Дик чуть не выронил щетку.
— Как!? — воскликнул он. — Вы сами его знаете?
— Я знал его, — отвечал м-р Хоббс, вытирая свой мокрый лоб, — с самого его рождения. Всю нашу жизнь мы были знакомы — вот мы как.
Он решительно не мог говорить об этом без волнения. Он вытащил блестящие золотые часы, и, открыв их, показал Дику внутреннюю доску.
— Когда увидишь сей стишок, то вспомни обо мне, дружок! — прочитал он. — Это был его прощальный подарок мне. Не хочу, чтобы вы меня забыли — так он говорил. Да я бы помнил о нем, — продолжал он, качая головой, — когда бы он мне и ничего не дал, и я б от него и порошинки потом не видел. Это был товарищ такой, что всякий стал бы его помнить.
— Чудеснейший был малый, — подтвердил Дик. — А смышлен-то как — не видывал я еще такого смышленого. Я его страсть как уважал; мы с ним тоже друзьями были с самого начала. Я достал ему мячик из-под дилижанса, и он этого никогда не забывал; часто, бывало, приходил ко мне с матерью, а то с нянькой; придет и сейчас закричит: «Эй, Дик, здорово!» да так ласково всегда, словно взрослый мужчина, несмотря, что еще такой маленький пузырь был. Веселая была голова; случится, бывало, какая незадача — тоска возьмет; а пришел он, глядишь и разговорит тебя.
— Так, так, — подтвердил м-р Хоббс. — Жаль было такого в графы отдавать. Пусти они его по нашему колониальному или хотя по мануфактурному делу, то-то бы из него делец вышел; на славу бы делец вышел!
И он с самым горьким сожалением покачал головою.
Ясно было, что сразу им не успеть переговорить обо всем, а потому они условились, что на следующий день Дик придет к м-ру Хоббсу в лавку и проведет с ним вечер. Этот план очень понравился Дику. Он провел на улице почти всю свою жизнь, но никогда не был дурным мальчиком и в душе питал всегда желание устроить себе приличное существование. С тех пор, как он повел свое дело самостоятельно, он успел скопить столько деньжонок, что имел возможность ночевать в доме, а не под открытым небом, и стал уже надеяться достигнуть со временем и еще лучшего положения. Таким образом, приглашение в гости к осанистому, почтенному человеку, владельцу колониальной лавочки, да еще с лошадью и повозкой, казалось ему настоящим событием.
— А что, друг любезный, не знаешь ли ты чего насчет графов и замков? — осведомился м-р Хоббс. — Я бы не прочь разузнать о них поподробнее.
— Есть тут об них одна история в Дешевой Газете, — сказал Дик. — Называется она преступление Графской короны или месть графини Мэй. Занятная вещь к тому же. Кое-кто из наших берут ее читать.
— Захвати ее ко мне с собою, — обрадовался м-р Хоббс, — я тебе заплачу, что стоит. Забери все, что найдешь, где говорится о графах. Если не о графах, то хоть о маркизах что ли или герцогах — пригодится и это, хотя он никогда не понимал ни про герцогов, ни про маркизов. Заходила у нас с ним речь и о коронах графских, только мне что-то не приходилось видать их. Думается мне, здесь их не держат.
— Должны бы быть, кажется, — сказал Дик, — только я не знаю, не видывал.
— Вероятно, их очень мало спрашивают, — заметил м-р Хоббс в заключение.
Таково было начало очень тесной дружбы. Когда Дик пришел в лавку, м-р Хоббс принял его очень радушно. Он предложил ему стул около кадки с яблоками и, когда молодой гость его уселся, он сделал по направлению их жест рукой, в которой держал трубку, и сказал:
— Угощайся сам.
После этих слов он принялся просматривать свои деловые бумаги, а затем они читали и разговаривали о британской аристократии. При этом м-р Хоббс усиленно курил свою трубку и часто качал головою. Он закачал ею особенно сильно, указывая на высокий стул со следами на ножках,
— Это его следы, — произнес он трогательным голосом, — это они самые. Я сижу и смотрю на них по целым часам. Подумаешь, как все меняется на белом свете. Вот ведь, сидит он, бывало, здесь и ест сухари из ящика и яблоки из кадки, а семечки выплевывает на улицу; а теперь… теперь он лорд и живет в замке. Это лордовы следы; придет время еще и графскими будут. Сижу я так, сижу, да вдруг и скажу про себя: тьфу, ты пропасть!
Повидимому, он находил большую отраду в своих размышлениях и посещении Дика. Прежде чем Дику уйти, они поужинали в маленькой задней комнатке; поданы были бисквиты, сыр, сардинки и другие консервы из находившихся в лавке. Вдобавок м-р Хоббс торжественно откупорил две бутылки имбирного эля и, налив два стакана, произнес тост:
— Это за его здоровье! — сказал он, поднимая свой стакан, — и пусть он покажет им — этим там разным графам да маркизам!
После этого вечера новые друзья видались часто, и м-р Хоббс стал более спокоен и не так сильно грустил. Они читали Дешевую Газету и много других интересных вещей и приобрели такие познания в нравах дворянства и аристократии, каким не мало подивились бы эти классы, если бы они стали им известны. Однажды м-р Хоббс совершил путешествие в центральную часть города со специальною целью пополнения их с Диком библиотеки. Он вошел в книжную лавку, облокотился на прилавок и сказал приказчику:
— Мне нужно книгу о графах.
