку. Она держала его около себя большую часть вечера, и собиравшаяся около них группа была самою веселою. Он не знал, как это случилось, но через несколько времени он уже рассказывал им про Америку, про собрание республиканцев, про м-ра Хоббса и Дика, и под конец гордо извлек из кармана прощальный подарок Дика — красный шелковый платок.
— Я положил его сегодня в карман, потому что у нас нынче гости, — сказал он. — Я думал, что Дику приятно будет, что я ношу его подарок при гостях.
Но как ни забавно было появление этого оригинального, красного с пунцовыми пятнами, платка, в глазах мальчика выражалась такая серьезность и нежность, что слушатели невольно сдержали свой смех.
— Вы видите, я люблю его, сказал он, — потому что Дик мой друг.
Несмотря на то, что с ним так много разговаривали, он, как перед тем выразился граф, никому не надоедал. Он мог сидеть тихо и слушать, когда говорили другие, так что никто им не тяготился. Легкая улыбка не раз появлялась на лицах гостей, когда он проходил и становился рядом с креслом своего деда, или сидел рядом с ним на стуле, наблюдая за ним и каждому произносимому им слову внимал с самым живым интересом. Раз он стал так близко к креслу, что коснулся щекою плеча графа, и старик, подметив общую улыбку, слегка улыбнулся и сам. Он знал, что думали люди, смотревшие на него, и втайне был доволен, что они видят, какие они с внуком хорошие друзья.
М-р Хавишам ожидался тоже к вечеру, но, к удивлению, опоздал. Такого случая с ним никогда еще не бывало за все долгое время с тех пор, как он стал посещать Доринкурский замок. Он приехал, когда уже гости встали, чтобы идти к столу. Когда он подошел к хозяину, граф с недоумением посмотрел на него. Видно было, что он сильно торопился и был взволнован; его сухое, с резкими чертами лицо было совершенно бледно.
— Меня задержали, — сказал он тихим голосом графу, — по чрезвычайному делу.
Не в привычке методичного старого адвоката было волноваться, тем более такими пустяками, как опозданием к обеду; тем не менее он, очевидно, был расстроен. За обедом он почти ничего не ел, и два или три раза, когда с ним заговаривали, он вздрагивал, как будто мысли его были очень далеко. За десертом, когда вошел Фонтлерой, он несколько раз как-то нервно и тревожно взглянул на него. Фонтлерой заметил этот взгляд и удивился. С м-ром Хавишамом они были на дружеской ноге и обыкновенно обменивались улыбками. Но теперь адвокат, повидимому, забыл улыбнуться.
Дело в том, что он забыл все, кроме странной и прискорбной новости, которую должен был сообщить графу в ту же ночь и которая, он знал, произведет такой страшный удар, что отзовется решительно на всех. Смотря на роскошно убранные комнаты и блестящее общество — собравшееся, как ему было известно, главным образом, для того, чтобы увидать светло-кудрого ребенка рядом с креслом графа — смотря на гордого старика и стоявшего рядом с ним и улыбающегося маленького лорда Фонтлероя, он действительно чувствовал себя потрясенным, несмотря на свою закаленную адвокатскую натуру. Он знал, какой жестокий удар он должен был нанести им обоим!
Он не сознавал хорошенько, как кончился длинный, великолепный обед. Он сидел за ним точно во сне, но несколько раз заметил на себе недоумевающий взгляд графа.
Но вот обед кончился, и мужчины присоединились к дамам в гостиной. Они нашли Фонтлероя сидящим на софе с мисс Вивианой Герберт — первой красавицей последнего лондонского сезона; они рассматривали какие-то картинки, и мальчик благодарил свою собеседницу.
— Я вам очень, очень благодарен, что вы были так добры ко мне! — говорил он. — Я еще никогда не бывал при гостях, и мне так было весело!
Ему так было весело, что, когда кавалеры собрались снова около мисс Герберт и начали разговаривать с нею, а он стал слушать и стараться понять их сопровождавшиеся смехом разговоры — веки его начали падать. Они падали, пока два или три раза совсем не закрыли его глаза; по временам тихий, красивый смех мисс Герберт пробуждал его, и он на несколько секунд снова открывал их. Он был вполне уверен, что не засыпает, но сзади его была большая желтая подушка, на которую невольно склонилась его головка, так что через минуту веки его упали в последний раз. Они даже не совсем раскрылись, когда, повидимому, уже много времени спустя, кто-то тихонько поцеловал его в щеку. То была мисс Вивиана Герберт, собиравшаяся уходить и тихо сказавшая ему:
— Прощай, маленький лорд Фонтлерой. Спокойной ночи.
На следующее утро он не мог припомнить, что пробовал, при этих словах мисс Герберт, открыть глаза и сонным голосом бормотал:
— Прощайте… я так… рад… что видел вас… Вы такая… красивая.
У него осталось лишь слабое воспоминание о том, что мужчины снова засмеялись, а он не понимал, чему они смеются.
Как только последний гость вышел из комнаты, м-р Хавишам встал со своего места у камина и, подойдя к софе, стал глядеть на спящего Кедрика. Маленький лорд спал самым крепким, безмятежным сном. Одна нога перекинулась через другую и свешивалась за край дивана; рука была свободно закинута над головою, и горячий румянец здорового, счастливого детского сна играл на его спокойном лице; перепутавшиеся пряди светлых волос рассыпались по желтой ткани подушки. Это была картина, достойная созерцания.
Посмотрев на нее, м-р Хавишам поднял руку и начал тереть свой гладко выбритый подбородок; лицо его изобразило тревогу.
— Ну, Хавишам, — послышался сзади него резкий голос графа, — в чем дело? Очевидно, что-то случилось. Какое же это чрезвычайное событие, смею спросить?
М-р Хавишам отошел от софы, все продолжая тереть подбородок.
— Дурная новость, — отвечал он, — прискорбная новость, мой лорд… самая дурная новость. Мне очень грустно быть ее вестником.
В течение вечера граф испытывал беспокойство, глядя на м-ра Хавишама, а, будучи встревожен, он всегда начинал сердиться.