— Что? — переспросил его удивленный приказчик.
— Книгу о графах.
— Боюсь, — сказал, со странным выражением лица, приказчик, — что у нас нет такой книги.
— Нет?! — с беспокойством произнес м-р Хоббс. — Ну так… о маркизах… или герцогах.
— Я не знаю подобной книги, — ответил приказчик.
М-р Хоббс сильно смутился. Он посмотрел сначала на пол, потом вверх.
— И о графинях нет? — осведомился он.
— Нет, не думаю, — сказал приказчик улыбаясь.
— Тьфу, ты, пропасть! — воскликнул м-р Хоббс.
Он было уже направился к двери, когда приказчик позвал его назад и спросил, не подойдет ли ему повесть, где дворянство играет главную роль. М-р Хоббс дал утвердительный ответ — если уж нельзя достать целый том, посвященный графам. Тогда приказчик отпустил ему книгу под заглавием «Лондонский Тауэр», сочинение м-ра Гаррисона Эйнсворта, и м-р Хоббс унес ее с собою.
Как только пришел Дик, они принялись за ее чтение. Это была чрезвычайно интересная книга, описывавшая царствование знаменитой английской королевы, прозванной некоторыми Кровожадной Марией. Услыхав о поступках королевы Марии, о ее обыкновении снимать людям головы, подвергать их пыткам и сжигать живыми, м-р Хоббс пришел в сильное волнение. Он вынул изо рта трубку и устремил глаза на Дика; наконец, принужден был достать свой красный носовой платок и вытереть выступивший у него на лбу пот.
— А ведь ему несдобровать! — сказал он. — Несдобровать! Если уж бабы, сидя на троне, дают приказы на подобные вещи, то кто поручится, что может случиться с ним в эту самую минуту? Беда ему, долго ли тут пропасть! Придет бабе фантазия, ну и прощай!
— Ну, что вы говорите, — сказал Дик, хотя и он был тоже несколько встревожен, — здесь ведь говорится не про ту, которая теперь правит. Я знаю, ее зовут Виктория, а ту, которая здесь в книге, зовут Мария.
— Так, так, — сказал м-р Хоббс, продолжая обтирать лоб. — Положим, газеты ничего что-то не говорят насчет дыбков, козел или костров — ну, а все-таки, пожалуй, опасно ему жить там с этим народом. Ведь вот говорят же, будто они не празднуют четвертое июля.
В течение нескольких дней после того, ему было как-то не по себе. Он снова успокоился только тогда, когда получил письмо Фонтлероя и прочитал его несколько раз и про себя, и Дику, да прочитал еще письмо, которое около того же времени получил Дик.
Эти письма доставили им обоим большое удовольствие. Они читали и перечитывали их и толковали о них, наслаждаясь каждым их словом. Потом целые дни проводили они над ответами, которые послали, читая их почти по стольку же раз, сколько и полученные.
Писать было для Дика не совсем легким делом. Все свои познания по части письма и чтения он приобрел в течение нескольких месяцев, пока жил со старшим братом и ходил в вечернюю школу; но, как мальчик смышленый, он употребил с пользою это непродолжительное ученье и упражнялся с тех пор по газетам, изображая слова кусочком мела где-нибудь на стене или на мостовой. Он рассказал м-ру Хоббсу про свою жизнь и про старшего брата, который после смерти матери, когда Дик остался совсем маленьким, был довольно добр к нему. Отец их умер незадолго до этого. Брата звали Бен; он, как умел заботился о нем, пока мальчик не подрос настолько, что мог продавать газеты и быть на побегушках. Жили они вместе, и, став постарше, Бен добыл себе под конец очень приличное место в магазине.
— А потом, — рассказывал с отвращением Дик, — задумал он на грех жениться на одной девчонке! Обезумел себе человек, да и только! Женился, завел хозяйство, снял две комнаты. И бедовая же она оказалась — настоящая тигрица. Так, бывало, и рвет все на куски, когда взбесится, а бесилась она постоянно. Ребенок у нее был, точь в точь, как она сама — кричит, бывало, и день и ночь! Я еще только и ходил за ним! А запищит он, она в меня давай швырять чем ни попало. Раз запустила в меня тарелкой да угодила в ребенка — подбородок ему разрезала. Доктор сказал, что на всю жизнь знак останется. Нечего и говорить, хорошая была мать! Досталось-таки нам всем троим — и Бену, и мне, и маленькому. Злилась она на Бена, что он не так скоро наживает деньги. Уехал он, наконец, на запад с одним человеком скотом промышлять. Прошло, знать, с неделю, не больше; вернулся я как-то домой с газетной продажи, смотрю, комната на замке, никого нет; хозяйка домовая говорит мне: ушла, говорит, Минна — и след ее простыл. Другие говорили, будто она за море уехала, в кормилицы нанялась к какой-то барыне. С тех пор ни слуху, ни духу — ни я, ни Бен ничего не знаем. Будь я на его месте, ничуть бы не беспокоился — да так, кажется, он и сделал. А сначала куда как он хвалил ее, просто без ума был от нее. Смазливая она была, это правда, когда оденется да не бесится. Глаза такие большие, черные, и волосы черные, до колен; свернет их, бывало, в косу — что твоя рука, и завертит, завертит это их на голову; а глаза, так скажу вам, точно съесть хотят! Говорил народ будто она наполовину итальянка — отец или мать ее будто оттуда были — оттого, должно быть, такая и вышла. Да, скажу вам, так оно и есть — из них она!